Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем
не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками, о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина, то и узелок
примет некоторое иное значение, разумеется, в том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
Я то есть тогда
не сказался, что это я самый и есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите
принять».
Подозрительность этого человека, казалось, все более и более увеличивалась; слишком уж князь
не подходил под разряд вседневных посетителей, и хотя генералу довольно часто, чуть
не ежедневно, в известный час приходилось
принимать, особенно по делам, иногда даже очень разнообразных гостей, но, несмотря на привычку и инструкцию довольно широкую, камердинер был в большом сомнении; посредничество секретаря для доклада было необходимо.
— Это уж
не мое дело-с.
Принимают розно, судя по лицу. Модистку и в одиннадцать допустит. Гаврилу Ардалионыча тоже раньше других допускают, даже к раннему завтраку допускают.
— Еще бы ты-то отказывался! — с досадой проговорил генерал,
не желая даже и сдерживать досады. — Тут, брат, дело уж
не в том, что ты
не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою
примешь ее слова… Что у тебя дома делается?
Присядьте-ка на минутку; я вам уже изъяснил, что
принимать вас очень часто
не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то есть в виде необходимейшего, а там как уж вам самим будет угодно.
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает
принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если
не пожелает, то
не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы
не забыть включить…
Ганя закурил папиросу и предложил другую князю; князь
принял, но
не заговаривал,
не желая помешать, и стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему генералом.
Генеральша, впрочем, и сама
не теряла аппетита, и обыкновенно, в половине первого,
принимала участие в обильном завтраке, похожем почти на обед, вместе с дочерьми.
Между прочим, он
принял систему
не торопить дочерей своих замуж, то есть
не «висеть у них над душой» и
не беспокоить их слишком томлением своей родительской любви об их счастии, как невольно и естественно происходит сплошь да рядом даже в самых умных семействах, в которых накопляются взрослые дочери.
Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания
не могло быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и
приняло такую прекрасную форму.
На интерес тоже
не поддавалась, даже на очень крупный, и хотя
приняла предложенный ей комфорт, но жила очень скромно и почти ничего в эти пять лет
не скопила.
Конечно, ему всех труднее говорить об этом, но если Настасья Филипповна захотела бы допустить в нем, в Тоцком, кроме эгоизма и желания устроить свою собственную участь, хотя несколько желания добра и ей, то поняла бы, что ему давно странно и даже тяжело смотреть на ее одиночество: что тут один только неопределенный мрак, полное неверие в обновление жизни, которая так прекрасно могла бы воскреснуть в любви и в семействе и
принять таким образом новую цель; что тут гибель способностей, может быть, блестящих, добровольное любование своею тоской, одним словом, даже некоторый романтизм,
не достойный ни здравого ума, ни благородного сердца Настасьи Филипповны.
Наконец, если она и
принимает теперь капитал, то вовсе
не как плату за свой девичий позор, в котором она
не виновата, а просто как вознаграждение за исковерканную судьбу.
Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала,
не больше как жалкий идиот и почти что нищий, и
принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь все как-нибудь в другую сторону.
Мари каждый день обмывала ей ноги и ходила за ней; она
принимала все ее услуги молча и ни одного слова
не сказала ей ласково.
Шуба действительно лежала на полу; Настасья Филипповна,
не дождавшись, пока князь с нее снимет, сбросила ее сама к нему на руки,
не глядя, сзади, но князь
не успел
принять.
— Конечно, вы всего
не знаете, — сказал он, — да и с чего бы я стал всю эту обузу
принимать?
— Уж, ей-богу,
не знаю, как я войду.
Примут — хорошо, нет — значит, дело манкировано. А насчет платья — что ж тут делать?
— Завтра расскажете!
Не робейте очень-то. Дай вам бог успеха, потому что я сам ваших убеждений во всем! Прощайте. Я обратно туда же и расскажу Ипполиту. А что вас
примут, в этом и сомнения нет,
не опасайтесь! Она ужасно оригинальная. По этой лестнице в первом этаже, швейцар укажет!
