Неточные совпадения
Я начинаю,
то есть я хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года,
то есть ровно с
того дня, когда я
в первый раз встретил…
Затерявшийся и конфузящийся новичок,
в первый
день поступления
в школу (
в какую бы
то ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются как с лакеем.
При имении находилась тогда тетушка;
то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно как и
в семействе Версилова, которому она чуть ли и
в самом
деле не сродни.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как
в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и
в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще
в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг
в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных
в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только
в то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною весь
тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и
в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне
в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы, и один чиновник вел
дела, счеты и книги, а вместе с
тем и управлял домом.
— Да, насчет денег. У него сегодня
в окружном суде решается их
дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (
то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы
в самом
деле плюнули мне
в лицо настоящим плевком,
то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из
того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь,
в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на
деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем
в словах и
делах моих; дай-то Бог!
Еще вчера я вырезал из газеты адрес — объявление «судебного пристава при С.-Петербургском мировом съезде» и проч., и проч. о
том, что «девятнадцатого сего сентября,
в двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д.,
в доме № такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт» и что «опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть
в день продажи» и т. д., и т. д.
— Ввиду
того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого,
то есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это
дело представляется
в виде феномена.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме
того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал
в Россию верить?
Крафт прежде где-то служил, а вместе с
тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него)
в ведении иных частных
дел, которыми
тот постоянно занимался сверх своей службы.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа
в Эмс, дал Версилову пощечину публично
в саду и
тот не ответил вызовом; напротив, на другой же
день явился на променаде как ни
в чем не бывало.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного
в том, чтоб порвать, если к
тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни
в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Оно доказывало лишь
то, думал я тогда, что я не
в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое
дело и что если б у меня было три жизни,
то и тогда бы мне было их мало.
То, что я бросил мою идею и затянулся
в дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но
то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны
в сторону и затягиваюсь уже
в каждые пустяки,
в том, конечно, одна моя глупость.
— Вы уверяете, что слышали, а между
тем вы ничего не слышали. Правда,
в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое»,
то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности
в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вообще же настоящий приступ к
делу у меня был отложен, еще с самого начала,
в Москве, до
тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два
дня сряду есть один хлеб с солью, но с
тем чтобы на третий
день истратить сбережения, сделанные
в два
дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме
в пятнадцать копеек.
Мало
того, еще
в Москве, может быть с самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да
те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня — не рисковать ничем, и второе — непременно
в день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для
того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
Но, взамен
того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу
в свое время, как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет
дело.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за
то, что
тот меня вывел сам
в переднюю, и так было вплоть до другого
дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
Есть и обратный закон для идей: идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало
того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь
в день своего появления.
Возвращаясь
в тот же
день, я заметил
в вагоне одного плюгавенького молодого человека, недурно, но нечисто одетого, угреватого, из грязновато-смуглых брюнетов.
В тот вечер я очень досадовал, на другой
день не так много, на третий совсем забыл.
Я особенно оценил их деликатность
в том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к
делу так же серьезно, как и следовало.
Татьяна Павловна, третьего
дня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана), — это из числа
тех бесконечных «студентов», знающих классические языки и математику и готовых
в отъезд, на чердак и всюду.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться
в таком глупом положении. Я уже и не говорю о
том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков:
в самом
деле,
в чем ты, собственно, меня обвиняешь?
В том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— Почему нет? Я вот только не верю
тому, что вы сами-то
в ее ум верите
в самом
деле, и не притворяясь.
[Понимаешь? (франц.)]) и
в высшей степени уменье говорить
дело, и говорить превосходно,
то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас
в романах и на сцене «настоящие русские люди».
Короче, я объяснил ему кратко и ясно, что, кроме него, у меня
в Петербурге нет решительно никого, кого бы я мог послать, ввиду чрезвычайного
дела чести, вместо секунданта; что он старый товарищ и отказаться поэтому даже не имеет и права, а что вызвать я желаю гвардии поручика князя Сокольского за
то, что, год с лишком назад, он,
в Эмсе, дал отцу моему, Версилову, пощечину.
