Неточные совпадения
Я
начинаю, то есть я хотел бы
начать, мои записки
с девятнадцатого сентября прошлого года, то есть ровно
с того дня, когда я в первый раз встретил…
В какой же форме мог
начать этот «глупый щенок»
с моей матерью?
Он
с самого
начала встретил меня из Москвы несерьезно.
Поясню
с самого
начала, что этот князь Сокольский, богач и тайный советник, нисколько не состоял в родстве
с теми московскими князьями Сокольскими (ничтожными бедняками уже несколько поколений сряду),
с которыми Версилов вел свою тяжбу.
Мы
с нею
с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня;
с тех пор продолжали ссориться каждый день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне
начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
Положим, что я употребил прием легкомысленный, но я это сделал нарочно, в досаде, — и к тому же сущность моего возражения была так же серьезна, как была и
с начала мира: «Если высшее существо, — говорю ему, — есть, и существует персонально, а не в виде разлитого там духа какого-то по творению, в виде жидкости, что ли (потому что это еще труднее понять), — то где же он живет?» Друг мой, c'etait bête, [Это было глупо (франц.).] без сомнения, но ведь и все возражения на это же сводятся.
— Нет, это не так надо ставить, —
начал, очевидно возобновляя давешний спор, учитель
с черными бакенами, горячившийся больше всех, — про математические доказательства я ничего не говорю, но это идея, которой я готов верить и без математических доказательств…
— Вот что я имею вам передать. Это — документ, имеющий некоторую важность, —
начал он со вниманием и
с самым деловым видом.
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до
начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова
с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
Ничего нет омерзительнее роли, когда сироты, незаконнорожденные, все эти выброшенные и вообще вся эта дрянь, к которым я нисколько вот-таки не имею жалости, вдруг торжественно воздвигаются перед публикой и
начинают жалобно, но наставительно завывать: «Вот, дескать, как поступили
с нами!» Я бы сек этих сирот.
Вообще же настоящий приступ к делу у меня был отложен, еще
с самого
начала, в Москве, до тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить
с гимназией.
Бесспорно, я ехал в Петербург
с затаенным гневом: только что я сдал гимназию и стал в первый раз свободным, я вдруг увидел, что дела Версилова вновь отвлекут меня от
начала дела на неизвестный срок!
Я воображал тысячу раз, как я приступлю: я вдруг очутываюсь, как
с неба спущенный, в одной из двух столиц наших (я выбрал для
начала наши столицы, и именно Петербург, которому, по некоторому расчету, отдал преимущество); итак, я спущен
с неба, но совершенно свободный, ни от кого не завишу, здоров и имею затаенных в кармане сто рублей для первоначального оборотного капитала.
Уединение — главное: я ужасно не любил до самой последней минуты никаких сношений и ассоциаций
с людьми; говоря вообще,
начать «идею» я непременно положил один, это sine qua.
Не говоря
с ней ни слова, мы помещались, он по одну сторону, а я по другую, и
с самым спокойным видом, как будто совсем не замечая ее,
начинали между собой самый неблагопристойный разговор.
Щеки ее были очень худы, даже ввалились, а на лбу сильно
начинали скопляться морщинки, но около глаз их еще не было, и глаза, довольно большие и открытые, сияли всегда тихим и спокойным светом, который меня привлек к ней
с самого первого дня.
— Я просто вам всем хочу рассказать, —
начал я
с самым развязнейшим видом, — о том, как один отец в первый раз встретился
с своим милым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…
При Татьяне Павловне я вновь
начал «Невесту-девушку» и кончил блистательно, даже Татьяна Павловна улыбнулась, а вы, Андрей Петрович, вы крикнули даже «браво!» и заметили
с жаром, что прочти я «Стрекозу и Муравья», так еще неудивительно, что толковый мальчик, в мои лета, прочтет толково, но что эту басню...
