Неточные совпадения
Готовность белокурого молодого
человека в швейцарском плаще отвечать на все вопросы
своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что
человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник, был
человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в
свое время имели-с…
Хоть и действительно он имел и практику, и опыт в житейских делах, и некоторые, очень замечательные способности, но он любил выставлять себя более исполнителем чужой идеи, чем с
своим царем в голове,
человеком «без лести преданным» и — куда не идет век? — даже русским и сердечным.
А так как
люди гораздо умнее, чем обыкновенно думают про них их господа, то и камердинеру зашло в голову, что тут два дела: или князь так, какой-нибудь потаскун и непременно пришел на бедность просить, или князь просто дурачок и амбиции не имеет, потому что умный князь и с амбицией не стал бы в передней сидеть и с лакеем про
свои дела говорить, а стало быть, и в том и в другом случае не пришлось бы за него отвечать?
— То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на всю видимую затруднительность
своих обстоятельств. — И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь
люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
Почти в то же самое время и Афанасий Иванович Тоцкий,
человек высшего света, с высшими связями и необыкновенного богатства, опять обнаружил
свое старинное желание жениться.
Это был
человек замечательный по
своим беспрерывным и анекдотическим неудачам, — один отставной офицер, хорошей дворянской фамилии, и даже в этом отношении почище Тоцкого, некто Филипп Александрович Барашков.
Себя,
свой покой и комфорт он любил и ценил более всего на свете, как и следовало в высшей степени порядочному
человеку.
К большому и (таково сердце
человека!) к несколько неприятному
своему изумлению, он вдруг, по одному случаю, убедился, что если бы даже он и сделал предложение, то его бы не приняли.
Тоцкий до того было уже струсил, что даже и Епанчину перестал сообщать о
своих беспокойствах; но бывали мгновения, что он, как слабый
человек, решительно вновь ободрялся и быстро воскресал духом: он ободрился, например, чрезвычайно, когда Настасья Филипповна дала, наконец, слово обоим друзьям, что вечером, в день
своего рождения, скажет последнее слово.
— Да и об осле было умно, — заметила Александра, — князь рассказал очень интересно
свой болезненный случай и как все ему понравилось чрез один внешний толчок. Мне всегда было интересно, как
люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это вдруг сделается.
Еще одно непредвиденное, но самое страшное истязание для тщеславного
человека, — мука краски за
своих родных, у себя же в доме, выпала ему на долю.
Какой-то в полувоенном пальто; какой-то маленький и чрезвычайно толстый
человек, беспрестанно смеявшийся; какой-то огромный, вершков двенадцати, господин, тоже необычайно толстый, чрезвычайно мрачный и молчаливый и, очевидно, сильно надеявшийся на
свои кулаки.
Я, князь, не по расчету в этот мрак иду, — продолжал он, проговариваясь, как уязвленный в
своем самолюбии молодой
человек, — по расчету я бы ошибся наверно, потому и головой, и характером еще не крепок.
Но, к
своему ужасу, он стал терять эту надежду: генерал взводил его по лестнице, как
человек, действительно имеющий здесь знакомых, и поминутно вставлял биографические и топографические подробности, исполненные математической точности.
При этом он горячо высказал
свое мнение, что князя весьма странно и бог знает с чего назвали идиотом, что он думает о нем совершенно напротив, и что, уж конечно, этот
человек себе на уме.
— Ба! Вы хотите от
человека слышать самый скверный его поступок и при этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень грязны, мы сейчас это от Ивана Петровича услышим; да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому что
своя карета есть. Мало ли кто
свою карету имеет… И какими способами…
— Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при
людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать
свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?
— Вы, кажется, сказали, князь, что письмо к вам от Салазкина? — спросил Птицын. — Это очень известный в
своем кругу
человек; это очень известный ходок по делам, и если действительно он вас уведомляет, то вполне можете верить. К счастию, я руку знаю, потому что недавно дело имел… Если бы вы дали мне взглянуть, может быть, мог бы вам что-нибудь и сказать.
Все устремили взгляды на Птицына, читавшего письмо. Общее любопытство получило новый и чрезвычайный толчок. Фердыщенку не сиделось; Рогожин смотрел в недоумении и в ужасном беспокойстве переводил взгляды то на князя, то на Птицына. Дарья Алексеевна в ожидании была как на иголках. Даже Лебедев не утерпел, вышел из
своего угла, и, согнувшись в три погибели, стал заглядывать в письмо чрез плечо Птицына, с видом
человека, опасающегося, что ему сейчас дадут за это колотушку.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову
свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать
человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было в камин.
