Неточные совпадения
Что на гибель — это-то и мать моя, надеюсь, понимала всю жизнь; только разве когда
шла,
то не думала о гибели вовсе; но так всегда у этих «беззащитных»: и знают, что гибель, а лезут.
Идет по бульвару, а сзади пустит шлейф в полтора аршина и пыль метет; каково
идти сзади: или беги обгоняй, или отскакивай в сторону, не
то и в нос и в рот она вам пять фунтов песку напихает.
А чтобы доказать им, что я не боюсь их мужчин и готов принять вызов,
то буду
идти за ними в двадцати шагах до самого их дома, затем стану перед домом и буду ждать их мужчин.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три
тому, — представь, она третьего дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь,
то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года
пойдут, увидите».
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? —
то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен,
то как же ты не
идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно,
то не слишком ли строго? Особенно меня любил Страшным судом пугать, меня из всех.
— С
тех пор я… мне теперь свои дела… Я
иду.
Действительно, Крафт мог засидеться у Дергачева, и тогда где же мне его ждать? К Дергачеву я не трусил, но
идти не хотел, несмотря на
то что Ефим тащил меня туда уже третий раз. И при этом «трусишь» всегда произносил с прескверной улыбкой на мой счет. Тут была не трусость, объявляю заранее, а если я боялся,
то совсем другого. На этот раз
пойти решился; это тоже было в двух шагах. Дорогой я спросил Ефима, все ли еще он держит намерение бежать в Америку?
Да, я трусил
идти к Дергачеву, хотя и не от
той причины, которую предполагал Ефим.
— Васин! — вскричал я, — вы меня радуете! Я не уму вашему удивляюсь, я удивляюсь
тому, как можете вы, человек столь чистый и так безмерно надо мной стоящий, — как можете вы со мной
идти и говорить так просто и вежливо, как будто ничего не случилось!
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от отца во время его болезни, и
послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так,
то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства отца и т. д., и т. д.».
Знал он тоже, что и Катерине Николавне уже известно, что письмо у Версилова и что она этого-то и боится, думая, что Версилов тотчас
пойдет с письмом к старому князю; что, возвратясь из-за границы, она уже искала письмо в Петербурге, была у Андрониковых и теперь продолжает искать, так как все-таки у нее оставалась надежда, что письмо, может быть, не у Версилова, и, в заключение, что она и в Москву ездила единственно с этою же целью и умоляла там Марью Ивановну поискать в
тех бумагах, которые сохранялись у ней.
Я описываю тогдашние мои чувства,
то есть
то, что мне
шло в голову тогда, когда я сидел в трактире под соловьем и когда порешил в
тот же вечер разорвать с ними неминуемо.
Когда мне мать подавала утром, перед
тем как мне
идти на службу, простылый кофей, я сердился и грубил ей, а между
тем я был
тот самый человек, который прожил весь месяц только на хлебе и на воде.
— Кушать давно готово, — прибавила она, почти сконфузившись, — суп только бы не простыл, а котлетки я сейчас велю… — Она было стала поспешно вставать, чтоб
идти на кухню, и в первый раз, может быть, в целый месяц мне вдруг стало стыдно, что она слишком уж проворно вскакивает для моих услуг, тогда как до сих пор сам же я
того требовал.
Мне казалось, что я что-то сшалил, но когда я исправлюсь,
то меня простят и мы опять станем вдруг все веселы,
пойдем играть на дворе и заживем как нельзя лучше.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль не
пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен
тем, что сказал, и к
тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они любят.
Даже
то, что я
пошел сюда сам, уже ее ободрило: она как-то верует, что мы еще успеем примириться, ну и что все
пойдет по-прежнему.
Потом, через два года, он по этому письму стребовал с меня уже деньги судом и с процентами, так что меня опять удивил,
тем более что буквально
пошел сбирать на построение Божьего храма, и с
тех пор вот уже двадцать лет скитается.
Я опять направлялся на Петербургскую. Так как мне в двенадцатом часу непременно надо было быть обратно на Фонтанке у Васина (которого чаще всего можно было застать дома в двенадцать часов),
то и спешил я не останавливаясь, несмотря на чрезвычайный позыв выпить где-нибудь кофею. К
тому же и Ефима Зверева надо было захватить дома непременно; я
шел опять к нему и впрямь чуть-чуть было не опоздал; он допивал свой кофей и готовился выходить.
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог
послать, ввиду чрезвычайного дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за
то, что, год с лишком назад, он, в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
— Да уж по
тому одному не
пойду, что согласись я теперь, что тогда
пойду, так ты весь этот срок апелляции таскаться начнешь ко мне каждый день. А главное, все это вздор, вот и все. И стану я из-за тебя мою карьеру ломать? И вдруг князь меня спросит: «Вас кто прислал?» — «Долгорукий». — «А какое дело Долгорукому до Версилова?» Так я должен ему твою родословную объяснять, что ли? Да ведь он расхохочется!
Но, отдавая справедливость Ефиму (который, вероятно, в
ту минуту думал, что я
иду по улице и ругаюсь), — я все-таки ничего не уступил из убеждений, как не уступлю до сих пор.
Веселый господин кричал и острил, но дело
шло только о
том, что Васина нет дома, что он все никак не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.
К
тому же он получил наследство, а я не хочу разделять его и
иду с трудами рук моих.
