Неточные совпадения
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал
с того, что объявил ей о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что не может раскаяться в первоначальном поступке
с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного
сердца.
Сначала
с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что хотя и не изменилась в
сердце, но все-таки принуждена была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает быть так напуганным.
Ведь, подумаешь, как это жестоко, а
с другой стороны, ей-богу, эти невинные люди от чистого
сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец везут по городу до эшафота…
— Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде,
с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое
сердце будет всегда
с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…
— Восемнадцать тысяч, мне? Вот сейчас мужик и скажется! — прибавила она вдруг
с наглою фамильярностью и привстала
с дивана, как бы собираясь ехать. Ганя
с замиранием
сердца наблюдал всю сцену.
— Верите ли вы, — вдруг обратилась капитанша к князю, — верите ли вы, что этот бесстыдный человек не пощадил моих сиротских детей! Всё ограбил, всё перетаскал, всё продал и заложил, ничего не оставил. Что я
с твоими заемными письмами делать буду, хитрый и бессовестный ты человек? Отвечай, хитрец, отвечай мне, ненасытное
сердце: чем, чем я накормлю моих сиротских детей? Вот появляется пьяный и на ногах не стоит… Чем прогневала я господа бога, гнусный и безобразный хитрец, отвечай?
Но другие, и преимущественно кулачный господин, хотя и не вслух, но в
сердце своем, относились к Настасье Филипповне
с глубочайшим презрением, и даже
с ненавистью, и шли к ней как на осаду.
Подходя к перекрестку Гороховой и Садовой, он сам удивился своему необыкновенному волнению; он и не ожидал, что у него
с такою болью будет биться
сердце.
Они говорили друг другу ты. В Москве им случалось сходиться часто и подолгу, было даже несколько мгновений в их встречах, слишком памятно запечатлевшихся друг у друга в
сердце. Теперь же они месяца три
с лишком как не видались.
— «А о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь
с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня
сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
«Что ты, говорю, молодка?» (Я ведь тогда всё расспрашивал.) «А вот, говорит, точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у бога радость, всякий раз, когда он
с неба завидит, что грешник пред ним от всего своего
сердца на молитву становится».
Он
с отвращением не хотел разрешать нахлынувших в его душу и
сердце вопросов.
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего
сердца была их принять и прослушать и что никакого они права не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить
с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома,
с чрезвычайным даже удовольствием-с…
Наконец взошло было солнце и для ее материнского
сердца; хоть одна дочь, хоть Аделаида будет наконец пристроена: «Хоть одну
с плеч долой», — говорила Лизавета Прокофьевна, когда приходилось выражаться вслух (про себя она выражалась несравненно нежнее).
Человек известный, князь,
с состоянием, человек хороший и ко всему тому пришелся ей по
сердцу, чего уж, кажется, лучше?
— Милый князь, — как-то опасливо подхватил поскорее князь Щ., переглянувшись кое
с кем из присутствовавших, — рай на земле нелегко достается; а вы все-таки несколько на рай рассчитываете; рай — вещь трудная, князь, гораздо труднее, чем кажется вашему прекрасному
сердцу. Перестанемте лучше, а то мы все опять, пожалуй, сконфузимся, и тогда…
В самом лице этой женщины всегда было для него что-то мучительное; князь, разговаривая
с Рогожиным, перевел это ощущение ощущением бесконечной жалости, и это была правда: лицо это еще
с портрета вызывало из его
сердца целое страдание жалости; это впечатление сострадания и даже страдания за это существо не оставляло никогда его
сердца, не оставило и теперь.
Все великодушия, все блестящие качества
сердца и ума, — это всё, пожалуй, в ней есть, но при этом каприз, насмешки, — словом, характер бесовский и вдобавок
с фантазиями.
Пораженный внезапным появлением Рогожина, князь некоторое время не мог собраться
с мыслями, и мучительное ощущение воскресло в его
сердце.
