Неточные совпадения
— Раскольников, студент,
был у
вас назад тому месяц, — поспешил пробормотать молодой человек с полупоклоном, вспомнив, что надо
быть любезнее.
— Помню, батюшка, очень хорошо помню, что
вы были, — отчетливо проговорила старушка, по-прежнему не отводя своих вопрошающих глаз от его лица.
— Вот-с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за полтора рубля причтется с
вас пятнадцать копеек, за месяц вперед-с. Да за два прежних рубля с
вас еще причитается по сему же счету вперед двадцать копеек. А всего, стало
быть, тридцать пять. Приходится же
вам теперь всего получить за часы ваши рубль пятнадцать копеек. Вот получите-с.
— Я
вам, Алена Ивановна, может
быть, на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот как от приятеля ворочу… — Он смутился и замолчал.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя
вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж
вы теперь обещаетесь, и что сверх того без
вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то
есть все это, я
вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой,
вам, может
быть, все это в смех, как и прочим, и только беспокою я
вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не в смех!
— Пропил! всё, всё пропил! — кричала в отчаянии бедная женщина, — и платье не то! Голодные, голодные! (и, ломая руки, она указывала на детей). О, треклятая жизнь! А
вам,
вам не стыдно, — вдруг набросилась она на Раскольникова, — из кабака! Ты с ним
пил? Ты тоже с ним
пил! Вон!
Ведь
вам уже двадцатый год
был тогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял.
Понимаете ли
вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может
быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у
вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!
«Понимаете ли, понимаете ли
вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? — вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, — ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно
было пойти…»
— Да как же
вы не понимаете? Значит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так снаружи бы ключом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слышите, как запор брякает? А чтобы затвориться на запор изнутри, надо
быть дома, понимаете? Стало
быть, дома сидят, да не отпирают!
— Луиза Ивановна,
вы бы сели, — сказал он мельком разодетой багрово-красной даме, которая все стояла, как будто не смея сама сесть, хотя стул
был рядом.
— Да и
вы в присутствии, — вскрикнул Раскольников, — а кроме того, что кричите, папиросу курите, стало
быть, всем нам манкируете. — Проговорив это, Раскольников почувствовал невыразимое наслаждение.
Я, говориль, на
вас большой сатир гедрюкт
будет, потому я во всех газет могу про
вас все сочиниль.
— С
вас вовсе не требуют таких интимностей, милостисдарь, да и времени нет, — грубо и с торжеством перебил
было Илья Петрович, но Раскольников с жаром остановил его, хотя ему чрезвычайно тяжело стало вдруг говорить.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все рассказать… как
было дело и… в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с
вами, рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как
был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное письмо, в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
— Все эти чувствительные подробности, милостисдарь, до нас не касаются, — нагло отрезал Илья Петрович, —
вы должны дать отзыв и обязательство, а что
вы там изволили
быть влюблены и все эти трагические места, до этого нам совсем дела нет.
— А давно
вы больны? — крикнул Илья Петрович с своего места и тоже перебирая бумаги. Он, конечно, тоже рассматривал больного, когда тот
был в обмороке, но тотчас же отошел, когда тот очнулся.
—
Вы… кто? — продолжал он допрашивать, обращаясь к самому артельщику. Но в эту минуту опять отворилась дверь настежь и, немного наклонившись, потому что
был высок, вошел Разумихин.
— А
вы кто сами-то изволите быть-с? — спросил, вдруг обращаясь к нему, Разумихин. — Я вот, изволите видеть, Вразумихин; не Разумихин, как меня всё величают, а Вразумихин, студент, дворянский сын, а он мой приятель. Ну-с, а
вы кто таковы?
— А ведь он
будет потолковее
вас, как
вы думаете?
— Они самые и есть-с, Вахрушин, Афанасий Иванович, и по просьбе вашей мамаши, которая через них таким же манером
вам уже пересылала однажды, они и на сей раз не отказали-с и Семена Семеновича на сих днях уведомили из своих мест, чтобы
вам тридцать пять рублев передать-с, во ожидании лучшего-с.
— Это денег-то не надо! Ну, это, брат, врешь, я свидетель! Не беспокойтесь, пожалуйста, это он только так… опять вояжирует. [Вояжирует — здесь: грезит, блуждает в царстве снов (от фр. voyager — путешествовать).] С ним, впрочем, это и наяву бывает…
Вы человек рассудительный, и мы
будем его руководить, то
есть попросту его руку водить, он и подпишет. Принимайтесь-ка…
Это фамильярное «а
вам что нужно?» так и подсекло чопорного господина; он даже чуть
было не поворотился к Разумихину, но успел-таки сдержать себя вовремя и поскорей повернулся опять к Зосимову.
—
Вы, впрочем, не конфузьтесь, — брякнул тот, — Родя пятый день уже болен и три дня бредил, а теперь очнулся и даже
ел с аппетитом. Это вот его доктор сидит, только что его осмотрел, а я товарищ Родькин, тоже бывший студент, и теперь вот с ним нянчусь; так
вы нас не считайте и не стесняйтесь, а продолжайте, что
вам там надо.