— Вот это письмо, — ответил я. — Объяснять считаю ненужным: оно
идет от Крафта, а
тому досталось от покойного Андроникова. По содержанию узнаете. Прибавлю, что никто в целом мире не знает теперь об этом письме, кроме меня, потому что Крафт, передав мне вчера это письмо, только что я вышел от него, застрелился…
— Вот мама
посылает тебе твои шестьдесят рублей и опять просит извинить ее за
то, что сказала про них Андрею Петровичу, да еще двадцать рублей. Ты дал вчера за содержание свое пятьдесят; мама говорит, что больше тридцати с тебя никак нельзя взять, потому что пятидесяти на тебя не вышло, и двадцать рублей
посылает сдачи.
И глупая веселость его и французская фраза, которая
шла к нему как к корове седло, сделали
то, что я с чрезвычайным удовольствием выспался тогда у этого шута. Что же до Васина,
то я чрезвычайно был рад, когда он уселся наконец ко мне спиной за свою работу. Я развалился на диване и, смотря ему в спину, продумал долго и о многом.
— «Бабий пророк»! Mais… c'est sharmant! [Но… это очаровательно! (франц.)] Ха-ха! Но это так
идет к нему,
то есть это вовсе не
идет — тьфу!.. Но это так метко…
то есть это вовсе не метко, но…
И хоть вы, конечно, может быть, и не
пошли бы на мой вызов, потому что я всего лишь гимназист и несовершеннолетний подросток, однако я все бы сделал вызов, как бы вы там ни приняли и что бы вы там ни сделали… и, признаюсь, даже и теперь
тех же целей.
— Если бы вы захотели мне сделать особенное удовольствие, — громко и открыто обратился он ко мне, выходя от князя, —
то поедемте сейчас со мною, и я вам покажу письмо, которое сейчас
посылаю к Андрею Петровичу, а вместе и его письмо ко мне.
Это меня немножко взволновало; я еще раз прошелся взад и вперед, наконец взял шляпу и, помню, решился выйти, с
тем чтоб, встретив кого-нибудь,
послать за князем, а когда он придет,
то прямо проститься с ним, уверив, что у меня дела и ждать больше не могу.
— Ну как я рада, что ты в эту сторону
пошел, а
то бы я так тебя сегодня и не встретила! — Она немного задыхалась от скорой ходьбы.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы
идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке, в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты,
то ли дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, —
то не забудем никогда этого дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот день, когда мы вот
шли с тобой оба рука в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
Я знал, серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому что ни за что на свете не
пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же день как ни в чем не бывало — мало
того: я был почти груб в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не
пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Что мог я извлечь и из этого? Тут было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался отец с своими прозаическими, хотя и добрыми, чувствами; но
того ли мне надо было ввиду идей, за которые каждый честный отец должен бы
послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вас теперь,
то, конечно, эти деньги
пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; я иначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы думаете, что Версилов к вам ходит за деньгами?
— Пропаду? — вскричал я. — Нет, я не пропаду. Кажется, не пропаду. Если женщина станет поперек моей дороги,
то она должна
идти за мной. Мою дорогу не прерывают безнаказанно…
— Я вам сам дверь отворю,
идите, но знайте: я принял одно огромное решение; и если вы захотите дать свет моей душе,
то воротитесь, сядьте и выслушайте только два слова. Но если не хотите,
то уйдите, и я вам сам дверь отворю!
Замечу раз навсегда, что развязность никогда в жизни не
шла ко мне,
то есть не была мне к лицу, а, напротив, всегда покрывала меня позором.
— Ну и
слава Богу! — сказала мама, испугавшись
тому, что он шептал мне на ухо, — а
то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки не будет?
— Ну, ну, ничего, — перебила мама, — а вот любите только друг дружку и никогда не ссорьтесь,
то и Бог счастья
пошлет.
Теперь мне понятно: он походил тогда на человека, получившего дорогое, любопытное и долго ожидаемое письмо и которое
тот положил перед собой и нарочно не распечатывает, напротив, долго вертит в руках, осматривает конверт, печать,
идет распорядиться в другую комнату, отдаляет, одним словом, интереснейшую минуту, зная, что она ни за что не уйдет от него, и все это для большей полноты наслаждения.
А не примет,
то я настою, чтоб приняла,
пошлю сказать, что крайне нужно.
То есть это другие ходят, а я сзади нарочно
иду да и думаю: не она ли, вот-вот, думаю, это Оля моя и есть?
В эти два часа
шла страшная бурда — ни
то ни се.
Я вдруг почувствовал, что страшно сейчас
пойду рисковать; кроме
того, мне хотелось еще что-нибудь предпринять, предложить еще какое-нибудь пари, отсчитать кому-нибудь несколько тысяч.
— Постой, Лиза, постой, о, как я был глуп! Но глуп ли? Все намеки сошлись только вчера в одну кучу, а до
тех пор откуда я мог узнать? Из
того, что ты ходила к Столбеевой и к этой… Дарье Онисимовне? Но я тебя за солнце считал, Лиза, и как могло бы мне прийти что-нибудь в голову? Помнишь, как я тебя встретил тогда, два месяца назад, у него на квартире, и как мы с тобой
шли тогда по солнцу и радовались… тогда уже было? Было?
— Я не
послал письма. Она решила не
посылать. Она мотивировала так: если
пошлю письмо,
то, конечно, сделаю благородный поступок, достаточный, чтоб смыть всю грязь и даже гораздо больше, но вынесу ли его сам? Ее мнение было
то, что и никто бы не вынес, потому что будущность тогда погибла и уже воскресение к новой жизни невозможно. И к
тому же, добро бы пострадал Степанов; но ведь он же был оправдан обществом офицеров и без
того. Одним словом — парадокс; но она удержала меня, и я ей отдался вполне.