Неточные совпадения
Я начинаю,
то есть я хотел бы начать, мои записки с девятнадцатого сентября прошлого года,
то есть ровно с
того дня, когда я в первый раз встретил…
Затерявшийся и конфузящийся новичок, в первый
день поступления в школу (в какую бы
то ни было), есть общая жертва: ему приказывают, его дразнят, с ним обращаются как с лакеем.
При имении находилась тогда тетушка;
то есть она мне не тетушка, а сама помещица; но, не знаю почему, все всю жизнь ее звали тетушкой, не только моей, но и вообще, равно как и в семействе Версилова, которому она чуть ли и в самом
деле не сродни.
«Я буду не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние
дни в Москве, — никогда теперь уже не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда не изменю, даже и в
том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо не знаю, был ли такой
день в Петербурге, который бы я не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность, говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется, глупостей.
Но мать, сестра, Татьяна Павловна и все семейство покойного Андроникова (одного месяца три перед
тем умершего начальника отделения и с
тем вместе заправлявшего
делами Версилова), состоявшее из бесчисленных женщин, благоговели перед ним, как перед фетишем.
Версилов еще недавно имел огромное влияние на
дела этого старика и был его другом, странным другом, потому что этот бедный князь, как я заметил, ужасно боялся его, не только в
то время, как я поступил, но, кажется, и всегда во всю дружбу.
Появившись, она проводила со мною весь
тот день, ревизовала мое белье, платье, разъезжала со мной на Кузнецкий и в город, покупала мне необходимые вещи, устроивала, одним словом, все мое приданое до последнего сундучка и перочинного ножика; при этом все время шипела на меня, бранила меня, корила меня, экзаменовала меня, представляла мне в пример других фантастических каких-то мальчиков, ее знакомых и родственников, которые будто бы все были лучше меня, и, право, даже щипала меня, а толкала положительно, даже несколько раз, и больно.
Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет
тому, шипеть на меня; с
тех пор продолжали ссориться каждый
день; но это не мешало нам иногда разговаривать, и, признаюсь, к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера.
В доме, внизу, было устроено вроде домашней конторы, и один чиновник вел
дела, счеты и книги, а вместе с
тем и управлял домом.
Я помню весь
тот день наизусть!
Он даже,
дня три
тому назад, проговорился, хотя робко и отдаленно, что боится с ее приездом за меня,
то есть что за меня ему будет таска.
— Александра Петровна Синицкая, — ты, кажется, ее должен был здесь встретить недели три
тому, — представь, она третьего
дня вдруг мне, на мое веселое замечание, что если я теперь женюсь,
то по крайней мере могу быть спокоен, что не будет детей, — вдруг она мне и даже с этакою злостью: «Напротив, у вас-то и будут, у таких-то, как вы, и бывают непременно, с первого даже года пойдут, увидите».
Я вспыхнул и окончательно объявил, что мне низко получать жалованье за скандальные рассказы о
том, как я провожал два хвоста к институтам, что я не потешать его нанялся, а заниматься
делом, а когда
дела нет,
то надо покончить и т. д., и т. д.
— Да, насчет денег. У него сегодня в окружном суде решается их
дело, и я жду князя Сережу, с чем-то он придет. Обещался прямо из суда ко мне. Вся их судьба; тут шестьдесят или восемьдесят тысяч. Конечно, я всегда желал добра и Андрею Петровичу (
то есть Версилову), и, кажется, он останется победителем, а князья ни при чем. Закон!
— С
тех пор я… мне теперь свои
дела… Я иду.
Вы плюнули на меня, а я торжествую; если бы вы в самом
деле плюнули мне в лицо настоящим плевком,
то, право, я, может быть, не рассердился, потому что вы — моя жертва, моя, а не его.
Вот как бы я перевел тогдашние мысли и радость мою, и многое из
того, что я чувствовал. Прибавлю только, что здесь, в сейчас написанном, вышло легкомысленнее: на
деле я был глубже и стыдливее. Может, я и теперь про себя стыдливее, чем в словах и
делах моих; дай-то Бог!