— Так пожертвуйте собой, это же так к вам идет! Вы ведь такой великий благотворитель. И не говорите мне «Аглая»… Вы и давеча сказали мне просто «Аглая»… Вы должны, вы обязаны воскресить ее, вы должны уехать
с ней опять, чтоб умирять и успокоивать ее
сердце. Да ведь вы же ее и любите!
— Прекрасно, князь! — сказала Аглая, вдруг входя в комнату, — благодарю вас от всего
сердца, что сочли и меня неспособною унизиться здесь до лжи. Довольно
с вас, maman, или еще намерены допрашивать?
— Князь, князь! Слова ваши в моем
сердце… в глубине моего
сердца! Там могила-с!.. — восторженно проговорил Лебедев, прижимая шляпу к
сердцу.
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже слишком принимаете к
сердцу несчастье мое! Я не стою того. То есть я один не стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?
И вот, наконец, она стояла пред ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее;
сердце его переполнилось и заныло от боли. О, никогда потом не мог он забыть эту встречу
с ней и вспоминал всегда
с одинаковою болью. Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах.
Глубокое и беспрерывное самоощущение своей бесталанности и в то же время непреодолимое желание убедиться в том, что он человек самостоятельнейший, сильно поранили его
сердце, даже чуть ли еще не
с отроческого возраста.
И так мне в глаза и заглядывает,
с наслаждением
с каким-то; мамаше он, наверно, то же сказал, единственно из удовольствия
сердце ей разорвать.
— Это винт! — кричал генерал. — Он сверлит мою душу и
сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое,
с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!
Очень может быть, что это был не такой уже злой «мальчишка», каким его очерчивал Ганя, говоря
с сестрой, а злой какого-нибудь другого сорта; да и Нине Александровне вряд ли он сообщил какое-нибудь свое наблюдение, единственно для того только, чтобы «разорвать ей
сердце».
— Нет, не сяду, к тому же я вас задерживаю, я — в другой раз. Кажется, я могу при этом поздравить
с… исполнением… желаний
сердца.
Князь высказал свою фразу из прописей в твердой уверенности, что она произведет прекрасное действие. Он как-то инстинктивно догадался, что какою-нибудь подобною, пустозвонною, но приятною, фразой, сказанною кстати, можно вдруг покорить и умирить душу такого человека и особенно в таком положении, как генерал. Во всяком случае, надо было отпустить такого гостя
с облегченным
сердцем, и в том была задача.
— Довольно! Вы меня поняли, и я спокоен, — заключил он вдруг вставая, —
сердце, как ваше, не может не понять страждущего. Князь, вы благородны, как идеал! Что пред вами другие? Но вы молоды, и я благословляю вас. В конце концов я пришел вас просить назначить мне час для важного разговора, и вот в чем главнейшая надежда моя. Я ищу одной дружбы и
сердца, князь; я никогда не мог сладить
с требованиями моего
сердца.
— Нисколько, нимало, многоуважаемый и лучезарнейший князь, нимало! — восторженно вскричал Лебедев, прикладывая руку к
сердцу, — а, напротив, именно и тотчас постиг, что ни положением в свете, ни развитием ума и
сердца, ни накоплением богатств, ни прежним поведением моим, ниже познаниями, — ничем вашей почтенной и высоко предстоящей надеждам моим доверенности не заслуживаю; а что если и могу служить вам, то как раб и наемщик, не иначе… я не сержусь, а грущу-с.
— Я оставляю дом Лебедева потому, милый князь, потому что
с этим человеком порвал; порвал вчера вечером,
с раскаянием, что не раньше. Я требую уважения, князь, и желаю получать его даже и от тех лиц, которым дарю, так сказать, мое
сердце. Князь, я часто дарю мое
сердце и почти всегда бываю обманут. Этот человек был недостоин моего подарка.
