Неточные совпадения
Готовность белокурого молодого человека в швейцарском плаще отвечать
на все
вопросы своего черномазого соседа была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных
вопросов.
— Помилуйте, я ваш
вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии,
на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…
В Гане что-то происходило особенное, когда он задавал этот
вопрос. Точно новая и особенная какая-то идея загорелась у него в мозгу и нетерпеливо засверкала в глазах его. Генерал же, который искренно и простосердечно беспокоился, тоже покосился
на князя, но как бы не ожидая много от его ответа.
— Нет? Вы сказали: нет? — настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна, — довольно, я буду помнить, что вы сегодня, в среду утром,
на мой
вопрос сказали мне «нет». Что у нас сегодня, среда?
Варвара Ардалионовна обращалась с ним дружески, но
на иные
вопросы его отвечать еще медлила, даже их не любила...
— Ну же, ну! — продолжал гримасничать Фердыщенко, — да ну же! О, господи, каких бы я вещей
на такой
вопрос насказал! Да ну же… Пентюх же ты, князь, после этого!
Вы и не подозреваете,
на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных
вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла.
Э, ничего!» И действительно, это еще не очень пугало; но
вопрос: «Что же он там сделает и зачем идет?» —
на этот
вопрос он решительно не находил успокоительного ответа.
— Я не делал вам признаний, — ответил князь, покраснев, — я только ответил
на ваш
вопрос.
Все засмеялись. Князю пришло
на ум, что Лебедев и действительно, может быть, жмется и кривляется потому только, что, предчувствуя его
вопросы, не знает, как
на них ответить, и выгадывает время.
Предложение князя он принял чуть не с восторгом, так что
на прямой
вопрос его о цене даже замахал руками.
— А
на эту картину я люблю смотреть, — пробормотал, помолчав, Рогожин, точно опять забыв свой
вопрос.
Рогожин едко усмехнулся; проговорив свой
вопрос, он вдруг отворил дверь и, держась за ручку замка, ждал, пока князь выйдет. Князь удивился, но вышел. Тот вышел за ним
на площадку лестницы и притворил дверь за собой. Оба стояли друг пред другом с таким видом, что, казалось, оба забыли, куда пришли и что теперь надо делать.
Он разом вспомнил и давешний Павловский воксал, и давешний Николаевский воксал, и
вопрос Рогожину прямо в лицо о глазах, и крест Рогожина, который теперь
на нем, и благословение его матери, к которой он же его сам привел, и последнее судорожное объятие, последнее отречение Рогожина, давеча,
на лестнице, — и после этого всего поймать себя
на беспрерывном искании чего-то кругом себя, и эта лавка, и этот предмет… что за низость!
— Во-первых, никакой не будет почтительности, если их так распустить; а во-вторых, им даже и неприлично… — объяснил он наконец
на прямой
вопрос князя.
— Потому глубочайшее уважение, — продолжала также серьезно и важно Аглая в ответ почти
на злобный
вопрос матери, — потому что в стихах этих прямо изображен человек, способный иметь идеал, во-вторых, раз поставив себе идеал, поверить ему, а поверив, слепо отдать ему всю свою жизнь.
— Удивил, изумил! — твердил Иван Федорович в ответ
на все
вопросы. — Я верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил. И зачем так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не надо стулья ломать.
Этот вот мальчишка (она указала
на Колю), и тот уж намедни спорил, что это-то и значит «женский
вопрос».
— Ну, прощайте! — резко проговорил он вдруг. — Вы думаете, мне легко сказать вам: прощайте? Ха-ха! — досадливо усмехнулся он сам
на свой неловкий
вопрос и вдруг, точно разозлясь, что ему всё не удается сказать, что хочется, громко и раздражительно проговорил: — Ваше превосходительство! Имею честь просить вас ко мне
на погребение, если только удостоите такой чести и… всех, господа, вслед за генералом!..
— Я очень рад, если он останется, конечно, ему трудно ехать, — объявлял князь
на раздражительные
вопросы Лизаветы Прокофьевны.
Князь с чрезвычайным любопытством глядел
на Келлера.
Вопрос о двойных мыслях видимо и давно уже занимал его.
— Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать
на такой
вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
— Мне очень тяжело отвечать вам
на эти
вопросы, Лизавета Прокофьевна.
Во-первых, что же и есть либерализм, если говорить вообще, как не нападение (разумное или ошибочное, это другой
вопрос)
на существующие порядки вещей?
— Как вы думаете, князь? — не дослушал Евгений Павлович, поймав
на себе любопытный и серьезный взгляд князя Льва Николаевича. — Как вам кажется: частный это случай или общий? Я, признаюсь, для вас и выдумал этот
вопрос.
— Нет-с, я не про то, — сказал Евгений Павлович, — но только как же вы, князь (извините за
вопрос), если вы так это видите и замечаете, то как же вы (извините меня опять) в этом странном деле… вот что
на днях было… Бурдовского, кажется… как же вы не заметили такого же извращения идей и нравственных убеждений? Точь-в-точь ведь такого же! Мне тогда показалось, что вы совсем не заметили?
Приятель Евгения Павловича сделал один
вопрос, но князь, кажется,
на него не ответил или до того странно промямлил что-то про себя, что офицер посмотрел
на него очень пристально, взглянул потом
на Евгения Павловича, тотчас понял, для чего тот выдумал это знакомство, чуть-чуть усмехнулся и обратился опять к Аглае.
Девицы хоть и негодовали отчасти про себя
на слишком уже сильный испуг и такое явное бегство мамаши, но в первое время сумятицы беспокоить ее
вопросами не решались.