Я рассуждал так:
дело с письмом о наследстве есть
дело совести, и я, выбирая Васина
в судьи,
тем самым выказываю ему всю глубину моего уважения, что, уж конечно, должно было ему польстить.
— Это
та самая. Раз
в жизни сделал доброе
дело и… А впрочем, что у тебя?
— Не отрицаю и теперь; но ввиду совершившегося факта что-то до
того представляется
в нем грубо ошибочным, что суровый взгляд на
дело поневоле как-то вытесняет даже и самую жалость.
Отправилась Олечка,
в тот же
день побежала, что ж — возвратилась через два часа, истерика с ней, бьется.
— Д-да? — промямлил Версилов, мельком взглянув наконец на меня. — Возьмите же эту бумажку, она ведь к
делу необходима, — протянул он крошечный кусочек Васину.
Тот взял и, видя, что я смотрю с любопытством, подал мне прочесть. Это была записка, две неровные строчки, нацарапанные карандашом и, может быть,
в темноте...
— Да? Так я и подумал. Вообразите же,
то дело, про которое давеча здесь говорил Версилов, — что помешало ему вчера вечером прийти сюда убедить эту девушку, — это
дело вышло именно через это письмо. Версилов прямо, вчера же вечером, отправился к адвокату князя Сокольского, передал ему это письмо и отказался от всего выигранного им наследства.
В настоящую минуту этот отказ уже облечен
в законную форму. Версилов не дарит, но признает
в этом акте полное право князей.
Я за
то, что третьего
дня вас расхвалил
в глаза (а расхвалил только за
то, что меня унизили и придавили), я за
то вас целых два
дня ненавидел!
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть, истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине:
то есть
в одном случае святая истина, а
в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много
дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Князь Сережа (
то есть князь Сергей Петрович, так и буду его называть) привез меня
в щегольской пролетке на свою квартиру, и первым
делом я удивился великолепию его квартиры.
— Ах, как жаль! Какой жребий! Знаешь, даже грешно, что мы идем такие веселые, а ее душа где-нибудь теперь летит во мраке,
в каком-нибудь бездонном мраке, согрешившая, и с своей обидой… Аркадий, кто
в ее грехе виноват? Ах, как это страшно! Думаешь ли ты когда об этом мраке? Ах, как я боюсь смерти, и как это грешно! Не люблю я темноты,
то ли
дело такое солнце! Мама говорит, что грешно бояться… Аркадий, знаешь ли ты хорошо маму?
— Да, просто, просто, но только один уговор: если когда-нибудь мы обвиним друг друга, если будем
в чем недовольны, если сделаемся сами злы, дурны, если даже забудем все это, —
то не забудем никогда этого
дня и вот этого самого часа! Дадим слово такое себе. Дадим слово, что всегда припомним этот
день, когда мы вот шли с тобой оба рука
в руку, и так смеялись, и так нам весело было… Да? Ведь да?
Когда я вошел
в мою крошечную каморку,
то хоть и ждал его все эти три
дня, но у меня как бы заволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился
в дверях.
Я знал, серьезно знал, все эти три
дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точь как я хотел
того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и не по строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — не умею я этого выразить.
Но уж и досталось же ему от меня за это! Я стал страшным деспотом. Само собою, об этой сцене потом у нас и помину не было. Напротив, мы встретились с ним на третий же
день как ни
в чем не бывало — мало
того: я был почти груб
в этот второй вечер, а он тоже как будто сух. Случилось это опять у меня; я почему-то все еще не пошел к нему сам, несмотря на желание увидеть мать.
Тут какая-то ошибка
в словах с самого начала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к
тому человечеству, которое ты же сам и создал
в душе своей (другими словами, себя самого создал и к себе самому любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом
деле.
— Ах,
в самом
деле! — подхватил князь, но на этот раз с чрезвычайно солидною и серьезною миной
в лице, — это, должно быть, Лизавета Макаровна, короткая знакомая Анны Федоровны Столбеевой, у которой я теперь живу. Она, верно, посещала сегодня Дарью Онисимовну, тоже близкую знакомую Анны Федоровны, на которую
та, уезжая, оставила дом…