Неточные совпадения
— Узелок ваш все-таки имеет некоторое значение, — продолжал чиновник, когда нахохотались досыта (замечательно, что и сам обладатель узелка начал наконец смеяться, глядя на них, что увеличило их веселость), — и хотя можно побиться, что в нем
не заключается золотых, заграничных свертков с наполеондорами и фридрихсдорами, ниже с голландскими арапчиками,
о чем можно еще заключить, хотя бы только по штиблетам, облекающим иностранные башмаки ваши, но… если к вашему узелку прибавить в придачу такую будто бы родственницу, как, примерно, генеральша Епанчина,
то и узелок примет некоторое иное значение, разумеется, в
том только случае, если генеральша Епанчина вам действительно родственница, и вы
не ошибаетесь, по рассеянности… что очень и очень свойственно человеку, ну хоть… от излишка воображения.
—
О, вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь,
то есть почти что
не родственница; до
того даже, что я, право, нисколько и
не удивился тогда, что мне туда
не ответили. Я так и ждал.
Люди,
о которых они знают всю подноготную, конечно,
не придумали бы, какие интересы руководствуют ими, а между
тем многие из них этим знанием, равняющимся целой науке, положительно утешены, достигают самоуважения и даже высшего духовного довольства.
—
О, еще бы! — тотчас же ответил князь, — князей Мышкиных теперь и совсем нет, кроме меня; мне кажется, я последний. А что касается до отцов и дедов,
то они у нас и однодворцами бывали. Отец мой был, впрочем, армии подпоручик, из юнкеров. Да вот
не знаю, каким образом и генеральша Епанчина очутилась тоже из княжон Мышкиных, тоже последняя в своем роде…
—
О, почти
не по делу!
То есть, если хотите, и есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня с нею, Мышкиных больше и нет.
—
О,
не извиняйтесь. Нет-с, я думаю, что
не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что я больной человек и правильно
не учился. Что же касается до хлеба,
то мне кажется…
— Ну, извините, — перебил генерал, — теперь ни минуты более
не имею. Сейчас я скажу
о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать),
то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если
не пожелает,
то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы
не забыть включить…
Мало
того, она даже юридически чрезвычайно много понимала и имела положительное знание, если
не света,
то о том по крайней мере, как некоторые дела текут на свете; во-вторых, это был совершенно
не тот характер, как прежде,
то есть
не что-то робкое, пансионски неопределенное, иногда очаровательное по своей оригинальной резвости и наивности, иногда грустное и задумчивое, удивленное, недоверчивое, плачущее и беспокойное.
Кончилось
тем, что про Настасью Филипповну установилась странная слава:
о красоте ее знали все, но и только; никто
не мог ничем похвалиться, никто
не мог ничего рассказать.
Оба приехали к Настасье Филипповне, и Тоцкий прямехонько начал с
того, что объявил ей
о невыносимом ужасе своего положения; обвинил он себя во всем; откровенно сказал, что
не может раскаяться в первоначальном поступке с нею, потому что он сластолюбец закоренелый и в себе
не властен, но что теперь он хочет жениться, и что вся судьба этого в высшей степени приличного и светского брака в ее руках; одним словом, что он ждет всего от ее благородного сердца.
— С
тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал
о них расспрашивать, потому что прежде их
не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
— За что ты все злишься,
не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и
о чем вы говорите, тоже
не могу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал,
то смеялся, а теперь совсем осовел.
— Слушайте, — как бы торопилась Аделаида, — за вами рассказ
о базельской картине, но теперь я хочу слышать
о том, как вы были влюблены;
не отпирайтесь, вы были. К
тому же вы, сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.
Я
не то чтоб учил их;
о нет, там для этого был школьный учитель, Жюль Тибо; я, пожалуй, и учил их, но я больше так был с ними, и все мои четыре года так и прошли.
— Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, — если только вам это
не в большую натугу будет, —
не болтайте ни здесь,
о том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там,
о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.
— Еще и
то заметьте, Гаврила Ардалионович, чем же я был давеча связан, и почему я
не мог упомянуть
о портрете? Ведь вы меня
не просили.
— Я
не выпытываю чего-нибудь
о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы
не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он
не может признаться мне сам,
того я и сама
не хочу разузнавать мимо него. Я к
тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой
о вас, отвечал мне: «Он всё знает, церемониться нечего!» Что же это значит?
То есть я хотела бы знать, в какой мере…
— Если все кончено,
то Иван Петрович, разумеется, прав, — сказала Нина Александровна, —
не хмурься, пожалуйста, и
не раздражайся, Ганя, я ни
о чем
не стану расспрашивать, чего сам
не хочешь сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение,
не беспокойся.
— А, опять она! — вскричал Ганя, насмешливо и ненавистно смотря на сестру. — Маменька! клянусь вам в
том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда
не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив.
О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…
Уж одно
то, что Настасья Филипповна жаловала в первый раз; до сих пор она держала себя до
того надменно, что в разговорах с Ганей даже и желания
не выражала познакомиться с его родными, а в самое последнее время даже и
не упоминала
о них совсем, точно их и
не было на свете.
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй,
не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но
не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны,
о чем ему уже было донесено; поклявшийся всеми клятвами больно наверстать ей всё это впоследствии, и в
то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
Представлялся и еще один неразрешенный вопрос, и до
того капитальный, что князь даже думать
о нем боялся, даже допустить его
не мог и
не смел, формулировать как,
не знал, краснел и трепетал при одной мысли
о нем.
