Неточные совпадения
Один из них был небольшого роста,
лет двадцати семи, курчавый и почти черноволосый, с серыми, маленькими, но огненными глазами.
— Истинная правда! — ввязался в разговор
один сидевший рядом и дурно одетый господин, нечто вроде закорузлого в подьячестве чиновника,
лет сорока, сильного сложения, с красным носом и угреватым лицом, — истинная правда-с, только все русские силы даром к себе переводят!
— Да четыре
года. Впрочем, я все на
одном почти месте сидел, в деревне.
Он рассказал, наконец, что Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; что Павлищев отправил его к нему в Швейцарию,
лет назад около пяти, а сам два
года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; что Шнейдер держал и долечивал его еще
года два; что он его не вылечил, но очень много помог; и что, наконец, по его собственному желанию и по
одному встретившемуся обстоятельству, отправил его теперь в Россию.
Наконец, уж
одно то, что с каждым
годом, например, росло в геометрической прогрессии их состояние и общественное значение; следственно, чем более уходило время, тем более выигрывали и дочери, даже как невесты.
Но среди всех этих неотразимых фактов наступил и еще
один факт: старшей дочери, Александре, вдруг и совсем почти неожиданно (как и всегда это так бывает), минуло двадцать пять
лет.
Ровно чрез четыре
года это воспитание кончилось; гувернантка уехала, а за Настей приехала
одна барыня, тоже какая-то помещица и тоже соседка господина Тоцкого по имению, но уже в другой, далекой губернии, и взяла Настю с собой, вследствие инструкции и полномочия от Афанасия Ивановича.
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, — сказал князь, — я слышал
один рассказ человека, который просидел в тюрьме
лет двенадцать; это был
один из больных у моего профессора и лечился.
Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого
года с
одним человеком.
Он умирал двадцати семи
лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что
одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом.
Наконец, Шнейдер мне высказал
одну очень странную свою мысль, — это уж было пред самым моим отъездом, — он сказал мне, что он вполне убедился, что я сам совершенный ребенок, то есть вполне ребенок, что я только ростом и лицом похож на взрослого, но что развитием, душой, характером и, может быть, даже умом я не взрослый, и так и останусь, хотя бы я до шестидесяти
лет прожил.
— Да; по
одному поводу… потом я им рассказывал о том, как прожил там три
года, и
одну историю с
одною бедною поселянкой…
В эту минуту в отворенные двери выглянуло из комнат еще
одно лицо, по-видимому, домашней экономки, может быть, даже гувернантки, дамы
лет сорока, одетой в темное платье. Она приблизилась с любопытством и недоверчивостью, услышав имена генерала Иволгина и князя Мышкина.
— Перестать? Рассчитывать?
Одному? Но с какой же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин», тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в
один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько
лет, после тревог и испытаний…
В эти пять
лет ее петербургской жизни было
одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел для нее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее, главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши и как трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-помалу обращается в необходимость.
Остальные гости, которых было, впрочем, немного (
один жалкий старичок учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший,
одна бойкая дама,
лет сорока, из актрис, и
одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
Но главное, тем отличалась, что некогда имела многочисленнейшее семейство и родных; но
одни в течение жизни перемерли, другие разъехались, третьи о старухе позабыли, а мужа своего
лет сорок пять тому назад схоронила.
Разумеется, тут
одно оправдание: что поступок в некотором роде психологический, но все-таки я не мог успокоиться, покамест не завел,
лет пятнадцать назад, двух постоянных больных старушонок, на свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них приличным содержанием последние дни земной жизни.
С
год тому назад у него умерли почти в
один и тот же месяц два его единственные сына.
Но произошло опять нечто новое: уже в конце весны (свадьба Аделаиды несколько замедлилась и была отложена до средины
лета) князь Щ. ввел в дом Епанчиных
одного из своих дальних родственников, довольно хорошо, впрочем, ему знакомого.