— Нельзя, Татьяна Павловна, — внушительно ответил ей Версилов, — Аркадий, очевидно, что-то замыслил, и, стало быть, надо ему непременно дать кончить. Ну и пусть его! Расскажет, и
с плеч долой, а для него в том и главное, чтоб
с плеч долой спустить.
Начинай, мой милый, твою новую историю, то есть я так только говорю: новую; не беспокойся, я знаю конец ее.
Стемнело наконец совсем; я стал перед образом и
начал молиться, только скоро-скоро, я торопился; захватил узелок и на цыпочках пошел
с скрипучей нашей лестницы, ужасно боясь, чтобы не услыхала меня из кухни Агафья.
— Мы все наши двадцать лет,
с твоею матерью, совершенно прожили молча, —
начал он свою болтовню (в высшей степени выделанно и ненатурально), — и все, что было у нас, так и произошло молча.
— Друг мой, я
с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется
с первого взгляда, особенно для того времени; мы ведь только тогда
начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Я объяснил ему en toutes lettres, [Откровенно, без обиняков (франц.).] что он просто глуп и нахал и что если насмешливая улыбка его разрастается все больше и больше, то это доказывает только его самодовольство и ординарность, что не может же он предположить, что соображения о тяжбе не было и в моей голове, да еще
с самого
начала, а удостоило посетить только его многодумную голову.
А что, если и в самом деле
начнут за мною бегать…» И вот мне
начало припоминаться до последней черточки и
с нарастающим удовольствием, как я стоял давеча перед Катериной Николаевной и как ее дерзкие, но удивленные ужасно глаза смотрели на меня в упор.
После первых взрывов рыданий и истерики она даже
с охотой
начала говорить, и рассказ ее я выслушал жадно.
И вот прямо скажу: понять не могу до сих пор, каким это образом тогда Оля, такая недоверчивая,
с первого почти слова
начала его слушать?
А я и забыла сказать, что он
с самого
начала, как вошел, все ее документы из гимназии осмотрел, показала она ему, и сам ее в разных предметах экзаменовал…
Был всего второй час в
начале, когда я вернулся опять к Васину за моим чемоданом и как раз опять застал его дома. Увидав меня, он
с веселым и искренним видом воскликнул...
— Версилов-то! Слышали? —
начал я прямо
с главного.
— А я все ждала, что поумнеешь. Я выглядела вас всего
с самого
начала, Аркадий Макарович, и как выглядела, то и стала так думать: «Ведь он придет же, ведь уж наверно кончит тем, что придет», — ну, и положила вам лучше эту честь самому предоставить, чтоб вы первый-то сделали шаг: «Нет, думаю, походи-ка теперь за мной!»
К счастью, он сидел
с моим хозяином, который, чтоб не было скучно гостю ждать, нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему
с жаром
начал рассказывать.
— Ну вот, распилить можно было, —
начал я хмуриться; мне ужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал
с видимым удовольствием. Я понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне, помню, было даже это как бы трогательно от него.
Видение шведского короля — это уж у них, кажется, устарело; но в моей юности его
с засосом повторяли и
с таинственным шепотом, точно так же, как и о том, что в
начале столетия кто-то будто бы стоял в сенате на коленях перед сенаторами.
— Женевские идеи — это добродетель без Христа, мой друг, теперешние идеи или, лучше сказать, идея всей теперешней цивилизации. Одним словом, это — одна из тех длинных историй, которые очень скучно
начинать, и гораздо будет лучше, если мы
с тобой поговорим о другом, а еще лучше, если помолчим о другом.
Тут какая-то ошибка в словах
с самого
начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству, которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.
— Я к тому нахохлился, —
начал я
с дрожью в голосе, — что, находя в вас такую странную перемену тона ко мне и даже к Версилову, я… Конечно, Версилов, может быть,
начал несколько ретроградно, но потом он поправился и… в его словах, может быть, заключалась глубокая мысль, но вы просто не поняли и…
Я видел,
с каким мучением и
с каким потерянным взглядом обернулся было князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем не бывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и
начал рукой ерошить свои волосы, вероятно в знак независимости.