— Всех, всех впусти, Катя,
не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что я такую компанию при вас
принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Настасья Филипповна, — сказал князь, тихо и как бы с состраданием, — я вам давеча говорил, что за честь
приму ваше согласие, и что вы мне честь делаете, а
не я вам.
Генеральша на это отозвалась, что в этом роде ей и Белоконская пишет, и что «это глупо, очень глупо; дурака
не вылечишь», резко прибавила она, но по лицу ее видно было, как она рада была поступкам этого «дурака». В заключение всего генерал заметил, что супруга его
принимает в князе участие точно как будто в родном своем сыне, и что Аглаю она что-то ужасно стала ласкать; видя это, Иван Федорович
принял на некоторое время весьма деловую осанку.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное
принимает. О нем же самом как об апельсинной корке помышляет,
не более, то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А
не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Предложение князя он
принял чуть
не с восторгом, так что на прямой вопрос его о цене даже замахал руками.
Филисова
приняла эту настойчивость с усиленным вниманием и с необыкновенно секретным видом, которым, видимо, желала заявить, что: «
не беспокойтесь, я поняла-с».
Он был рад всем, кого видел кругом себя в эти три дня, рад Коле, почти от него
не отходившему, рад всему семейству Лебедева (без племянника, куда-то исчезнувшего), рад самому Лебедеву; даже с удовольствием
принял посетившего его еще в городе генерала Иволгина.
Это ведь страсть-с; этакие известия — признак очень дурной-с; этаких гостеприимцев и
принимать даже у себя страшно, я и подумал:
не слишком ли для нас с вами будет этакой гостеприимен?
— Ну, так и
не ходи, и хорошо даже сделаешь: Евгений Павлыч приедет, некому будет
принять.
— Ну, мне только
не растеряй, снеси, хоть и без почтительности, но только с уговором, — прибавила она, пристально его оглядывая, — до порога только и допущу, а
принять сегодня тебя
не намерена. Дочь Веру присылай хоть сейчас, мне она очень нравится.
— И даже, князь, вы изволили позабыть, — проскользнул вдруг между стульями неутерпевший Лебедев, чуть
не в лихорадке, — изволили позабыть-с, что одна только добрая воля ваша и беспримерная доброта вашего сердца была их
принять и прослушать и что никакого они права
не имеют так требовать, тем более что вы дело это уже поручили Гавриле Ардалионовичу, да и то тоже по чрезмерной доброте вашей так поступили, а что теперь, сиятельнейший князь, оставаясь среди избранных друзей ваших, вы
не можете жертвовать такою компанией для этих господ-с и могли бы всех этих господ, так сказать, сей же час проводить с крыльца-с, так что я, в качестве хозяина дома, с чрезвычайным даже удовольствием-с…
Я, может быть, впрочем,
не знаю… потому что сбиваюсь, но во всяком случае, кто, кроме вас, мог остаться… по просьбе мальчика (ну да, мальчика, я опять сознаюсь) провести с ним вечер и
принять… во всем участие и… с тем… что на другой день стыдно… (я, впрочем, согласен, что
не так выражаюсь), я все это чрезвычайно хвалю и глубоко уважаю, хотя уже по лицу одному его превосходительства, вашего супруга, видно, как всё это для него неприятно…
— Я, впрочем, на вас
не сержусь, — совершенно неожиданно заключил вдруг Ипполит и, едва ли вполне сознавая, протянул руку, даже с улыбкой. Евгений Павлович удивился сначала, но с самым серьезным видом прикоснулся к протянутой ему руке, точно как бы
принимая прощение.
Но в подобных случаях большею частию присутствующие, если их даже и много, отвечают молчанием, пассивным любопытством,
не желая ничего на себя
принимать, и выражают свои мысли уже долго спустя.
