Неточные совпадения
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из того, что я чувствовал. Прибавлю только, что
здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на деле я
был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и делах моих; дай-то Бог!
— Очень рад, что вы пришли, — сказал Крафт. — У меня
есть одно письмо, до вас относящееся. Мы
здесь посидим, а потом пойдем ко мне.
Все слилось в одну цель. Они, впрочем, и прежде
были не так уж очень глупы, хотя их
была тьма тем и тысяча тысяч. Но
были любимые… Впрочем, не приводить же их
здесь.
— Мать рассказывает, что не знала, брать ли с тебя деньги, которые ты давеча ей предложил за месячное твое содержание. Ввиду этакого гроба не только не брать, а, напротив, вычет с нас в твою пользу следует сделать! Я
здесь никогда не
был и… вообразить не могу, что
здесь можно жить.
Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: «А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?» Одним словом, не могу выразить моих впечатлений, потому что все это фантазия, наконец, поэзия, а стало
быть, вздор; тем не менее мне часто задавался и задается один уж совершенно бессмысленный вопрос: «Вот они все кидаются и мечутся, а почем знать, может
быть, все это чей-нибудь сон, и ни одного-то человека
здесь нет настоящего, истинного, ни одного поступка действительного?
О, конечно, честный и благородный человек должен
был встать, даже и теперь, выйти и громко сказать: «Я
здесь, подождите!» — и, несмотря на смешное положение свое, пройти мимо; но я не встал и не вышел; не посмел, подлейшим образом струсил.
И никого-то у нас
здесь знакомых таких, пойти совсем не к кому: „Что с нами
будет? — думаю“.
«Уроки я вам, говорит, найду непременно, потому что я со многими
здесь знаком и многих влиятельных даже лиц просить могу, так что если даже пожелаете постоянного места, то и то можно иметь в виду… а покамест простите, говорит, меня за один прямой к вам вопрос: не могу ли я сейчас
быть вам чем полезным?
— Насмешливо-с, то
есть немножко насмешливо, этакая добрая русская улыбка такая, знаете; ну, лицу, конечно, под досадную руку, знаете: «Ты
здесь, борода, чего дожидаешься?
— Кажется,
здесь будет скоро одна новость. Говорят, она выходит замуж за барона Бьоринга.
— Два месяца назад я
здесь стоял за портьерой… вы знаете… а вы говорили с Татьяной Павловной про письмо. Я выскочил и, вне себя, проговорился. Вы тотчас поняли, что я что-то знаю… вы не могли не понять… вы искали важный документ и опасались за него… Подождите, Катерина Николавна, удерживайтесь еще говорить. Объявляю вам, что ваши подозрения
были основательны: этот документ существует… то
есть был… я его видел; это — ваше письмо к Андроникову, так ли?
Он меня нарочно прислал и просил передать, что «нуждается» в тебе, что ему много надо сказать тебе, а у тебя
здесь, на этой квартире,
будет неловко.
Замечу
здесь лишь для себя:
были, например, мгновения, по уходе Лизы, когда самые неожиданные мысли целой толпой приходили мне в голову, и я даже
был ими очень доволен.
Андрей Петрович, говоря вчера
здесь о дворянстве, не сказал мне ничего нового,
будьте уверены.
— Вы
здесь, а я заезжал к вам, за вами, — сказал он мне. Лицо его
было мрачно и строго, ни малейшей улыбки. В глазах неподвижная идея.
— Уверяю вас, — обратился я вдруг к доктору, — что бродяги — скорее мы с вами и все, сколько
здесь ни
есть, а не этот старик, у которого нам с вами еще поучиться, потому что у него
есть твердое в жизни, а у нас, сколько нас ни
есть, ничего твердого в жизни… Впрочем, где вам это понять.
— Аркадий! — крикнул он опять, — такая же точно сцена уже
была однажды
здесь между нами. Умоляю тебя, воздержись теперь!
— Да! — вскричал я ему в ответ, — такая же точно сцена уже
была, когда я хоронил Версилова и вырывал его из сердца… Но затем последовало воскресение из мертвых, а теперь… теперь уже без рассвета! но… но вы увидите все
здесь, на что я способен! даже и не ожидаете того, что я могу доказать!
Здешний народ развратен; без меня б они все
здесь с голоду перемерли, сколько их тут ни
есть.