— Понимаю-с. Невинная ложь для веселого смеха, хотя бы и грубая, не обижает
сердца человеческого. Иной и лжет-то, если хотите, из одной только дружбы, чтобы доставить тем удовольствие собеседнику; но если просвечивает неуважение, если именно, может быть, подобным неуважением хотят показать, что тяготятся связью, то человеку благородному остается лишь отвернуться и порвать связь, указав обидчику его настоящее место.
Наполеон вздрогнул, подумал и сказал мне: «Ты напомнил мне о третьем
сердце, которое меня любит; благодарю тебя, друг мой!» Тут же сел и написал то письмо к Жозефине,
с которым назавтра же был отправлен Констан.
— Именно, князь, и как прекрасно вы это объясняете, сообразно
с собственным вашим
сердцем! — восторженно вскричал генерал, и, странно, настоящие слезы заблистали в глазах его.
Так утверждали сестры; конечно, и Лизавета Прокофьевна раньше всех всё предвидела и узнала, и давно уже у ней «болело
сердце», но — давно ли, нет ли, — теперь мысль о князе вдруг стала ей слишком не по нутру, собственно потому, что сбивала ее
с толку.
Он проснулся в девятом часу,
с головною болью,
с беспорядком в мыслях,
с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много говорить
с ним, — о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его
сердце, до того, что приключения, случившиеся
с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
— Вам, вам! Вам и приношу-с, —
с жаром подхватил Лебедев, — теперь опять ваш, весь ваш
с головы до
сердца, слуга-с, после мимолетной измены-с! Казните
сердце, пощадите бороду, как сказал Томас Морус… в Англии и в Великобритании-с. Меа culpa, mea culpa, [Согрешил, согрешил (лат.).] как говорит Римская папа… то есть: он Римский папа, а я его называю «Римская папа».
Этот генерал был непосредственный начальник Ивана Федоровича по службе и которого тот, по горячности своего благодарного
сердца и даже по особенному самолюбию, считал своим благодетелем, но который отнюдь не считал себя благодетелем Ивана Федоровича, относился к нему совершенно спокойно, хотя и
с удовольствием пользовался многоразличными его услугами, и сейчас же заместил бы его другим чиновником, если б это потребовалось какими-нибудь соображениями, даже вовсе и не высшими.
Кроме князя Щ. и Евгения Павловича, к этому слою принадлежал и известный, очаровательный князь N., бывший обольститель и победитель женских
сердец во всей Европе, человек теперь уже лет сорока пяти, всё еще прекрасной наружности, удивительно умевший рассказывать, человек
с состоянием, несколько, впрочем, расстроенным, и по привычке проживавший более за границей.
Князь не то чтобы задыхался, а, так сказать, «захлебывался от прекрасного
сердца», как выразилась об этом на другой день утром Аделаида, в разговоре
с женихом своим, князем Щ.
— Я вошел сюда
с мукой в
сердце, — продолжал князь, всё
с каким-то возраставшим смятением, всё быстрее и быстрее, всё чуднее и одушевленнее, — я… я боялся вас, боялся и себя.
Разве такие слова могут выходить из уст человека… мертвого,
с иссохшим
сердцем и талантом?
— Нет-с, прямо не сказала: едва успела отвернувшись выговорить, благо я уж сама подскочила. Но уж по лицу видно было, как приказывала: накрепко или нет. Так на меня посмотрела, что у меня
сердце замерло…
И она, и Аглая остановились как бы в ожидании, и обе, как помешанные, смотрели на князя. Но он, может быть, и не понимал всей силы этого вызова, даже наверно можно сказать. Он только видел пред собой отчаянное, безумное лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него «пронзено навсегда
сердце». Он не мог более вынести и
с мольбой и упреком обратился к Аглае, указывая на Настасью Филипповну...
Когда Рогожин затих (а он вдруг затих), князь тихо нагнулся к нему, уселся
с ним рядом и
с сильно бьющимся
сердцем, тяжело дыша, стал его рассматривать.