Неточные совпадения
Не ручаюсь, что он
любил ее, но что он таскал ее за собою всю жизнь — это верно.
Я
не знаю, ненавидел или
любил я его, но он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь, — и это случилось само собою, это шло вместе с ростом.
Тем
не менее старый князь очень ими интересовался и особенно
любил одного из этих князей, так сказать их старшего в роде — одного молодого офицера.
Я их очень
люблю, но с тобой я почти как с родным — и
не сыном, а братом, и особенно
люблю, когда ты возражаешь; ты литературен, ты читал, ты умеешь восхищаться…
— Андрей Петрович! Веришь ли, он тогда пристал ко всем нам, как лист: что, дескать, едим, об чем мыслим? — то есть почти так. Пугал и очищал: «Если ты религиозен, то как же ты
не идешь в монахи?» Почти это и требовал. Mais quelle idee! [Но что за мысль! (франц.)] Если и правильно, то
не слишком ли строго? Особенно меня
любил Страшным судом пугать, меня из всех.
Да зачем я непременно должен
любить моего ближнего или ваше там будущее человечество, которое я никогда
не увижу, которое обо мне знать
не будет и которое в свою очередь истлеет без всякого следа и воспоминания (время тут ничего
не значит), когда Земля обратится в свою очередь в ледяной камень и будет летать в безвоздушном пространстве с бесконечным множеством таких же ледяных камней, то есть бессмысленнее чего нельзя себе и представить!
— Господа, — дрожал я весь, — я мою идею вам
не скажу ни за что, но я вас, напротив, с вашей же точки спрошу, —
не думайте, что с моей, потому что я, может быть, в тысячу раз больше
люблю человечество, чем вы все, вместе взятые!
Но отца эта мысль испугала; он, по мере отвращения от Катерины Николавны, которую прежде очень
любил, стал чуть
не боготворить свою дочь, особенно после удара.
По иным вариантам, Катерина Николавна ужасно
любила свою падчерицу и теперь, как оклеветанная перед нею, была в отчаянии,
не говоря уже об отношениях к больному мужу.
— Какой вы час во дню больше
любите? — спросил он, очевидно меня
не слушая.
Его оригинальный ум, его любопытный характер, какие-то там его интриги и приключения и то, что была при нем моя мать, — все это, казалось, уже
не могло бы остановить меня; довольно было и того, что моя фантастическая кукла разбита и что я, может быть, уже
не могу
любить его больше.
— Вы уверяете, что слышали, а между тем вы ничего
не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это дело «очень простое», то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо
любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Любил я тоже, что в лице ее вовсе
не было ничего такого грустного или ущемленного; напротив, выражение его было бы даже веселое, если б она
не тревожилась так часто, совсем иногда попусту, пугаясь и схватываясь с места иногда совсем из-за ничего или вслушиваясь испуганно в чей-нибудь новый разговор, пока
не уверялась, что все по-прежнему хорошо.
Как это ни аристократично, но я все-таки больше
люблю женщину совсем
не работающую.
— Да услышит же тебя Бог, мой милый. Я знаю, что ты всех нас
любишь и…
не захочешь расстроить наш вечер, — промямлил он как-то выделанно, небрежно.
— А! и ты иногда страдаешь, что мысль
не пошла в слова! Это благородное страдание, мой друг, и дается лишь избранным; дурак всегда доволен тем, что сказал, и к тому же всегда выскажет больше, чем нужно; про запас они
любят.
Особенно я
люблю дорогой, спеша, или сам что-нибудь у кого спросить по делу, или если меня кто об чем-нибудь спросит: и вопрос и ответ всегда кратки, ясны, толковы, задаются
не останавливаясь и всегда почти дружелюбны, а готовность ответить наибольшая во дню.
Не знаю, но я больше
люблю, где книги разбросаны в беспорядке, по крайней мере из занятий
не делается священнодействия.