«Мне бы не
здесь быть, — сам говорил про себя, — мне в университете профессором только
быть, а
здесь я в грязь погружен и „самые одежды мои возгнушались мною“.
Здесь опускаю одно обстоятельство, о котором лучше
будет сказать впоследствии и в своем месте, но упомяну лишь о том, что обстоятельство это наиглавнейше утвердило Ламберта в убеждении о действительном существовании и, главное, о ценности документа.
— Нет; видите ли, там
была рукопись. Васин перед самым последним днем передал Лизе… сохранить. А та оставила мне
здесь проглядеть, а потом случилось, что они поссорились на другой день…
— Да разве можно с ним говорить теперь? — оторвалась она вдруг от меня. — Разве можно с ним
быть? Зачем ты
здесь? Посмотри на него, посмотри! И разве можно, можно судить его?
Представь, я их
здесь поил-кормил, каждый день кулебяка; эти часы, что он продал, — это во второй раз.
— А я за ваше здоровье не стану
пить, — обернулся ко мне вдруг dadais, — не потому, что желаю вашей смерти, а потому, чтоб вы
здесь сегодня больше не
пили. — Он проговорил это мрачно и веско.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет
здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы
есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Я должен
здесь признаться в одной глупости (так как это уже давно прошло), я должен признаться, что я уже давно пред тем хотел жениться — то
есть не хотел и этого бы никогда не случилось (да и не случится впредь, даю слово), но я уже не раз и давно уже перед тем мечтал о том, как хорошо бы жениться — то
есть ужасно много раз, особенно засыпая, каждый раз на ночь.
— Или идиотка; впрочем, я думаю, что и сумасшедшая. У нее
был ребенок от князя Сергея Петровича (по сумасшествию, а не по любви; это — один из подлейших поступков князя Сергея Петровича); ребенок теперь
здесь, в той комнате, и я давно хотел тебе показать его. Князь Сергей Петрович не смел сюда приходить и смотреть на ребенка; это
был мой с ним уговор еще за границей. Я взял его к себе, с позволения твоей мамы. С позволения твоей мамы хотел тогда и жениться на этой… несчастной…
— И ты прав. Я догадался о том, когда уже
было все кончено, то
есть когда она дала позволение. Но оставь об этом. Дело не сладилось за смертью Лидии, да, может, если б и осталась в живых, то не сладилось бы, а маму я и теперь не пускаю к ребенку. Это — лишь эпизод. Милый мой, я давно тебя ждал сюда. Я давно мечтал, как мы
здесь сойдемся; знаешь ли, как давно? — уже два года мечтал.
Здесь был земной рай человечества: боги сходили с небес и роднились с людьми…
Здесь передам уже сущность дела, то
есть только то, что сам мог усвоить; да и он мне начал передавать бессвязно. Речь его вдруг стала в десять раз бессвязнее и беспорядочнее, только что он дошел до этого места.
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он, мой отец, мой друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут
была некоторая тайна моих собственных чувств, но о которых я
здесь, в записках моих, размазывать не желаю.
— Это уж как вам
будет угодно. Сегодня вы одно изволите говорить, а завтра другое. А квартиру мою я сдал на некоторое время, а сам с женой переберусь в каморку; так что Альфонсина Карловна теперь — почти такая же
здесь жилица, как и вы-с.
Так что я даже в ту минуту должен
был бы стать в недоумении, видя такой неожиданный переворот в ее чувствах, а стало
быть, пожалуй, и в Ламбертовых. Я, однако же, вышел молча; на душе моей
было смутно, и рассуждал я плохо! О, потом я все обсудил, но тогда уже
было поздно! О, какая адская вышла тут махинация! Остановлюсь
здесь и объясню ее всю вперед, так как иначе читателю
было бы невозможно понять.
— Ничего не надо заглаживать! не нуждаюсь, не хочу, не хочу! — восклицал я, схватив себя за голову. (О, может
быть, я поступил тогда с нею слишком свысока!) — Скажите, однако, где
будет ночевать сегодня князь? Неужели
здесь?
— Он
будет ночевать
здесь, у вас и с вами.
— Я спасу вас всех, но только так, как я вам сказал давеча! Я бегу опять; может
быть, через час
здесь будет сама Катерина Николаевна! Я всех примирю, и все
будут счастливы! — воскликнул я почти в вдохновении.
Да знаете ли, что нас
здесь, может
быть, и больше, чем трое, одного-то безумия?