А дочки тоже подивились на
свою мамашу, так торжественно объявившую им, что «главнейшая черта ее жизни — беспрерывная ошибка в
людях», и в то же самое время поручавшую князя вниманию «могущественной» старухи Белоконской в Москве, причем, конечно, пришлось выпрашивать ее внимания Христом да богом, потому что «старуха» была в известных случаях туга на подъем.
Человек он был самого высшего света и, кроме того, с состоянием, «хорошим, серьезным, неоспоримым», как отозвался генерал, имевший случай по одному довольно серьезному делу сойтись и познакомиться с князем у графа,
своего начальника.
Согласилась со мной, что мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке
своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все
люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
А так как ты совсем необразованный
человек, то и стал бы деньги копить и сел бы, как отец, в этом доме с
своими скопцами; пожалуй бы, и сам в их веру под конец перешел, и уж так бы „ты
свои деньги полюбил, что и не два миллиона, а, пожалуй бы, и десять скопил, да на мешках
своих с голоду бы и помер, потому у тебя во всем страсть, всё ты до страсти доводишь“.
Это мне баба сказала, почти этими же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой вся сущность христианства разом выразилась, то есть всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на
человека, как отца на
свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!
— Да дай же я хоть обниму тебя на прощанье, странный ты
человек! — вскричал князь, с нежным упреком смотря на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только поднял
свои руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался; он отвертывался, чтобы не глядеть на князя. Он не хотел его обнимать.
Убеждение в чем? (О, как мучила князя чудовищность, «унизительность» этого убеждения, «этого низкого предчувствия», и как обвинял он себя самого!) Скажи же, если смеешь, в чем? — говорил он беспрерывно себе, с упреком и с вызовом. — Формулируй, осмелься выразить всю
свою мысль, ясно, точно, без колебания! О, я бесчестен! — повторял он с негодованием и с краской в лице, — какими же глазами буду я смотреть теперь всю жизнь на этого
человека! О, что за день! О боже, какой кошмар!
Многие по крайней мере изъясняли так
свое впечатление, на многих же вид
человека в падучей производит решительный и невыносимый ужас, имеющий в себе даже нечто мистическое.
— Потому глубочайшее уважение, — продолжала также серьезно и важно Аглая в ответ почти на злобный вопрос матери, — потому что в стихах этих прямо изображен
человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю
свою жизнь.
— Что же вы про тех-то не скажете? — нетерпеливо обратилась Вера к отцу. — Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали. Лев Николаевич, — обратилась она к князю, который взял уже
свою шляпу, — там к вам давно уже какие-то пришли, четыре
человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не допускает.
Надо признаться, что ему везло-таки счастье, так что он, уж и не говоря об интересной болезни
своей, от которой лечился в Швейцарии (ну можно ли лечиться от идиотизма, представьте себе это?!!), мог бы доказать собою верность русской пословицы: «Известному разряду
людей — счастье!» Рассудите сами: оставшись еще грудным ребенком по смерти отца, говорят, поручика, умершего под судом за внезапное исчезновение в картишках всей ротной суммы, а может быть, и за пересыпанную с излишком дачу розог подчиненному (старое-то время помните, господа!), наш барон взят был из милости на воспитание одним из очень богатых русских помещиков.
В одно прекрасное утро является к нему один посетитель, с спокойным и строгим лицом, с вежливою, но достойною и справедливою речью, одетый скромно и благородно, с видимым прогрессивным оттенком в мысли, и в двух словах объясняет причину
своего визита: он — известный адвокат; ему поручено одно дело одним молодым
человеком; он является от его имени.
Сладострастный П., обольстив в
своей молодости одну честную, бедную девушку, из дворовых, но европейски воспитанную (причем, разумеется, примешались баронские права миновавшего крепостного состояния), и заметив неминуемое, но ближайшее последствие
своей связи, выдал ее поскорее замуж за одного промышляющего и даже служащего
человека с благородным характером, уже давно любившего эту девушку.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет
своего профессора миллионер не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от него благородный характер молодого
человека, убивающий себя на уроках, а
своего права и
своего должного, хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него только друзья ходатайствуют.