«Я, разумеется,
не шпионил и допрашивать никого
не хотел; впрочем,
приняли меня хорошо, так хорошо, что я даже
не ожидал, но о вас, князь, ни слова!» Главнее и занимательнее всего то, что Аглая поссорилась давеча с своими за Ганю.
—
Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, — полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста,
не торжествуй, голубчик,
не твоя; верить тому
не хочу, и никогда
не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры
принял. Слушай, поклянись, что ты
не женат на этой.
— Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; но знай:
не любит тебя Аглая, меры
прими, и
не бывать ей за тобой, пока я на свете живу! Слышал?
Гм, — продолжала она, — уж конечно, самой досадно было, что ты
не идешь, только
не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально
примет, как и вышло.
— Да ведь я и
не в том смысле о русском помещике говорю, как вы
принимаете. Сословие почтенное, хоть по тому уж одному, что я к нему принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…
Если есть для него оправдание, так разве в том, что он
не понимает, что делает, и свою ненависть к России
принимает за самый плодотворный либерализм (о, вы часто встретите у нас либерала, которому аплодируют остальные, и который, может быть, в сущности, самый нелепый, самый тупой и опасный консерватор, и сам
не знает того!).
Эту ненависть к России, еще
не так давно, иные либералы наши
принимали чуть
не за истинную любовь к отечеству и хвалились тем, что видят лучше других, в чем она должна состоять; но теперь уже стали откровеннее и даже слова «любовь к отечеству» стали стыдиться, даже понятие изгнали и устранили, как вредное и ничтожное.
— Это
не так надо понимать, — тихо и как бы нехотя ответил князь, продолжая смотреть в одну точку на полу и
не подымая глаз, — надо так, чтоб и вы согласились
принять от него прощение.
«Лихорадка, может быть, потому что нервный человек, и всё это подействовало, но уж, конечно,
не струсит. Вот эти-то и
не трусят, ей-богу! — думал про себя Келлер. — Гм! шампанское! Интересное, однако ж, известие. Двенадцать бутылок-с; дюжинка; ничего, порядочный гарнизон. А бьюсь об заклад, что Лебедев под заклад от кого-нибудь это шампанское
принял. Гм… он, однако ж, довольно мил, этот князь; право, я люблю этаких; терять, однако же, времени нечего и… если шампанское, то самое время и есть…»
Хотя во всеобщем шумном разговоре он
принимал до сих пор большое участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он
не договаривал и бросал то, о чем за минуту сам начинал говорить с горячечным жаром.
Он погордился, погорячился; произошла перемена губернского начальства в пользу врагов его; под него подкопались, пожаловались; он потерял место и на последние средства приехал в Петербург объясняться; в Петербурге, известно, его долго
не слушали, потом выслушали, потом отвечали отказом, потом поманили обещаниями, потом отвечали строгостию, потом велели ему что-то написать в объяснение, потом отказались
принять, что он написал, велели подать просьбу, — одним словом, он бегал уже пятый месяц, проел всё; последние женины тряпки были в закладе, а тут родился ребенок, и, и… «сегодня заключительный отказ на поданную просьбу, а у меня почти хлеба нет, ничего нет, жена родила.
Я с жадностью схватился за эту новую мысль, с жадностью разбирал ее во всех ее излучинах, во всех видах ее (я
не спал всю ночь), и чем более я в нее углублялся, чем более
принимал ее в себя, тем более я пугался.
Ну, конечно, смирение есть громадная сила в этом смысле, я это допускаю, — хотя и
не в том смысле, в каком религия
принимает смирение за силу.
— Вы, может быть,
не хотите
принять предложение, — высокомерно поглядела она на князя.
Примите, как будто и
не было говорено.
— Вопрос из одной старинной комедии-с. Но, благодушнейший князь! Вы уже слишком
принимаете к сердцу несчастье мое! Я
не стою того. То есть я один
не стою того; но вы страдаете и за преступника… за ничтожного господина Фердыщенка?