— Пока на постоялый двор, чтоб только
не ночевать в этом доме. Скажи маме, что я
люблю ее.
— Она это знает. Она знает, что ты и Андрея Петровича тоже
любишь. Как тебе
не стыдно, что ты эту несчастную привел!
— Если он прав, то я буду виноват, вот и все, а вас я
не меньше
люблю. Отчего ты так покраснела, сестра? Ну вот еще пуще теперь! Ну хорошо, а все-таки я этого князька на дуэль вызову за пощечину Версилову в Эмсе. Если Версилов был прав с Ахмаковой, так тем паче.
— Знаете что, Васин? Я
не могу
не согласиться с вами, но… я так
люблю лучше, мне так нравится лучше!
— Да ведь вот же и тебя
не знал, а ведь знаю же теперь всю. Всю в одну минуту узнал. Ты, Лиза, хоть и боишься смерти, а, должно быть, гордая, смелая, мужественная. Лучше меня, гораздо лучше меня! Я тебя ужасно
люблю, Лиза. Ах, Лиза! Пусть приходит, когда надо, смерть, а пока жить, жить! О той несчастной пожалеем, а жизнь все-таки благословим, так ли? Так ли? У меня есть «идея», Лиза. Лиза, ты ведь знаешь, что Версилов отказался от наследства?
— Ох, ты очень смешной, ты ужасно смешной, Аркадий! И знаешь, я, может быть, за то тебя всего больше и
любила в этот месяц, что ты вот этакий чудак. Но ты во многом и дурной чудак, — это чтоб ты
не возгордился. Да знаешь ли, кто еще над тобой смеялся? Мама смеялась, мама со мной вместе: «Экий, шепчем, чудак, ведь этакий чудак!» А ты-то сидишь и думаешь в это время, что мы сидим и тебя трепещем.
— Милый мой мальчик, да за что ты меня так
любишь? — проговорил он, но уже совсем другим голосом. Голос его задрожал, и что-то зазвенело в нем совсем новое, точно и
не он говорил.
Поражало меня тоже, что он больше
любил сам приходить ко мне, так что я наконец ужасно редко стал ходить к маме, в неделю раз,
не больше, особенно в самое последнее время, когда я уж совсем завертелся.
Но я знал наверно, что у него были знакомства; в последнее время он даже возобновил многие прежние сношения в светском кругу, в последний год им оставленные; но, кажется, он
не особенно соблазнялся ими и многое возобновил лишь официально, более же
любил ходить ко мне.
Но если он так
любил меня, то почему же он
не остановил меня тогда во время моего позора?
Люди по природе своей низки и
любят любить из страху;
не поддавайся на такую любовь и
не переставай презирать.
Любить своего ближнего и
не презирать его — невозможно.
Я извинял еще и тем, что князь был немного ограничен, а потому
любил в слове точность, а иных острот даже вовсе
не понимал.
В свет она, в последний год, почти прекратила ездить, хотя Фанариотова и
не скупилась на издержки для своей внучки, которую, как я слышал, очень
любила.
— Ты
не знаешь, Лиза, я хоть с ним давеча и поссорился, — если уж тебе пересказывали, — но, ей-Богу, я
люблю его искренно и желаю ему тут удачи. Мы давеча помирились. Когда мы счастливы, мы так добры… Видишь, в нем много прекрасных наклонностей… и гуманность есть… Зачатки по крайней мере… а у такой твердой и умной девушки в руках, как Версилова, он совсем бы выровнялся и стал бы счастлив. Жаль, что некогда… да проедем вместе немного, я бы тебе сообщил кое-что…
Еще я
люблю, что с вас
не сходит улыбка: это — мой рай!
— Да; я очень
любила его слушать, я стала с ним под конец вполне… слишком, может быть, откровенною, но тогда-то он мне и
не поверил!
— Ничего я
не понимаю, потому что все это так отвлеченно; и вот черта: ужасно как вы
любите отвлеченно говорить, Андрей Петрович; это — эгоистическая черта; отвлеченно
любят говорить одни только эгоисты.