С величественным видом и упоением от полученной возможности безнаказанно давить
людей своими миллионами, наш отпрыск вынимает пятидесятирублевую бумажку и посылает благородному молодому
человеку в виде наглого подаяния.
С князем происходило то же, что часто бывает в подобных случаях с слишком застенчивыми
людьми: он до того застыдился чужого поступка, до того ему стало стыдно за
своих гостей, что в первое мгновение он и поглядеть на них боялся.
Теперь, после сообщенных фактов, всем, стало быть, и ясно, что господин Бурдовский
человек чистый, несмотря на все видимости, и князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и
свое дружеское содействие, и ту деятельную помощь, о которой он упоминал давеча, говоря о школах и о Павлищеве.
— Это напоминает, — засмеялся Евгений Павлович, долго стоявший и наблюдавший, — недавнюю знаменитую защиту адвоката, который, выставляя как извинение бедность
своего клиента, убившего разом шесть
человек, чтоб ограбить их, вдруг заключил в этом роде: «Естественно, говорит, что моему клиенту по бедности пришло в голову совершить это убийство шести
человек, да и кому же на его месте не пришло бы это в голову?» В этом роде что-то, только очень забавное.
— Не беспокойтесь, Аглая Ивановна, — спокойно отвечал Ипполит, которого подскочившая к нему Лизавета Прокофьевна схватила и неизвестно зачем крепко держала за руку; она стояла пред ним и как бы впилась в него
своим бешеным взглядом, — не беспокойтесь, ваша maman разглядит, что нельзя бросаться на умирающего
человека… я готов разъяснить, почему я смеялся… очень буду рад позволению…
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с
своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае не вам, молодой
человек, судить о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза о том, что написано на моем лице.
У него даже мелькнула мысль: «Нельзя ли что-нибудь сделать из этого
человека чьим-нибудь хорошим влиянием?» Собственное
свое влияние он считал по некоторым причинам весьма негодным, — не из самоумаления, а по некоторому особому взгляду на вещи.
Может быть, тут и есть некоторое недоразумение; но, говоря вообще, кажется, это верно, и общество наше было вполне справедливо, определяя
свой идеал
человека практического.
Наконец генерал имел манеры порядочные, был скромен, умел молчать и в то же время не давать наступать себе на ногу, — и не по одному
своему генеральству, а и как честный и благородный
человек.
Кто из русских
людей скажет, напишет или сделает что-нибудь
свое,
свое неотъемлемое и незаимствованное, тот неминуемо становится национальным, хотя бы он и по-русски плохо говорил.
Глаза ее сверкнули; она бросилась к стоявшему в двух шагах от нее и совсем незнакомому ей молодому
человеку, державшему в руке тоненькую, плетеную тросточку, вырвала ее у него из рук и изо всей силы хлестнула
своего обидчика наискось по лицу.
— Ни-ни, я имею
свои причины, чтобы нас не заподозрили в экстренном разговоре с целью; тут есть
люди, которые очень интересуются нашими отношениями, — вы не знаете этого, князь? И гораздо лучше будет, если увидят, что и без того в самых дружелюбнейших, а не в экстренных только отношениях, — понимаете? Они часа через два разойдутся; я у вас возьму минут двадцать, ну — полчаса…
Видно, что мучимый страшными угрызениями (ибо клиент мой —
человек религиозный и совестливый, что я докажу) и чтоб уменьшить по возможности грех
свой, он, в виде пробы, переменял шесть раз пищу монашескую на пищу светскую.
Есть
люди, которые в
своей раздражительной обидчивости находят чрезвычайное наслаждение, и особенно когда она в них доходит (что случается всегда очень быстро) до последнего предела; в это мгновение им даже, кажется, приятнее быть обиженными, чем не обиженными.
Я сказал этим бедным
людям, чтоб они постарались не иметь никаких на меня надежд, что я сам бедный гимназист (я нарочно преувеличил унижение; я давно кончил курс и не гимназист), и что имени моего нечего им знать, но что я пойду сейчас же на Васильевский остров к моему товарищу Бахмутову, и так как я знаю наверно, что его дядя, действительный статский советник, холостяк и не имеющий детей, решительно благоговеет пред
своим племянником и любит его до страсти, видя в нем последнюю отрасль
своей фамилии, то, «может быть, мой товарищ и сможет сделать что-нибудь для вас и для меня, конечно, у
своего дяди…»