Неточные совпадения
Некто из тогдашних влиятельных лиц, один из
тех покровителей, которым покровительство, впрочем, ничего не
стоит, согласился заинтересоваться браком молодой княжны.
Вдруг он подошел к князю;
тот в эту минуту
стоял опять над портретом Настасьи Филипповны и рассматривал его.
— Но с
тем, чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, — решила генеральша, — позвать Федора, или пусть Мавра… чтобы
стоять за ним и смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов?
— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте
стоит, пред
тем как ложиться на эту доску.
«Вот кто была причиной смерти этой почтенной женщины» (и неправда, потому что
та уже два года была больна), «вот она
стоит пред вами и не смеет взглянуть, потому что она отмечена перстом божиим; вот она босая и в лохмотьях, — пример
тем, которые теряют добродетель!
Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь
стоим на перекрестке,
то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево.
— Да ведь это лучше же, Ганя,
тем более что, с одной стороны, дело покончено, — пробормотал Птицын и, отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя
стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.
Все заметили, что после своего недавнего припадочного смеха она вдруг стала даже угрюма, брюзглива и раздражительна;
тем не менее упрямо и деспотично
стояла на своей невозможной прихоти. Афанасий Иванович страдал ужасно. Бесил его и Иван Федорович: он сидел за шампанским как ни в чем не бывало и даже, может быть, рассчитывал рассказать что-нибудь, в свою очередь.
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь сознался, потому что я
стою на
том, что князь всё равно что сознался,
то что же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя), если бы захотел когда-нибудь правду сказать?
В этой гостиной, обитой темно-голубого цвета бумагой и убранной чистенько и с некоторыми претензиями,
то есть с круглым столом и диваном, с бронзовыми часами под колпаком, с узеньким в простенке зеркалом и с стариннейшею небольшою люстрой со стеклышками, спускавшеюся на бронзовой цепочке с потолка, посреди комнаты
стоял сам господин Лебедев, спиной к входившему князю, в жилете, но без верхнего платья, по-летнему, и, бия себя в грудь, горько ораторствовал на какую-то
тему.
— А
того не знает, что, может быть, я, пьяница и потаскун, грабитель и лиходей, за одно только и
стою, что вот этого зубоскала, еще младенца, в свивальники обертывал, да в корыте мыл, да у нищей, овдовевшей сестры Анисьи, я, такой же нищий, по ночам просиживал, напролет не спал, за обоими ими больными ходил, у дворника внизу дрова воровал, ему песни пел, в пальцы прищелкивал, с голодным-то брюхом, вот и вынянчил, вон он смеется теперь надо мной!
Да потому, может, и помянул, что за нее, с
тех пор как земля
стоит, наверно никто никогда и лба не перекрестил, да и не подумал о
том.
— О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я, говорит, свободна, и, знаете, князь, сильно
стоит на
том, я, говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
— «Так вот я тебе, говорит, дам прочесть: был такой один папа, и на императора одного рассердился, и
тот у него три дня не пивши, не евши, босой, на коленках, пред его дворцом простоял, пока
тот ему не простил; как ты думаешь, что
тот император в эти три дня, на коленках-то
стоя, про себя передумал и какие зароки давал?..
Да
постой, говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне в стихах читать о
том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить
тому папе: «Неужели, говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю, что ты прочла».
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел.
Тот вышел за ним на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба
стояли друг пред другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли и что теперь надо делать.
Но только что он заметил в себе это болезненное и до сих пор совершенно бессознательное движение, так давно уже овладевшее им, как вдруг мелькнуло пред ним и другое воспоминание, чрезвычайно заинтересовавшее его: ему вспомнилось, что в
ту минуту, когда он заметил, что всё ищет чего-то кругом себя, он
стоял на тротуаре у окна одной лавки и с большим любопытством разглядывал товар, выставленный в окне.
Если в
ту секунду,
то есть в самый последний сознательный момент пред припадком, ему случалось успевать ясно и сознательно сказать тебе: «Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!», —
то, конечно, этот момент сам по себе и
стоил всей жизни.
Ведь это самое бывало же, ведь он сам же успевал сказать себе в
ту самую секунду, что эта секунда, по беспредельному счастию, им вполне ощущаемому, пожалуй, и могла бы
стоить всей жизни.
А какое симпатичное, какое милое лицо у старшей дочери Лебедева, вот у
той, которая
стояла с ребенком, какое невинное, какое почти детское выражение и какой почти детский смех!
Но он выбежал из воксала и очнулся только пред лавкой ножовщика в
ту минуту, как
стоял и оценивал в шестьдесят копеек один предмет, с оленьим черенком.
Два давешних глаза,
те же самые, вдруг встретились с его взглядом. Человек, таившийся в нише, тоже успел уже ступить из нее один шаг. Одну секунду оба
стояли друг перед другом почти вплоть. Вдруг князь схватил его за плечи и повернул назад, к лестнице, ближе к свету: он яснее хотел видеть лицо.
— Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не
стоит, не
стоит! — махал руками Лебедев. — Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший князь, для них неприлично. Вот-с. Не
стоят они
того…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не
стоил бы, чтоб я у тебя чай пила, да уж так и быть, остаюсь, хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь,
то прости, если, впрочем, хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
— Посмотрите, Лизавета Прокофьевна, эти чашки, — как-то странно заторопился он, — эти фарфоровые чашки и, кажется, превосходного фарфора,
стоят у Лебедева всегда в шифоньерке под стеклом, запертые, никогда не подаются… как водится, это в приданое за женой его было… у них так водится… и вот он их нам подал, в честь вас, разумеется, до
того обрадовался…
— Да, Терентьев, благодарю вас, князь, давеча говорили, но у меня вылетело… я хотел вас спросить, господин Терентьев, правду ли я слышал, что вы
того мнения, что
стоит вам только четверть часа в окошко с народом поговорить, и он тотчас же с вами во всем согласится и тотчас же за вами пойдет?
Он искал Евгения Павловича, который
стоял очень недалеко, направо, на
том же самом месте, как и прежде, — но он уже забыл и искал кругом.
— Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! — почти мучилась Лизавета Прокофьевна. — Завтра доктор новый приедет;
тот ошибся; да садись, на ногах не
стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! — хлопотала она, усаживая его в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
— Проповедник Бурдалу, так
тот не пощадил бы человека, а вы пощадили человека и рассудили меня по-человечески! В наказание себе и чтобы показать, что я тронут, не хочу ста пятидесяти рублей, дайте мне только двадцать пять рублей, и довольно! Вот всё, что мне надо, по крайней мере на две недели. Раньше двух недель за деньгами не приду. Хотел Агашку побаловать, да не
стоит она
того. О, милый князь, благослови вас господь!
Я тебя как провидение ждала (не
стоил ты
того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, — не по тебе, голубчик, не беспокойся, у меня свое, другое горе, вечное и всегда одно и
то же.
— Да, но все-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и чем он даже тщеславнее,
тем дороже это
стоило его тщеславию. О, какой же вы маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!
Факт этот верный, я
стою за это и… надобно же было высказать когда-нибудь правду вполне, просто и откровенно; но факт этот в
то же время и такой, которого нигде и никогда, спокон веку и ни в одном народе, не бывало и не случалось, а стало быть, факт этот случайный и может пройти, я согласен.
— Совсем не
стоял, — крикнул Коля, — а совсем напротив: Ипполит у князя руку вчера схватил и два раза поцеловал, я сам видел,
тем и кончилось всё объяснение, кроме
того, что князь просто сказал, что ему легче будет на даче, и
тот мигом согласился переехать, как только станет легче.
И потому я не имею права… к
тому же я мнителен, я… я убежден, что в этом доме меня не могут обидеть и любят меня более, чем я
стою, но я знаю (я ведь наверно знаю), что после двадцати лет болезни непременно должно было что-нибудь да остаться, так что нельзя не смеяться надо мной… иногда… ведь так?
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она
стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы
то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для
того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Тот стоял предо мной в совершенном испуге и некоторое время как будто понять ничего не мог; потом быстро схватился за свой боковой карман, разинул рот от ужаса и ударил себя рукой по лбу.
Он вошел, затворил дверь, молча посмотрел на меня и тихо прошел в угол к
тому столу, который
стоит почти под самою лампадкой.
«У меня был маленький карманный пистолет; я завел его, когда еще был ребенком, в
тот смешной возраст, когда вдруг начинают нравиться истории о дуэлях, о нападениях разбойников, о
том, как и меня вызовут на дуэль и как благородно я буду
стоять под пистолетом.
Я согласен, что иначе,
то есть без беспрерывного поядения друг друга, устроить мир было никак невозможно; я даже согласен допустить, что ничего не понимаю в этом устройстве; но зато вот что я знаю наверно: если уже раз мне дали сознать, что «я есмь»,
то какое мне дело до
того, что мир устроен с ошибками и что иначе он не может
стоять?
Ах да, сказал бы я вам одну вещь; удивил меня давеча генерал: Бурдовский разбудил меня в седьмом часу на дежурство, почти даже в шесть; я на минутку вышел, встречаю вдруг генерала и до
того еще хмельного, что меня не узнал;
стоит предо мной как столб; так и накинулся на меня, как очнулся: «Что, дескать, больной?
— Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь? И
стоит он
того, чтоб его подсиживать?
— А
то, что мне
стоит только рот открыть, чтобы… — завопил вдруг Ганя и не договорил. Оба
стояли друг пред другом, не в меру потрясенные, особенно Ганя.
— Это жаль; а
то бы я посмеялась. Разбейте по крайней мере китайскую вазу в гостиной! Она дорого
стоит; пожалуйста, разбейте; она дареная, мамаша с ума сойдет и при всех заплачет, — так она ей дорога. Сделайте какой-нибудь жест, как вы всегда делаете, ударьте и разбейте. Сядьте нарочно подле.
Он долго как бы не понимал суматохи, кипевшей кругом него,
то есть понимал совершенно и всё видел, но
стоял как бы особенным человеком, ни в чем не принимавшим участия и который, как невидимка в сказке, пробрался в комнату и наблюдает посторонних, но интересных ему людей.
— А не про
то, так ей
стоит только сойти с крыльца и пойти прямо, а там хоть и не возвращаться домой.
Я теперь все понял, чего прежде не понимал, и видите: когда они обе
стояли тогда одна против другой,
то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести…
Он
стоял с минуту, и — странно — вдруг ему показалось, что край одной сторы приподнялся и мелькнуло лицо Рогожина, мелькнуло и исчезло в
то же мгновение. Он подождал еще и уже решил было идти и звонить опять, но раздумал и отложил на час: «А кто знает, может, оно только померещилось…»