— Но своего, своего! — лепетал он князю, —
на собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение будет, закуска, и об этом дочь хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета: «Быть или не быть?» Современная тема-с, современная!
Вопросы и ответы… И господин Терентьев в высшей степени… спать не хочет! А шампанского он только глотнул, глотнул, не повредит… Приближьтесь, князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…
— А вы и не подозреваете, милый князь, — продолжал усмехаться Евгений Павлович, не отвечая
на прямой
вопрос, — вы не подозреваете, что я просто пришел вас надуть и мимоходом от вас что-нибудь выпытать, а?
Мне отворила наконец одна баба, которая в крошечной кухне вздувала самовар; она выслушала молча мои
вопросы, ничего, конечно, не поняла и молча отворила мне дверь в следующую комнату, тоже маленькую, ужасно низенькую, с скверною необходимою мебелью и с широкою огромною постелью под занавесками,
на которой лежал «Терентьич» (так кликнула баба), мне показалось, хмельной.
Но странно, когда смотришь
на этот труп измученного человека, то рождается один особенный и любопытный
вопрос: если такой точно труп (а он непременно должен был быть точно такой) видели все ученики его, его главные будущие апостолы, видели женщины, ходившие за ним и стоявшие у креста, все веровавшие в него и обожавшие его, то каким образом могли они поверить, смотря
на такой труп, что этот мученик воскреснет?
Этот
вопрос тоже невольно мерещится, когда смотришь
на картину.
Пусть зажжено сознание волею высшей силы, пусть оно оглянулось
на мир и сказало: «Я есмь!», и пусть ему вдруг предписано этою высшею силой уничтожиться, потому что там так для чего-то, — и даже без объяснения для чего, — это надо, пусть, я всё это допускаю, но опять-таки вечный
вопрос: для чего при этом понадобилось смирение мое?
— Я понимаю, господа, — начал он, по-прежнему дрожа и осекаясь
на каждом слове, — что я мог заслужить ваше личное мщение, и… жалею, что замучил вас этим бредом (он указал
на рукопись), а впрочем, жалею, что совсем не замучил… (он глупо улыбнулся), замучил, Евгений Павлыч? — вдруг перескочил он к нему с
вопросом, — замучил или нет? Говорите!
— Я благодарю вас, — сказала она, подумав, — я очень рада, что похожа
на maman. Вы, стало быть, очень ее уважаете? — прибавила она, совсем не замечая наивности
вопроса.
Минутами бывал весел, но чаще задумывался, сам, впрочем, не зная о чем именно; вдруг начинал о чем-то рассказывать, — о Епанчиных, о князе, о Лебедеве, — и вдруг обрывал и переставал совсем говорить, а
на дальнейшие
вопросы отвечал только тупою улыбкой, впрочем, даже и не замечая, что его спрашивают, а он улыбается.
На этот быстрый
вопрос я так же быстро ответил: «Русское сердце в состоянии даже в самом враге своего отечества отличить великого человека!» То есть, собственно, не помню, буквально ли я так выразился… я был ребенок… но смысл наверно был тот!
На всё это мамаша немедленно отчеканила, что Александра «вольнодумка, и что всё это их проклятый женский
вопрос».
Несмотря
на все возражения супруга и дочерей, она немедленно послала за Аглаей, с тем чтоб уж задать ей последний
вопрос и от нее получить самый ясный и последний ответ.
Когда же вечером, в девять часов, князь явился в гостиную Епанчиных, уже наполненную гостями, Лизавета Прокофьевна тотчас же начала расспрашивать его о больном, с участием и подробно, и с важностью ответила Белоконской
на ее
вопрос: «Кто таков больной и кто такая Нина Александровна?» Князю это очень понравилось.
К этому прибавляли, в виде современной характеристики нравов, что бестолковый молодой человек действительно любил свою невесту, генеральскую дочь, но отказался от нее единственно из нигилизма и ради предстоящего скандала, чтобы не отказать себе в удовольствии жениться пред всем светом
на потерянной женщине и тем доказать, что в его убеждении нет ни потерянных, ни добродетельных женщин, а есть только одна свободная женщина; что он в светское и старое разделение не верит, а верует в один только «женский
вопрос».
Рассказывали, хотя слухи были и не совершенно точные, что Гавриле Ардалионовичу и тут ужасно не посчастливилось; что, улучив время, когда Варвара Ардалионовна бегала к Лизавете Прокофьевне, он, наедине с Аглаей, вздумал было заговорить о любви своей; что, слушая его, Аглая, несмотря
на всю свою тоску и слезы, вдруг расхохоталась и вдруг предложила ему странный
вопрос: сожжет ли он, в доказательство своей любви, свой палец сейчас же
на свечке?
Отпевание произвело
на князя впечатление сильное и болезненное; он шепнул Лебедеву еще в церкви, в ответ
на какой-то его
вопрос, что в первый раз присутствует при православном отпевании и только в детстве помнит еще другое отпевание в какой-то деревенской церкви.
Сначала князь не хотел отвечать
на некоторые особенные его
вопросы и только улыбался
на советы «бежать даже хоть за границу; русские священники есть везде, и там обвенчаться можно».
Было, конечно, несколько попыток подвеселить разговор и навести
на «надлежащую» тему; произнесено было несколько нескромных
вопросов, сделано несколько «лихих» замечаний.
Рогожин остановился, посмотрел
на него, подумал и, как бы совсем не поняв
вопроса, сказал...
Но князь не знал, что спросить дальше и чем окончить
вопрос; к тому же сердце его так стучало, что и говорить трудно было. Рогожин тоже молчал и смотрел
на него по-прежнему, то есть как бы в задумчивости.