Я на прошлой неделе заговорила было
с князем — вым о Бисмарке, потому что очень интересовалась, а сама не умела решить, и вообразите, он сел подле и
начал мне рассказывать, даже очень подробно, но все
с какой-то иронией и
с тою именно нестерпимою для меня снисходительностью,
с которою обыкновенно говорят «великие мужи»
с нами, женщинами, если те сунутся «не в свое дело»…
Я, разумеется, все рассказал ему, все
с самого
начала, и рассказывал, может быть, около часу.
Я тотчас их
начал мирить, сходил к жильцу, очень грубому, рябому дураку, чрезвычайно самолюбивому чиновнику, служившему в одном банке, Червякову, которого я очень сам не любил, но
с которым жил, однако же, ладно, потому что имел низость часто подтрунивать вместе
с ним над Петром Ипполитовичем.
— Баста! — крикнул я и дрожащими руками
начал загребать и сыпать золото в карманы, не считая и как-то нелепо уминая пальцами кучки кредиток, которые все вместе хотел засунуть в боковой карман. Вдруг пухлая рука
с перстнем Афердова, сидевшего сейчас от меня направо и тоже ставившего на большие куши, легла на три радужных мои кредитки н накрыла их ладонью.
Как нарочно, кляча тащила неестественно долго, хоть я и обещал целый рубль. Извозчик только стегал и, конечно, настегал ее на рубль. Сердце мое замирало; я
начинал что-то заговаривать
с извозчиком, но у меня даже не выговаривались слова, и я бормотал какой-то вздор. Вот в каком положении я вбежал к князю. Он только что воротился; он завез Дарзана и был один. Бледный и злой, шагал он по кабинету. Повторю еще раз: он страшно проигрался. На меня он посмотрел
с каким-то рассеянным недоумением.
Ум и воображение мое как бы срывались
с нитки, и, помню, я
начинал даже мечтать о совершенно постороннем и даже Бог знает о чем.
Он
с самого
начала был к тебе недоверчив, и ты не мог его всего видеть, а со мной еще
с Луги…
— Нет, это — не мечта. Он был у меня сегодня и объяснил подробнее. Акции эти давно в ходу и еще будут пущены в ход, но, кажется, где-то уж
начали попадаться. Конечно, я в стороне, но «ведь, однако же, вы тогда изволили дать это письмецо-с», — вот что мне сказал Стебельков.
Спорить и пререкаться
с ним, как вчера, я не захотел и встал выходить, на всякий случай бросив ему, что я «постараюсь». Но вдруг он меня удивил невыразимо: я уже направлялся к двери, как он, внезапно, ласково обхватив мою талию рукой,
начал говорить мне… самые непонятные вещи.
Я уже предупредил вас
с самого
начала, что весь вопрос относительно этой дамы, то есть о письме вашем, собственно, к генеральше Ахмаковой долженствует, при нашем теперешнем объяснении, быть устранен окончательно; вы же все возвращаетесь.
Я не только подавал ему одеваться, но я сам схватывал щетку и
начинал счищать
с него последние пылинки, вовсе уже без его просьбы или приказания, сам гнался иногда за ним со щеткой, в пылу лакейского усердия, чтоб смахнуть какую-нибудь последнюю соринку
с его фрака, так что он сам уже останавливал меня иногда: «Довольно, довольно, Аркадий, довольно».
— Ах черт… Чего он! — ворчит
с своей кровати Ламберт, — постой, я тебе! Спать не дает… — Он вскакивает наконец
с постели, подбегает ко мне и
начинает рвать
с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался
с головой.
Все наши,
с самого
начала, окружили ее самыми нежными заботами, особенно мама; но она не смягчилась, не откликнулась на участие и как бы отвергла всякую помощь.