Настасья Филипповна от роскоши
не отказывалась, даже любила ее, но — и это казалось чрезвычайно странным — никак
не поддавалась ей, точно всегда могла и без нее обойтись; даже старалась несколько раз заявить
о том, что неприятно поражало Тоцкого.
Не говоря уже
о неизящности
того сорта людей, которых она иногда приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку порядочному и тонко развитому.
Ну, господа, конечно, я обязан подать благородный пример, но всего более жалею в настоящую минуту
о том, что я так ничтожен и ничем
не замечателен; даже чин на мне самый премаленький; ну, что в самом деле интересного в
том, что Фердыщенко сделал скверный поступок?
— Вы меня убеждаете и в
том, господин Фердыщенко, что действительно можно ощущать удовольствие до упоения, рассказывая
о сальных своих поступках, хотя бы
о них и
не спрашивали… А впрочем… Извините, господин Фердыщенко.
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, — я и забыла! Но будьте уверены, что
о вас я предвидела. Если уж вам так обидно,
то я и
не настаиваю и вас
не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…
Да и вообще в первое время,
то есть чуть ли
не целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных
о нем говорить было
не принято.
Дело в
том, что всего две недели назад он получил под рукой одно известие, хоть и короткое и потому
не совсем ясное, но зато верное,
о том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово выйти за него замуж.
Чтобы закончить
о всех этих слухах и известиях, прибавим и
то, что у Епанчиных произошло к весне очень много переворотов, так что трудно было
не забыть
о князе, который и сам
не давал, а может быть, и
не хотел подать
о себе вести.
Да потому, может, и помянул, что за нее, с
тех пор как земля стоит, наверно никто никогда и лба
не перекрестил, да и
не подумал
о том.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает.
О нем же самом как об апельсинной корке помышляет,
не более,
то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А
не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Да постой, говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи», говорит, и стала мне в стихах читать
о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить
тому папе: «Неужели, говорит, это тебе
не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно, говорю, что ты прочла».
— «А
о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я
о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни
о чем и
не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и
о том, что меня избил,
не думаешь и
не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю,
не знаю».
Я, брат, тогда под самым сильным впечатлением был всего
того, что так и хлынуло на меня на Руси; ничего-то я в ней прежде
не понимал, точно бессловесный рос, и как-то фантастически вспоминал
о ней в эти пять лет за границей.
«В этот момент, — как говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово
о том, чтовремени больше
не будет.
— Отнюдь, отнюдь нет, — замахал Лебедев, — и
не того боится, чего бы вы думали. Кстати: изверг ровно каждый день приходит
о здоровье вашем наведываться, известно ли вам?
Коля тотчас же хотел было рассердиться за слово «
не выживешь», но отложил до другого раза, и если бы только самое слово
не было уж слишком обидно,
то, пожалуй, и совсем извинил бы его: до
того понравилось ему волнение и беспокойство Лизаветы Прокофьевны при известии
о болезни князя.
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у князя — было застать кругом него целую компанию гостей,
не говоря уже
о том, что в этой компании были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на смертном одре, которого она ожидала найти.
— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, —
то я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла,
то я твои чувства
не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем
не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.
К изумлению князя,
та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними
о «рыцаре бедном» быть
не могло и что она даже
не понимает вопроса.
Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но
не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и
не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с;
не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и
не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется,
то уж ни пред какими преградами
не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с.
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский,
не желаете здесь говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким началом, —
то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а
о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…
Я Чебарову сказал, что так как я
не в Петербурге,
то немедленно уполномочиваю приятеля повести это дело, а вас, господин Бурдовский,
о том извещу.
Кроме
того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма
не замечателен сам по себе, чтоб
о нем помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева,
не говоря уже
о господине Бурдовском, который тогда и
не родился.
— Я желаю только сообщить, с доказательствами, для сведения всех заинтересованных в деле, что ваша матушка, господин Бурдовский, потому единственно пользовалась расположением и заботливостью
о ней Павлищева, что была родною сестрой
той дворовой девушки, в которую Николай Андреевич Павлищев был влюблен в самой первой своей молодости, но до
того, что непременно бы женился на ней, если б она
не умерла скоропостижно.
Во-вторых, оказывается, что тут вовсе
не было ни малейшего воровства-мошенничества даже со стороны Чебарова; это важный пункт даже и для меня, потому что князь давеча, разгорячившись, упомянул, будто и я
того же мнения
о воровстве-мошенничестве в этом несчастном деле.
— Единственно из благородства, — громко и звонко заговорил вдруг подскочивший Келлер, обращаясь прямо к Лизавете Прокофьевне, — единственно из благородства, сударыня, и чтобы
не выдать скомпрометированного приятеля, я давеча утаил
о поправках, несмотря на
то что он же нас с лестницы спустить предлагал, как сами изволили слышать.
— Позвольте же и мне, милостивый государь, с своей стороны вам заметить, — раздражительно вдруг заговорил Иван Федорович, потерявший последнее терпение, — что жена моя здесь у князя Льва Николаевича, нашего общего друга и соседа, и что во всяком случае
не вам, молодой человек, судить
о поступках Лизаветы Прокофьевны, равно как выражаться вслух и в глаза
о том, что написано на моем лице.
О том же, чтобы звать к себе, и намека
не было; на этот счет проскочило даже одно очень характерное словцо у Аделаиды: рассказывая об одной своей акварельной работе, она вдруг очень пожелала показать ее: «Как бы это сделать поскорее?