Неточные совпадения
— Это ты про Эмс. Слушай, Аркадий, ты внизу позволил себе эту же выходку, указывая на меня пальцем, при матери. Знай же, что именно тут ты наиболее промахнулся. Из истории с покойной Лидией Ахмаковой ты не знаешь ровно ничего. Не знаешь и того, насколько в этой истории сама твоя мать участвовала, да, несмотря на то что ее там со мною не
было; и если я когда видел добрую женщину, то тогда, смотря на мать твою. Но довольно; это все пока еще тайна, а ты — ты говоришь неизвестно что и с чужого
голоса.
Говорили два
голоса, очевидно женские, это слышно
было, но расслышать слов совсем нельзя
было; и, однако, я от скуки как-то стал вникать.
Ясно
было, что говорили одушевленно и страстно и что дело шло не о выкройках: о чем-то сговаривались, или спорили, или один
голос убеждал и просил, а другой не слушался и возражал.
— Версилов живет в Семеновском полку, в Можайской улице, дом Литвиновой, номер семнадцать, сама
была в адресном! — громко прокричал раздраженный женский
голос; каждое слово
было нам слышно. Стебельков вскинул бровями и поднял над головою палец.
Прошло минут десять, и вдруг, в самой середине одного раскатистого взрыва хохота, кто-то, точь-в-точь как давеча, прянул со стула, затем раздались крики обеих женщин, слышно
было, как вскочил и Стебельков, что он что-то заговорил уже другим
голосом, точно оправдывался, точно упрашивая, чтоб его дослушали…
Это
были две дамы, и обе громко говорили, но каково же
было мое изумление, когда я по
голосу узнал в одной Татьяну Павловну, а в другой — именно ту женщину, которую всего менее приготовлен
был теперь встретить, да еще при такой обстановке!
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира
была помечена тринадцатым номером. Еще не войдя в ворота, я услышал женский
голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
— Я к тому нахохлился, — начал я с дрожью в
голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может
быть, начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах, может
быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
— Вы очень сегодня веселы, и это очень приятно, — промолвила Анна Андреевна, важно и раздельно выговаривая слова.
Голос ее
был густой и звучный контральт, но она всегда произносила спокойно и тихо, всегда несколько опустив свои длинные ресницы и с чуть-чуть мелькавшей улыбкой на ее бледном лице.
Но в эту минуту Лиза вдруг толкнула меня за портьеру, и мы оба очутились за занавесью, в так называемом «фонаре», то
есть в круглой маленькой комнатке из окон. Не успел я опомниться, как услышал знакомый
голос, звон шпор и угадал знакомую походку.
Только что я приостановился, она протянула
было руку и как бы просящим, но все-таки плавным
голосом промолвила...
— Эта женщина… — задрожал вдруг мой
голос, — слушайте, Андрей Петрович, слушайте: эта женщина
есть то, что вы давеча у этого князя говорили про «живую жизнь», — помните?
В его
голосе сверкал милый, дружественный, ласкающий смех… что-то вызывающее и милое
было в его словах, в его светлом лице, насколько я мог заметить ночью. Он
был в удивительном возбуждении. Я весь засверкал поневоле.
Я
было остановил его, но он, с самым наглым видом и нисколько не возвышая
голоса, вдруг объявляет мне, что это — его выигрыш, что он сейчас сам поставил и взял; он даже не захотел и продолжать разговора и отвернулся.
Версилов
был бледен, но говорил сдержанно и цедя слова, барон же возвышал
голос и видимо наклонен
был к порывистым жестам, сдерживался через силу, но смотрел строго, высокомерно и даже презрительно, хотя и не без некоторого удивления.
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая
голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас
будут приняты меры и вас позовут в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и вывезут из города!
Не описываю поднявшейся суматохи; такая история
была здесь совершенною новостью. У Зерщикова вели себя пристойно, и игра у него тем славилась. Но я не помнил себя. Среди шума и криков вдруг послышался
голос Зерщикова...
— Вы вашу-то квартиру, у чиновников, за собой оставите-с? — спросила она вдруг, немного ко мне нагнувшись и понизив
голос, точно это
был самый главный вопрос, за которым она и пришла.
— Для меня, господа, — возвысил я еще пуще
голос, — для меня видеть вас всех подле этого младенца (я указал на Макара) —
есть безобразие. Тут одна лишь святая — это мама, но и она…
— Нет, не смеюсь, — проговорил я проникнутым
голосом, — вовсе не смеюсь: вы потрясли мое сердце вашим видением золотого века, и
будьте уверены, что я начинаю вас понимать. Но более всего я рад тому, что вы так себя уважаете. Я спешу вам заявить это. Никогда я не ожидал от вас этого!
— Никогда, никогда не смеялась я над вами! — воскликнула она проникнутым
голосом и как бы с величайшим состраданием, изобразившимся на лице ее. — Если я пришла, то я из всех сил старалась сделать это так, чтоб вам ни за что не
было обидно, — прибавила она вдруг. — Я пришла сюда, чтоб сказать вам, что я почти вас люблю… Простите, я, может, не так сказала, — прибавила она торопливо.
Дверь к князю
была отворена, и там раздавался громовый
голос, который я тотчас признал, —
голос Бьоринга.