Слушателями были: мальчик
лет пятнадцати, с довольно веселым и неглупым лицом и с книгой в руках, молодая девушка
лет двадцати, вся в трауре и с грудным ребенком на руках, тринадцатилетняя девочка, тоже в трауре, очень смеявшаяся и ужасно разевавшая при этом рот, и, наконец,
один чрезвычайно странный слушатель, лежавший на диване малый
лет двадцати, довольно красивый, черноватый, с длинными, густыми волосами, с черными большими глазами, с маленькими поползновениями на бакенбарды и бородку.
Отворивший князю человек провел его без доклада и вел долго; проходили они и
одну парадную залу, которой стены были «под мрамор», со штучным, дубовым полом и с мебелью двадцатых
годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались в
одну дверь.
Один портрет во весь рост привлек на себя внимание князя: он изображал человека
лет пятидесяти, в сюртуке покроя немецкого, но длиннополом, с двумя медалями на шее, с очень редкою и коротенькою седоватою бородкой, со сморщенным и желтым лицом, с подозрительным, скрытным и скорбным взглядом.
Два крестьянина, и в
летах, и не пьяные, и знавшие уже давно друг друга, приятели, напились чаю и хотели вместе, в
одной каморке, ложиться спать.
— Вы забыли, maman, ей-богу, носил, в Твери, — вдруг подтвердила Аглая. — Мы тогда жили в Твери. Мне тогда
лет шесть было, я помню. Он мне стрелку и лук сделал, и стрелять научил, и я
одного голубя убила. Помните, мы с вами голубя вместе убили?
В числе четырех молоденьких посетителей
один, впрочем, был
лет тридцати, отставной «поручик из рогожинской компании, боксер и сам дававший по пятнадцати целковых просителям».
Надо справляться с толковым словарем: «свежо предание, а верится с трудом»), был, по-видимому,
один из тех русских лежебок и тунеядцев, что проводили свою праздную жизнь за границей,
летом на водах, а зимой в парижском Шато-де-Флёре, где и оставили в свой век необъятные суммы.
Совершенно случайно, при помощи сестры моей, Варвары Ардалионовны Птицыной, я достал от короткой приятельницы ее, Веры Алексеевны Зубковой, помещицы и вдовы,
одно письмо покойного Николая Андреевича Павлищева, писанное к ней от него двадцать четыре
года назад из-за границы.
Иван Федорович говорил на другой же день князю Щ., что «с ней это бывает, но в такой степени, как вчера, даже и с нею редко бывает, так
года в три по
одному разу, но уж никак не чаще!
Она часто берет с собой кататься
одну прелестную девочку, только что шестнадцати
лет, дальнюю родственницу Дарьи Алексеевны; эта девочка хорошо поет, — так что по вечерам их домик обращает на себя внимание.
О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об
одном, — о! всю жизнь об этом только — и на тысячу
лет бы хватило!
Один был довольно скромного вида человек средних
лет, с порядочною наружностью во всех отношениях, но имевший вид решительного бобыля, то есть из таких, которые никогда никого не знают и которых никто не знает.
Какой-нибудь из «несчастных», убивший каких-нибудь двенадцать душ, заколовший шесть штук детей, единственно для своего удовольствия (такие, говорят, бывали), вдруг ни с того, ни с сего, когда-нибудь, и всего-то, может быть,
один раз во все двадцать
лет, вдруг вздохнет и скажет: «А что-то теперь старичок генерал, жив ли еще?» При этом, может быть, даже и усмехнется, — и вот и только всего-то.
Я ни
одного собора готического не видала, я хочу в Риме быть, я хочу все кабинеты ученые осмотреть, я хочу в Париже учиться; я весь последний
год готовилась и училась и очень много книг прочла; я все запрещенные книги прочла.
— Уверяю вас, генерал, что совсем не нахожу странным, что в двенадцатом
году вы были в Москве и… конечно, вы можете сообщить… так же как и все бывшие.
Один из наших автобиографов начинает свою книгу именно тем, что в двенадцатом
году его, грудного ребенка, в Москве, кормили хлебом французские солдаты.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых,
один очень солидный военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных дел и чуть ли даже не с репутацией учености, —
один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять
лет по
одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу;
один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.