Еще вчера я вырезал из газеты адрес — объявление «судебного пристава при С.-Петербургском мировом съезде» и проч., и проч. о
том, что «девятнадцатого сего сентября, в двенадцать часов утра, Казанской части, такого-то участка и т. д., и т. д., в доме № такой-то, будет продаваться движимое имущество г-жи Лебрехт» и что «опись, оценку и продаваемое имущество можно рассмотреть в
день продажи» и т. д., и т. д.
— Ввиду
того, что Крафт сделал серьезные изучения, вывел выводы на основании физиологии, которые признает математическими, и убил, может быть, года два на свою идею (которую я бы принял преспокойно a priori), ввиду этого,
то есть ввиду тревог и серьезности Крафта, это
дело представляется в виде феномена.
— Но чем, скажите, вывод Крафта мог бы ослабить стремление к общечеловеческому
делу? — кричал учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме
того, как же Крафт может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Что мне за
дело о
том, что будет через тысячу лет с этим вашим человечеством, если мне за это, по вашему кодексу, — ни любви, ни будущей жизни, ни признания за мной подвига?
Крафт прежде где-то служил, а вместе с
тем и помогал покойному Андроникову (за вознаграждение от него) в ведении иных частных
дел, которыми
тот постоянно занимался сверх своей службы.
А между
тем неспособность моя к серьезному
делу очевидно обозначалась, ввиду
того, что случилось у Дергачева.
— Ах да! Я и забыл! — сказал он вдруг совсем не
тем голосом, с недоумением смотря на меня, — я вас зазвал по
делу и между
тем… Ради Бога, извините.
— Это письмо
того самого Столбеева, по смерти которого из-за завещания его возникло
дело Версилова с князьями Сокольскими.
Но после похорон девицы молодой князь Сокольский, возвратившийся из Парижа в Эмс, дал Версилову пощечину публично в саду и
тот не ответил вызовом; напротив, на другой же
день явился на променаде как ни в чем не бывало.
Минута для меня роковая. Во что бы ни стало надо было решиться! Неужели я не способен решиться? Что трудного в
том, чтоб порвать, если к
тому же и сами не хотят меня? Мать и сестра? Но их-то я ни в каком случае не оставлю — как бы ни обернулось
дело.
Оно доказывало лишь
то, думал я тогда, что я не в силах устоять даже и пред глупейшими приманками, тогда как сам же сказал сейчас Крафту, что у меня есть «свое место», есть свое
дело и что если б у меня было три жизни,
то и тогда бы мне было их мало.
То, что я бросил мою идею и затянулся в
дела Версилова, — это еще можно было бы чем-нибудь извинить; но
то, что я бросаюсь, как удивленный заяц, из стороны в сторону и затягиваюсь уже в каждые пустяки, в
том, конечно, одна моя глупость.
Но не «красоты» соблазнили меня умолчать до сих пор, а и сущность
дела,
то есть трудность
дела; даже теперь, когда уже прошло все прошедшее, я ощущаю непреодолимую трудность рассказать эту «мысль».
— Вы уверяете, что слышали, а между
тем вы ничего не слышали. Правда, в одном и вы справедливы: если я сказал, что это
дело «очень простое»,
то забыл прибавить, что и самое трудное. Все религии и все нравственности в мире сводятся на одно: «Надо любить добродетель и убегать пороков». Чего бы, кажется, проще? Ну-тка, сделайте-ка что-нибудь добродетельное и убегите хоть одного из ваших пороков, попробуйте-ка, — а? Так и тут.
Вообще же настоящий приступ к
делу у меня был отложен, еще с самого начала, в Москве, до
тех пор пока я буду совершенно свободен; я слишком понимал, что мне надо было хотя бы, например, сперва кончить с гимназией.