— Ваша мамаша, еще в бытность мою при них, начала к
вам письмо. Приехав сюда, я нарочно пропустил несколько дней и не приходил к
вам, чтоб уж
быть вполне уверенным, что
вы извещены обо всем; но теперь, к удивлению моему…
— Жалею весьма и весьма, что нахожу
вас в таком положении, — начал он снова, с усилием прерывая молчание. — Если б знал о вашем нездоровье, зашел бы раньше. Но, знаете, хлопоты!.. Имею к тому же весьма важное дело по моей адвокатской части в сенате. Не упоминаю уже о тех заботах, которые и
вы угадаете. Ваших, то
есть мамашу и сестрицу, жду с часу на час…
— Не соглашусь с
вами, — с видимым наслаждением возразил Петр Петрович, — конечно,
есть увлечения, неправильности, но надо
быть и снисходительным, увлечения свидетельствуют о горячности к делу и о той неправильной внешней обстановке, в которой находится дело.
— Милостивый государь, — начал
было г-н Лужин, коробясь с чрезвычайным достоинством, — не хотите ли
вы, столь бесцеремонно, изъяснить, что и я…
— Оставьте, оставьте меня все! — в исступлении вскричал Раскольников. — Да оставите ли
вы меня, наконец, мучители! Я
вас не боюсь! Я никого, никого теперь не боюсь! Прочь от меня! Я один хочу
быть, один, один, один!
— Я, милый барин, всегда с
вами рада
буду часы разделить, а теперь вот как-то совести при
вас не соберу. Подарите мне, приятный кавалер, шесть копеек на выпивку!
— Как!
Вы здесь? — начал он с недоумением и таким тоном, как бы век
был знаком, — а мне вчера еще говорил Разумихин, что
вы все не в памяти. Вот странно! А ведь я
был у
вас…
— Это я знаю, что
вы были, — отвечал он, — слышал-с. Носок отыскивали… А знаете, Разумихин от
вас без ума, говорит, что
вы с ним к Лавизе Ивановне ходили, вот про которую
вы старались тогда, поручику-то Пороху мигали, а он все не понимал, помните? Уж как бы, кажется, не понять — дело ясное… а?
— Что
вы чай-то не
пьете? Остынет, — сказал Заметов.
— Кто?
Вы?
Вам поймать? Упрыгаетесь! Вот ведь что у
вас главное: тратит ли человек деньги или нет? То денег не
было, а тут вдруг тратить начнет, — ну как же не он? Так
вас вот этакий ребенок надует на этом, коли захочет!
— То-то и
есть, что они все так делают, — отвечал Заметов, — убьет-то хитро, жизнь отваживает, а потом тотчас в кабаке и попался. На трате-то их и ловят. Не все же такие, как
вы, хитрецы.
Вы бы в кабак не пошли, разумеется?
— А то значит, что
вы все надоели мне смертельно, и я хочу
быть один, — спокойно отвечал Раскольников.
Папаша
был статский полковник и уже почти губернатор; ему только оставался всего один какой-нибудь шаг, так что все к нему ездили и говорили: «Мы
вас уж так и считаем, Иван Михайлыч, за нашего губернатора».
— Ради бога, успокойтесь, не пугайтесь! — говорил он скороговоркой, — он переходил улицу, его раздавила коляска, не беспокойтесь, он очнется, я велел сюда нести… я у
вас был, помните… Он очнется, я заплачу!
— Амалия Людвиговна! Прошу
вас вспомнить о том, что
вы говорите, — высокомерно начала
было Катерина Ивановна (с хозяйкой она всегда говорила высокомерным тоном, чтобы та «помнила свое место» и даже теперь не могла отказать себе в этом удовольствии), — Амалия Людвиговна…
—
Вы не Амаль-Иван, а Амалия Людвиговна, и так как я не принадлежу к вашим подлым льстецам, как господин Лебезятников, который смеется теперь за дверью (за дверью действительно раздался смех и крик: «сцепились!»), то и
буду всегда называть
вас Амалией Людвиговной, хотя решительно не могу понять, почему
вам это название не нравится.
Иначе, уверяю
вас, завтра же поступок ваш
будет известен самому генерал-губернатору.
— Пожалуй… Впрочем, я
вас предупреждаю, это
будет совершенно бесполезно.
—
Быть может, те, которые
были невольною причиной, согласятся вознаградить
вас, хоть бы в потере доходов…
— Не понимаете
вы меня! — раздражительно крикнула Катерина Ивановна, махнув рукой. — Да и за что вознаграждать-то? Ведь он сам, пьяный, под лошадей полез! Каких доходов? От него не доходы, а только мука
была. Ведь он, пьяница, все пропивал. Нас обкрадывал да в кабак носил, ихнюю да мою жизнь в кабаке извел! И слава богу, что помирает! Убытку меньше!
Будьте уверены, что он говорил об
вас с восторженным уважением.
С этого вечера, когда я узнал, как он всем
вам был предан и как особенно
вас, Катерина Ивановна, уважал и любил, несмотря на свою несчастную слабость, с этого вечера мы и стали друзьями…
Вот тут… двадцать рублей, кажется, — и если это может послужить
вам в помощь, то… я… одним словом, я зайду, — я непременно зайду… я, может
быть, еще завтра зайду…