Неточные совпадения
— Ах, Господи, какое с его стороны великодушие! — крикнула Татьяна Павловна. — Голубчик Соня, да неужели
ты все продолжаешь говорить ему вы? Да кто он такой, чтоб ему такие почести, да еще от родной своей матери! Посмотри, ведь
ты вся законфузилась
перед ним, срам!
— Этакому-то бутузу! И так
перед ним дрожать! Смешная
ты, Софья; сердишь
ты меня, вот что!
— Господи! Это все так и было, — сплеснула мать руками, — и голубочка того как есть помню.
Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь: «Голубок, голубок!»
Главное, провозглашая о своей незаконнорожденности, что само собою уже клевета,
ты тем самым разоблачал тайну твоей матери и, из какой-то ложной гордости, тащил свою мать на суд
перед первою встречною грязью.
Но, чтобы обратиться к нашему, то замечу про мать твою, что она ведь не все молчит; твоя мать иногда и скажет, но скажет так, что
ты прямо увидишь, что только время потерял говоривши, хотя бы даже пять лет
перед тем постепенно ее приготовлял.
Вот
перед вечером выхватила у меня Оля деньги, побежала, приходит обратно: «Я, говорит, маменька, бесчестному человеку отмстила!» — «Ах, Оля, Оля, говорю, может, счастья своего мы лишились, благородного, благодетельного человека
ты оскорбила!» Заплакала я с досады на нее, не вытерпела.
— И оставим, и оставим, я и сам рад все это оставить… Одним словом, я чрезвычайно
перед ней виноват, и даже, помнишь, роптал тогда при
тебе… Забудь это, друг мой; она тоже изменит свое о
тебе мнение, я это слишком предчувствую… А вот и князь Сережа!
— Тогда
ты тут так и пропадешь
перед нею, — рассмеялась Лиза.
Он меня нарочно прислал и просил
передать, что «нуждается» в
тебе, что ему много надо сказать
тебе, а у
тебя здесь, на этой квартире, будет неловко.
— Только все-таки «за что
ты его полюбила — вот вопрос!» — подхватила, вдруг усмехнувшись шаловливо, как прежде, Лиза и ужасно похоже на меня произнесла «вот вопрос!». И при этом, совершенно как я делаю при этой фразе, подняла указательный палец
перед глазами. Мы расцеловались, но, когда она вышла, у меня опять защемило сердце.
А собственно о подробностях и какими словами она выражалась, то не сумею
тебе передать, мой друг.
— Этого я уж не знаю… что, собственно, тут ему не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась
перед тем у меня вчера утром: «Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я
тебе с удивлением вчера
передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Кто знает, может быть, мне очень хотелось тоже не скрыть от нее, что визит ее меня даже
перед товарищами стыдит; хоть капельку показать ей это, чтоб поняла: «Вот, дескать,
ты меня срамишь и даже сама не понимаешь того».
Все познай, чтобы, когда повстречаешь безбожника али озорника, чтоб
ты мог
перед ним ответить, а он чтоб
тебя неистовыми словесами не забросал и мысли твои незрелые чтобы не смутил.
— Человек чистый и ума высокого, — внушительно произнес старик, — и не безбожник он. В ём ума гущина, а сердце неспокойное. Таковых людей очень много теперь пошло из господского и из ученого звания. И вот что еще скажу: сам казнит себя человек. А
ты их обходи и им не досаждай, а
перед ночным сном их поминай на молитве, ибо таковые Бога ищут.
Ты молишься ли
перед сном-то?
Тут я развил
перед ним полную картину полезной деятельности ученого, медика или вообще друга человечества в мире и привел его в сущий восторг, потому что и сам говорил горячо; он поминутно поддакивал мне: «Так, милый, так, благослови
тебя Бог, по истине мыслишь»; но когда я кончил, он все-таки не совсем согласился: «Так-то оно так, — вздохнул он глубоко, — да много ли таких, что выдержат и не развлекутся?
И раскрой
ты перед ним с той стороны, над церковью, небо, и чтобы все ангелы во свете небесном летели встречать его.
Да я
перед сиротками моими какой грех приму!» Склонил и архимандрита, подул и тот в ухо: «
Ты, говорит, в нем нового человека воззвать можешь».
Отписал Максим Иванович все имущество любезной супруге, выдал ей все капиталы и документы, завершил все правильно и законным порядком, а затем стал
перед ней и поклонился ей до земли: «Отпусти
ты меня, бесценная супруга моя, душу мою спасти, пока можно.
—
Ты прав, но ни слова более, умоляю
тебя! — проговорил он и вышел от меня. Таким образом, мы нечаянно и капельку объяснились. Но он только прибавил к моему волнению
перед новым завтрашним шагом в жизни, так что я всю ночь спал, беспрерывно просыпаясь; но мне было хорошо.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как
ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше: в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь
тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена, сжимает
перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
Так врешь же! не приду к
тебе никогда, и знай тоже, что завтра же или уж непременно послезавтра бумага эта будет в ее собственных руках, потому что документ этот принадлежит ей, потому что ею написан, и я сам
передам ей лично, и, если хочешь знать где, так знай, что через Татьяну Павловну, ее знакомую, в квартире Татьяны Павловны, при Татьяне Павловне
передам и за документ не возьму с нее ничего…
— Mon ami! Mon enfant! — воскликнул он вдруг, складывая
перед собою руки и уже вполне не скрывая своего испуга, — если у
тебя в самом деле что-то есть… документы… одним словом — если у
тебя есть что мне сказать, то не говори; ради Бога, ничего не говори; лучше не говори совсем… как можно дольше не говори…