Да и вообще до сих пор, во всю жизнь, во всех мечтах моих о
том, как я буду обращаться с людьми, — у меня всегда выходило очень умно; чуть же на
деле — всегда очень глупо.
Этот вопрос об еде я обдумывал долго и обстоятельно; я положил, например, иногда по два
дня сряду есть один хлеб с солью, но с
тем чтобы на третий
день истратить сбережения, сделанные в два
дня; мне казалось, что это будет выгоднее для здоровья, чем вечный ровный пост на минимуме в пятнадцать копеек.
Мало
того, еще в Москве, может быть с самого первого
дня «идеи», порешил, что ни закладчиком, ни процентщиком тоже не буду: на это есть жиды да
те из русских, у кого ни ума, ни характера.
Ну пусть эти случаи даже слишком редки; все равно, главным правилом будет у меня — не рисковать ничем, и второе — непременно в
день хоть сколько-нибудь нажить сверх минимума, истраченного на мое содержание, для
того чтобы ни единого
дня не прерывалось накопление.
Но, взамен
того, мне известно как пять моих пальцев, что все эти биржи и банкирства я узнаю и изучу в свое время, как никто другой, и что наука эта явится совершенно просто, потому только, что до этого дойдет
дело.
Даже про Крафта вспоминал с горьким и кислым чувством за
то, что
тот меня вывел сам в переднюю, и так было вплоть до другого
дня, когда уже все совершенно про Крафта разъяснилось и сердиться нельзя было.
«Но ваш идеал слишком низок, — скажут с презрением, — деньги, богатство!
То ли
дело общественная польза, гуманные подвиги?»
Есть и обратный закон для идей: идеи пошлые, скорые — понимаются необыкновенно быстро, и непременно толпой, непременно всей улицей; мало
того, считаются величайшими и гениальнейшими, но — лишь в
день своего появления.
Возвращаясь в
тот же
день, я заметил в вагоне одного плюгавенького молодого человека, недурно, но нечисто одетого, угреватого, из грязновато-смуглых брюнетов.
В
тот вечер я очень досадовал, на другой
день не так много, на третий совсем забыл.
Я особенно оценил их деликатность в
том, что они оба не позволили себе ни малейшей шутки надо мною, а стали, напротив, относиться к
делу так же серьезно, как и следовало.
Татьяна Павловна, третьего
дня я вырезал из газеты одно объявление, вот оно (он вынул клочок из жилетного кармана), — это из числа
тех бесконечных «студентов», знающих классические языки и математику и готовых в отъезд, на чердак и всюду.
— Не
то что обошел бы, а наверно бы все им оставил, а обошел бы только одного меня, если бы сумел
дело сделать и как следует завещание написать; но теперь за меня закон — и кончено. Делиться я не могу и не хочу, Татьяна Павловна, и
делу конец.
Татьяна Павловна хлопотала около меня весь
тот день и покупала мне много вещей; я же все ходил по всем пустым комнатам и смотрел на себя во все зеркала.
Но я еще внизу положил, во время всех этих дебатов, подвергнуть
дело о письме про наследство решению третейскому и обратиться, как к судье, к Васину, а если не удастся к Васину,
то еще к одному лицу, я уже знал к какому.
— Друг мой, я готов за это тысячу раз просить у тебя прощения, ну и там за все, что ты на мне насчитываешь, за все эти годы твоего детства и так далее, но, cher enfant, что же из этого выйдет? Ты так умен, что не захочешь сам очутиться в таком глупом положении. Я уже и не говорю о
том, что даже до сей поры не совсем понимаю характер твоих упреков: в самом
деле, в чем ты, собственно, меня обвиняешь? В
том, что родился не Версиловым? Или нет? Ба! ты смеешься презрительно и махаешь руками, стало быть, нет?
— Почему нет? Я вот только не верю
тому, что вы сами-то в ее ум верите в самом
деле, и не притворяясь.
[Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить
дело, и говорить превосходно,
то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие русские люди».