Неточные совпадения
Дело произошло таким образом: двадцать два года назад помещик Версилов (это-то и
есть мой
отец), двадцати пяти лет, посетил свое имение в Тульской губернии.
Софья Андреева (эта восемнадцатилетняя дворовая, то
есть мать моя)
была круглою сиротою уже несколько лет; покойный же
отец ее, чрезвычайно уважавший Макара Долгорукого и ему чем-то обязанный, тоже дворовый, шесть лет перед тем, помирая, на одре смерти, говорят даже, за четверть часа до последнего издыхания, так что за нужду можно бы
было принять и за бред, если бы он и без того не
был неправоспособен, как крепостной, подозвав Макара Долгорукого, при всей дворне и при присутствовавшем священнике, завещал ему вслух и настоятельно, указывая на дочь: «Взрасти и возьми за себя».
Версилов,
отец мой, которого я видел всего только раз в моей жизни, на миг, когда мне
было всего десять лет (и который в один этот миг успел поразить меня), Версилов, в ответ на мое письмо, не ему, впрочем, посланное, сам вызвал меня в Петербург собственноручным письмом, обещая частное место.
Конечно, у меня вдруг являлся
отец, которого никогда прежде не
было.
— Вы, кажется, изволите знать моего
отца, то
есть я хочу сказать Версилова?
Сквернее всего тут то, что он будто бы «намекнул» об этом и
отцу, мужу «неверной» жены, объясняя, что князь
был только развлечением.
И вот, ввиду всего этого, Катерина Николавна, не отходившая от
отца во время его болезни, и послала Андроникову, как юристу и «старому другу», запрос: «Возможно ли
будет, по законам, объявить князя в опеке или вроде неправоспособного; а если так, то как удобнее это сделать без скандала, чтоб никто не мог обвинить и чтобы пощадить при этом чувства
отца и т. д., и т. д.».
Сестра
была блондинка, светлая блондинка, совсем не в мать и не в
отца волосами; но глаза, овал лица
были почти как у матери.
И неужели он не ломался, а и в самом деле не в состоянии
был догадаться, что мне не дворянство версиловское нужно
было, что не рождения моего я не могу ему простить, а что мне самого Версилова всю жизнь надо
было, всего человека,
отца, и что эта мысль вошла уже в кровь мою?
— За помешанного? Оттуда? Кто бы это такой и откуда? Все равно, довольно. Катерина Николаевна! клянусь вам всем, что
есть святого, разговор этот и все, что я слышал, останется между нами… Чем я виноват, что узнал ваши секреты? Тем более что я кончаю мои занятия с вашим
отцом завтра же, так что насчет документа, который вы разыскиваете, можете
быть спокойны!
То
есть не припомню я вам всех его слов, только я тут прослезилась, потому вижу, и у Оли вздрогнули от благодарности губки: «Если и принимаю, — отвечает она ему, — то потому, что доверяюсь честному и гуманному человеку, который бы мог
быть моим
отцом»…
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в себе крови своего
отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может
быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше к нему, не правда ли?
Что мог я извлечь и из этого? Тут
было только беспокойство обо мне, об моей материальной участи; сказывался
отец с своими прозаическими, хотя и добрыми, чувствами; но того ли мне надо
было ввиду идей, за которые каждый честный
отец должен бы послать сына своего хоть на смерть, как древний Гораций своих сыновей за идею Рима?
Я даже… мы то
есть… то
есть отец еще не введен даже и во владение этим имением.
— Милый, добрый Аркадий Макарович, поверьте, что я об вас… Про вас
отец мой говорит всегда: «милый, добрый мальчик!» Поверьте, я
буду помнить всегда ваши рассказы о бедном мальчике, оставленном в чужих людях, и об уединенных его мечтах… Я слишком понимаю, как сложилась душа ваша… Но теперь хоть мы и студенты, — прибавила она с просящей и стыдливой улыбкой, пожимая руку мою, — но нам нельзя уже более видеться как прежде и, и… верно, вы это понимаете?
— Христос, Аркаша, все простит: и хулу твою простит, и хуже твоего простит. Христос —
отец, Христос не нуждается и сиять
будет даже в самой глубокой тьме…
— О, по крайней мере я с ним вчера расплатился, и хоть это с сердца долой! Лиза, знает мама? Да как не знать: вчера-то, вчера-то она поднялась на меня!.. Ах, Лиза! Да неужто ты решительно во всем себя считаешь правой, так-таки ни капли не винишь себя? Я не знаю, как это судят по-теперешнему и каких ты мыслей, то
есть насчет меня, мамы, брата,
отца… Знает Версилов?
В эту минуту вдруг показалась в дверях Катерина Николаевна. Она
была одета как для выезда и, как и прежде это бывало, зашла к
отцу поцеловать его. Увидя меня, она остановилась, смутилась, быстро повернулась и вышла.
Но в дверях, в темноте, схватывает меня Ламберт: «Духгак, духгак! — шепчет он, изо всех сил удерживая меня за руку, — она на Васильевском острове благородный пансион для девчонок должна открывать» (NB то
есть чтоб прокормиться, если
отец, узнав от меня про документ, лишит ее наследства и прогонит из дому.
— Ах да, Лиза… ах да, это — ваш
отец? Или… pardon, mon cher, [Простите, мой дорогой (франц.).] что-то такое… Я помню… она передавала… старичок… Я уверен, я уверен. Я тоже знал одного старичка… Mais passons, [Но оставим это (франц.)] главное, чтоб уяснить всю
суть момента, надо…
Я оставлена
отцом моим с детства; мы, Версиловы, древний, высокий русский род, мы — проходимцы, я
ем чужой хлеб из милости.
Не естественно ли мне
было обратиться к тому, кто еще с детства заменял мне
отца, чьи милости я видела на себе столько лет?
Ведь все-таки — сын и
отец, это ведь уж стыдно
будет.
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так сказать,
отца… Он ведь служил, стало
быть,
были и заслуги; он
был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
— То
есть вы хотите сказать, что вы теперь — мамин муж и мой
отец, а тогда… Вы насчет социального положения не знали бы, что сказать мне прежде? Так ли?
Видишь, друг мой, я давно уже знал, что у нас
есть дети, уже с детства задумывающиеся над своей семьей, оскорбленные неблагообразием
отцов своих и среды своей.
«И пусть, пусть она располагает, как хочет, судьбой своей, пусть выходит за своего Бьоринга, сколько хочет, но только пусть он, мой
отец, мой друг, более не любит ее», — восклицал я. Впрочем, тут
была некоторая тайна моих собственных чувств, но о которых я здесь, в записках моих, размазывать не желаю.
— И вы смеетесь? И разве я могу поверить, что письмо
было передано через вас? Ведь вы — невеста
отца ее? Пощадите меня, Анна Андреевна!
И далеко не единичный случай, что самые
отцы и родоначальники бывших культурных семейств смеются уже над тем, во что, может
быть, еще хотели бы верить их дети.