Неточные совпадения
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня
ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность,
говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Я действительно был в некотором беспокойстве. Конечно, я не привык к обществу, даже к какому бы
ни было. В гимназии я с товарищами был на ты, но
ни с кем почти не был товарищем, я сделал себе угол и жил в углу. Но не это смущало меня. На всякий случай я дал себе слово не входить в споры и
говорить только самое необходимое, так чтоб никто не мог обо мне ничего заключить; главное — не спорить.
Позвольте-с: у меня был товарищ, Ламберт, который
говорил мне еще шестнадцати лет, что когда он будет богат, то самое большое наслаждение его будет кормить хлебом и мясом собак, когда дети бедных будут умирать с голоду; а когда им топить будет нечем, то он купит целый дровяной двор, сложит в поле и вытопит поле, а бедным
ни полена не даст.
Это всегда только те
говорят, которые никогда никакого опыта
ни в чем не делали, никакой жизни не начинали и прозябали на готовом.
Пивший молодой человек почти совсем не
говорил ни слова, а собеседников около него усаживалось все больше и больше; он только всех слушал, беспрерывно ухмылялся с слюнявым хихиканьем и, от времени до времени, но всегда неожиданно, производил какой-то звук, вроде «тюр-люр-лю!», причем как-то очень карикатурно подносил палец к своему носу.
Не
говоря с ней
ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и с самым спокойным видом, как будто совсем не замечая ее, начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
— За двумя зайцами погонишься —
ни одного не поймаешь,
говорит народная, или, вернее, простонародная пословица.
Не я вам,
говорит, а вы мне, напротив, тем самым сделаете удовольствие, коли допустите пользу оказать вам какую
ни есть.
— «Непременно,
говорит, так: это подлый человек, не смейте,
говорит,
ни одной копейки его денег тратить».
Как услыхала она про Версилова, так на него и накинулась, в исступлении вся, говорит-говорит, смотрю я на нее и дивлюсь:
ни с кем она, молчаливая такая, так не
говорит, а тут еще с незнакомым совсем человеком?
Я это прямо
говорю, как бы вы
ни удивлялись.
А я, разумеется, нисколько тогда перед ним не церемонился и все наружу выказывал, хотя, конечно,
ни слова тоже не
говорил в объяснение.
Он
говорил с грустью, и все-таки я не знал, искренно или нет. Была в нем всегда какая-то складка, которую он
ни за что не хотел оставить.
Когда я
говорил ей, что она, не имея
ни одной общей черты, чрезвычайно, однако, напоминает мне Версилова, она всегда чуть-чуть краснела.
«Но что ж из того, — думал я, — ведь не для этого одного она меня у себя принимает»; одним словом, я даже был рад, что мог быть ей полезным и… и когда я сидел с ней, мне всегда казалось про себя, что это сестра моя сидит подле меня, хоть, однако, про наше родство мы еще
ни разу с ней не
говорили,
ни словом,
ни даже намеком, как будто его и не было вовсе.
Я поднял голову:
ни насмешки,
ни гнева в ее лице, а была лишь ее светлая, веселая улыбка и какая-то усиленная шаловливость в выражении лица, — ее всегдашнее выражение, впрочем, — шаловливость почти детская. «Вот видишь, я тебя поймала всего; ну, что ты теперь скажешь?» — как бы
говорило все ее лицо.
— Ничем, мой друг, совершенно ничем; табакерка заперлась тотчас же и еще пуще, и, главное, заметь,
ни я не допускал никогда даже возможности подобных со мной разговоров,
ни она… Впрочем, ты сам
говоришь, что ее знаешь, а потому можешь представить, как к ней идет подобный вопрос… Уж не знаешь ли ты чего?
И вот, вдруг она,
ни слова не
говоря, нагнулась, потупилась и вдруг, бросив обе руки вперед, обхватила меня за талью, а лицом наклонилась к моим коленям.
— Понимаю. Они совсем и не грозят донести; они
говорят только: «Мы, конечно, не донесем, но, в случае если дело откроется, то…» вот что они
говорят, и все; но я думаю, что этого довольно! Дело не в том: что бы там
ни вышло и хотя бы эти записки были у меня теперь же в кармане, но быть солидарным с этими мошенниками, быть их товарищем вечно, вечно! Лгать России, лгать детям, лгать Лизе, лгать своей совести!..
Странно было и то, что, войдя и
поговорив с Тушаром, она
ни слова не сказала мне самому, что она — моя мать.
Видно было, что и они не желали
ни расспрашивать,
ни любопытствовать, а
говорили со мной совсем о постороннем.
И книг, друг мой, у него столько, что я и не видывал еще столько
ни у кого, — сам
говорил мне, что на восемь тысяч рублей.
Она как будто
говорила всем нам поминутно (повторяю: не произнося
ни слова...
Она уселась против меня, у стенки на стуле, улыбаясь и не
говоря ни слова.
