Неточные совпадения
Я так и прописываю это слово: «уйти в свою идею», потому что это выражение может обозначить почти всю мою главную мысль —
то самое, для чего я живу на
свете.
К
тому же Версилов мог думать (если только удостоивал обо мне думать), что вот едет маленький мальчик, отставной гимназист, подросток, и удивляется на весь
свет.
Если же захотят узнать, об чем мы весь этот месяц с ним проговорили,
то отвечу, что, в сущности, обо всем на
свете, но все о странных каких-то вещах.
Один чрезвычайно умный человек говорил, между прочим, что нет ничего труднее, как ответить на вопрос: «Зачем непременно надо быть благородным?» Видите ли-с, есть три рода подлецов на
свете: подлецы наивные,
то есть убежденные, что их подлость есть высочайшее благородство, подлецы стыдящиеся,
то есть стыдящиеся собственной подлости, но при непременном намерении все-таки ее докончить, и, наконец, просто подлецы, чистокровные подлецы.
Зачем, для чего, когда он и без
того всех выше на
свете?
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому что ни за что на
свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
— Я вам сам дверь отворю, идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если вы захотите дать
свет моей душе,
то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите,
то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
— Я вот что вам скажу обеим, — провозгласил я, — если в
свете гадко,
то гадок только я, а все остальное — прелесть!
Повторяю, я еще не видал его в таком возбуждении, хотя лицо его было весело и сияло
светом; но я заметил, что когда он вынимал из портмоне два двугривенных, чтоб отдать офицеру,
то у него дрожали руки, а пальцы совсем не слушались, так что он наконец попросил меня вынуть и дать поручику; я забыть этого не могу.
Но там я не полюбил: я видел, что там хорошо при больших деньгах и, кроме
того, туда слишком много приезжало нахальных людей и «гремящей» молодежи из высшего
света.
К
тому же сознание, что у меня, во мне, как бы я ни казался смешон и унижен, лежит
то сокровище силы, которое заставит их всех когда-нибудь изменить обо мне мнение, это сознание — уже с самых почти детских униженных лет моих — составляло тогда единственный источник жизни моей, мой
свет и мое достоинство, мое оружие и мое утешение, иначе я бы, может быть, убил себя еще ребенком.
Лучше всего во всем этом
то, что тут никакого скандала, все très comme il faut [Очень прилично (франц.).] в глазах
света.
Конечно, слишком ясно, что она захотела себе положения в
свете, но ведь она же и стоит
того.
Мой идеал поставлен твердо: несколько десятков десятин земли (и только несколько десятков, потому что у меня не остается уже почти ничего от наследства); затем полный, полнейший разрыв со
светом и с карьерой; сельский дом, семья и сам — пахарь или вроде
того.
— Только ты мать не буди, — прибавил он, как бы вдруг что-то припомнив. — Она тут всю ночь подле суетилась, да неслышно так, словно муха; а теперь, я знаю, прилегла. Ох, худо больному старцу, — вздохнул он, — за что, кажись, только душа зацепилась, а все держится, а все
свету рада; и кажись, если б всю-то жизнь опять сызнова начинать, и
того бы, пожалуй, не убоялась душа; хотя, может, и греховна такая мысль.
Дал он мне срок и спрашивает: «Ну, что, старик, теперь скажешь?» А я восклонился и говорю ему: «Рече Господь: да будет
свет, и бысть
свет», а он вдруг мне на
то: «А не бысть ли
тьма?» И так странно сказал сие, даже не усмехнулся.
Я лежал лицом к стене и вдруг в углу увидел яркое, светлое пятно заходящего солнца,
то самое пятно, которое я с таким проклятием ожидал давеча, и вот помню, вся душа моя как бы взыграла и как бы новый
свет проник в мое сердце.
— А Катерина Николаевна опять в
свет «ударилась», праздник за праздником, совсем блистает; говорят, все даже придворные влюблены в нее… а с господином Бьорингом все совсем оставили, и не бывать свадьбе; все про
то утверждают… с
того самого будто бы разу.
Напротив, в
то смутное первое мгновение на кровати, сейчас по уходе Настасьи Егоровны, я даже и не останавливался на Ламберте, но… меня захватила пуще всего весть о ней, о разрыве ее с Бьорингом и о счастье ее в
свете, о праздниках, об успехе, о «блеске».
И это у
того, который хотел уйти от них и от всего
света во имя «благообразия»!
И раскрой ты перед ним с
той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во
свете небесном летели встречать его.
«Матушка, возопил, честная вдовица, выйди за меня, изверга, замуж, дай жить на
свете!»
Та глядит ни жива ни мертва.
Тут я вдруг догадался, что и ему должно уже быть известно обо мне все на
свете — и история моя, и имя мое, и, может быть,
то, в чем рассчитывал на меня Ламберт.
— Анна Андреевна — шельма! Она надует и тебя, и меня, и весь
свет! Я тебя ждал, потому что ты лучше можешь докончить с
той.
— Ты еще маленький, а она над тобою смеется — вот что! У нас была одна такая добродетель в Москве: ух как нос подымала! а затрепетала, когда пригрозили, что все расскажем, и тотчас послушалась; а мы взяли и
то и другое: и деньги и
то — понимаешь что? Теперь она опять в
свете недоступная — фу ты, черт, как высоко летает, и карета какая, а коли б ты видел, в каком это было чулане! Ты еще не жил; если б ты знал, каких чуланов они не побоятся…
Начну с
того, что для меня и сомнения нет, что он любил маму, и если бросил ее и «разженился» с ней, уезжая,
то, конечно, потому, что слишком заскучал или что-нибудь в этом роде, что, впрочем, бывает и со всеми на
свете, но что объяснить всегда трудно.
Я слышал,
то есть я знаю наверно, что тем-то она и была неотразима в
свете, когда в нем появлялась (она почасту удалялась из него совсем).
Здесь замечу в скобках о
том, о чем узнал очень долго спустя: будто бы Бьоринг прямо предлагал Катерине Николаевне отвезти старика за границу, склонив его к
тому как-нибудь обманом, объявив между
тем негласно в
свете, что он совершенно лишился рассудка, а за границей уже достать свидетельство об этом врачей. Но этого-то и не захотела Катерина Николаевна ни за что; так по крайней мере потом утверждали. Она будто бы с негодованием отвергнула этот проект. Все это — только самый отдаленный слух, но я ему верю.
Князь проснулся примерно через час по ее уходе. Я услышал через стену его стон и тотчас побежал к нему; застал же его сидящим на кровати, в халате, но до
того испуганного уединением,
светом одинокой лампы и чужой комнатой, что, когда я вошел, он вздрогнул, привскочил и закричал. Я бросился к нему, и когда он разглядел, что это я,
то со слезами радости начал меня обнимать.
— Ах, пащенок! Так это письмо в самом деле у тебя было зашито, и зашивала дура Марья Ивановна! Ах вы, мерзавцы-безобразники! Так ты с
тем, чтоб покорять сердца, сюда ехал, высший
свет побеждать, Черту Ивановичу отмстить за
то, что побочный сын, захотел?
Да,
те мгновения были
светом души моей.