— Ну и слава Богу! — сказала мама, испугавшись тому, что он шептал мне на ухо, — а то я было подумала… Ты, Аркаша, на нас
не сердись; умные-то люди и без нас с тобой будут, а вот кто тебя любить-то станет, коли нас друг у дружки
не будет?
— Ну, ну, ничего, — перебила мама, — а вот
любите только друг дружку и никогда
не ссорьтесь, то и Бог счастья пошлет.
— Это играть? Играть? Перестану, мама; сегодня в последний раз еду, особенно после того, как Андрей Петрович сам и вслух объявил, что его денег там нет ни копейки. Вы
не поверите, как я краснею… Я, впрочем, должен с ним объясниться… Мама, милая, в прошлый раз я здесь сказал… неловкое слово… мамочка, я врал: я хочу искренно веровать, я только фанфаронил, и очень
люблю Христа…
— Ваши бывшие интриги и ваши сношения — уж конечно, эта тема между нами неприлична, и даже было бы глупо с моей стороны; но я, именно за последнее время, за последние дни, несколько раз восклицал про себя: что, если б вы
любили хоть когда-нибудь эту женщину, хоть минутку? — о, никогда бы вы
не сделали такой страшной ошибки на ее счет в вашем мнении о ней, как та, которая потом вышла!
— Ты, может быть,
не знаешь? я
люблю иногда от скуки… от ужасной душевной скуки… заходить в разные вот эти клоаки.
— Лиза, милая, я вижу только, что я тут ничего
не знаю, но зато теперь только узнал, как тебя
люблю. Одного только
не понимаю, Лиза; все мне тут ясно, одного только совсем
не пойму: за что ты его полюбила? Как ты могла такого полюбить? Вот вопрос!
Я этому
не верю; несчастна, может, буду, а
любить он
не перестанет.
Аркаша, знаешь, он вчера (глаза ее засияли, и она вдруг обхватила мне обеими руками шею) — он вчера приехал к Анне Андреевне и прямо, со всей откровенностью сказал ей, что
не может
любить ее…
— Этого я уж
не знаю… что, собственно, тут ему
не понравится; но поверь, что Анна Андреевна и в этом смысле — в высшей степени порядочный человек. А какова, однако, Анна-то Андреевна! Как раз справилась перед тем у меня вчера утром: «
Люблю ли я или нет госпожу вдову Ахмакову?» Помнишь, я тебе с удивлением вчера передавал: нельзя же бы ей выйти за отца, если б я женился на дочери? Понимаешь теперь?
Вы еще
не знаете глубины моего здешнего падения: я
любил Лизу, искренно
любил и в то же время думал об Ахмаковой!
— Вы думаете? — остановился он передо мной, — нет, вы еще
не знаете моей природы! Или… или я тут, сам
не знаю чего-нибудь: потому что тут, должно быть,
не одна природа. Я вас искренно
люблю, Аркадий Макарович, и, кроме того, я глубоко виноват перед вами за все эти два месяца, а потому я хочу, чтобы вы, как брат Лизы, все это узнали: я ездил к Анне Андреевне с тем, чтоб сделать ей предложение, а
не отказываться.
Мы проговорили весь вечер о лепажевских пистолетах, которых ни тот, ни другой из нас
не видал, о черкесских шашках и о том, как они рубят, о том, как хорошо было бы завести шайку разбойников, и под конец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, и хоть я и дивился про себя, но очень
любил слушать.
Покажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне хоть во сне только, чтоб только я сказал тебе, как
люблю тебя, только чтоб обнять мне тебя и поцеловать твои синенькие глазки, сказать тебе, что я совсем тебя уж теперь
не стыжусь, и что я тебя и тогда
любил, и что сердце мое ныло тогда, а я только сидел как лакей.
Не узнаешь ты, мама, никогда, как я тебя тогда
любил!