Она пришла, однако же, домой еще сдерживаясь, но маме не могла не признаться. О, в тот вечер они сошлись опять совершенно как прежде: лед был разбит; обе, разумеется, наплакались, по их обыкновению, обнявшись, и Лиза, по-видимому, успокоилась, хотя была очень мрачна. Вечер у Макара Ивановича она просидела, не
говоря ни слова, но и не покидая комнаты. Она очень слушала, что он
говорил. С того разу с скамейкой она стала к нему чрезвычайно и как-то робко почтительна, хотя все оставалась неразговорчивою.
Анна Андреевна, лишь только обо мне доложили, бросила свое шитье и поспешно вышла встретить меня в первую свою комнату — чего прежде никогда не случалось. Она протянула мне обе руки и быстро покраснела. Молча провела она меня к себе, подсела опять к своему рукоделью, меня посадила подле; но за шитье уже не принималась, а все с тем же горячим участием продолжала меня разглядывать, не
говоря ни слова.
И у него ужасно странные мысли: он вам вдруг
говорит, что и подлец, и честный — это все одно и нет разницы; и что не надо ничего делать,
ни доброго,
ни дурного, или все равно — можно делать и доброе, и дурное, а что лучше всего лежать, не снимая платья по месяцу, пить, да есть, да спать — и только.
— Нет, знаешь, Ламберт, — вдруг сказал я, — как хочешь, а тут много вздору; я потому с тобой
говорил, что мы товарищи и нам нечего стыдиться; но с другим я бы
ни за что не унизился.
Так серьезно и
говорит:
ни одного здесь честного человека!
Но если я и вымолвил это, то смотрел я с любовью.
Говорили мы как два друга, в высшем и полном смысле слова. Он привел меня сюда, чтобы что-то мне выяснить, рассказать, оправдать; а между тем уже все было, раньше слов, разъяснено и оправдано. Что бы я
ни услышал от него теперь — результат уже был достигнут, и мы оба со счастием знали про это и так и смотрели друг на друга.
Главное, он так и трепетал, чтобы чем-нибудь не рассердить меня, чтобы не противоречить мне и чтобы я больше пил. Это было так грубо и очевидно, что даже я тогда не мог не заметить. Но я и сам
ни за что уже не мог уйти; я все пил и
говорил, и мне страшно хотелось окончательно высказаться. Когда Ламберт пошел за другою бутылкой, Альфонсинка сыграла на гитаре какой-то испанский мотив; я чуть не расплакался.
Еще черта: мы только
говорили, что надо это сделать, что мы «это» непременно сделаем, но о том, где это будет, как и когда — об этом мы не сказали тоже
ни слова!
С нами он теперь совсем простодушен и искренен, как дитя, не теряя, впрочем,
ни меры,
ни сдержанности и не
говоря лишнего.
Я прямо скажу, что никогда столько не любил его, как теперь, и мне жаль, что не имею
ни времени,
ни места, чтобы поболее
поговорить о нем.
Я сказал, что о Катерине Николаевне он не
говорит ни единого слова; но я даже думаю, что, может быть, и совсем излечился.
Он с удивлением осмотрелся, вдруг быстро сообразил и вышел в кухню, не
говоря ни слова, там надел свою шубу и исчез навсегда.
Неточные совпадения
Городничий (бьет себя по лбу).Как я — нет, как я, старый дурак? Выжил, глупый баран, из ума!.. Тридцать лет живу на службе;
ни один купец,
ни подрядчик не мог провести; мошенников над мошенниками обманывал, пройдох и плутов таких, что весь свет готовы обворовать, поддевал на уду. Трех губернаторов обманул!.. Что губернаторов! (махнул рукой)нечего и
говорить про губернаторов…
Купцы. Ей-богу! такого никто не запомнит городничего. Так все и припрятываешь в лавке, когда его завидишь. То есть, не то уж
говоря, чтоб какую деликатность, всякую дрянь берет: чернослив такой, что лет уже по семи лежит в бочке, что у меня сиделец не будет есть, а он целую горсть туда запустит. Именины его бывают на Антона, и уж, кажись, всего нанесешь,
ни в чем не нуждается; нет, ему еще подавай:
говорит, и на Онуфрия его именины. Что делать? и на Онуфрия несешь.
Городничий. Ах, боже мой, вы всё с своими глупыми расспросами! не дадите
ни слова
поговорить о деле. Ну что, друг, как твой барин?.. строг? любит этак распекать или нет?
Хлестаков. Да что? мне нет никакого дела до них. (В размышлении.)Я не знаю, однако ж, зачем вы
говорите о злодеях или о какой-то унтер-офицерской вдове… Унтер-офицерская жена совсем другое, а меня вы не смеете высечь, до этого вам далеко… Вот еще! смотри ты какой!.. Я заплачу, заплачу деньги, но у меня теперь нет. Я потому и сижу здесь, что у меня нет
ни копейки.
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю
ни на кого… я
говорю всем: «Я сам себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)