Неточные совпадения
Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать все
то,
о чем ему уже неоднократно приходилось
говорить в это утро.
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только
о копейках и
говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на
то что на копейки.
— За что ты все злишься, не понимаю, — подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, — и
о чем вы
говорите, тоже не могу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно
говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал,
то смеялся, а теперь совсем осовел.
— Дальше, по одному поводу, я стал
говорить о лицах,
то есть
о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…
— Да и я бы насказал на вашем месте, — засмеялся князь Фердыщенке. — Давеча меня ваш портрет поразил очень, — продолжал он Настасье Филипповне, — потом я с Епанчиными про вас
говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в
ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я
о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.
Не
говоря уже
о неизящности
того сорта людей, которых она иногда приближала к себе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и еще некоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесь двух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами и средствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человеку порядочному и тонко развитому.
— Дело слишком ясное и слишком за себя
говорит, — подхватил вдруг молчавший Ганя. — Я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча
о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.
Да и вообще в первое время,
то есть чуть ли не целый месяц по отъезде князя, в доме Епанчиных
о нем
говорить было не принято.
Но как бы
то ни было, а лед был разбит, и
о князе вдруг стало возможным
говорить вслух.
—
О нет! Ни-ни! Еще сама по себе. Я,
говорит, свободна, и, знаете, князь, сильно стоит на
том, я,
говорит, еще совершенно свободна! Всё еще на Петербургской, в доме моей свояченицы проживает, как и писал я вам.
— Как бы всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то.
О предстоящем же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает.
О нем же самом как об апельсинной корке помышляет, не более,
то есть и более, со страхом и ужасом, даже
говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
Да постой,
говорит, я тебе сама про это прочту!» Вскочила, принесла книгу: «Это стихи»,
говорит, и стала мне в стихах читать
о том, как этот император в эти три дня заклинался отомстить
тому папе: «Неужели,
говорит, это тебе не нравится, Парфен Семенович?» — «Это всё верно,
говорю, что ты прочла».
— «Как не знаешь?» — «Так,
говорю, не знаю, не
о том мне всё теперь думается».
— «А
о чем же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я
о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь всю эту ни
о чем и не думал, всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и
о том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может,
говорю, и думаю, не знаю».
«В этот момент, — как
говорил он однажды Рогожину, в Москве, во время их тамошних сходок, — в этот момент мне как-то становится понятно необычайное слово
о том, чтовремени больше не будет.
— По-братски и принимаю за шутку; пусть мы свояки: мне что, — больше чести. Я в нем даже и сквозь двухсот персон и тысячелетие России замечательнейшего человека различаю. Искренно говорю-с. Вы, князь, сейчас
о секретах заговорили-с, будто бы,
то есть, я приближаюсь, точно секрет сообщить желаю, а секрет, как нарочно, и есть: известная особа сейчас дала знать, что желала бы очень с вами секретное свидание иметь.
Первое неприятное впечатление Лизаветы Прокофьевны у князя — было застать кругом него целую компанию гостей, не
говоря уже
о том, что в этой компании были два-три лица ей решительно ненавистные; второе — удивление при виде совершенно на взгляд здорового, щеголевато одетого и смеющегося молодого человека, ступившего им навстречу, вместо умирающего на смертном одре, которого она ожидала найти.
Но повторять
о том, что
говорят серьезно, было нечего: генерал, как и все постоянно хмельные люди, был очень чувствителен, и как все слишком упавшие хмельные люди, нелегко переносил воспоминания из счастливого прошлого. Он встал и смиренно направился к дверям, так что Лизавете Прокофьевне сейчас же и жалко стало его.
— Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, — лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но — если ты искренно прочла, — прибавила она почти шепотом, —
то я
о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла,
то я твои чувства не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой
поговорю, а мы тут засиделись.
— Но ведь если вы, наконец, господин Бурдовский, не желаете здесь
говорить, — удалось наконец вклеить князю, чрезвычайно пораженному таким началом, —
то говорю вам, пойдемте сейчас в другую комнату, а
о вас всех, повторяю вам, сию минуту только услышал…
Кроме
того, и самый этот факт тогдашнего отъезда весьма не замечателен сам по себе, чтоб
о нем помнить, после двадцати с лишком лет, даже знавшим близко Павлищева, не
говоря уже
о господине Бурдовском, который тогда и не родился.
Теперь, после сообщенных фактов, всем, стало быть, и ясно, что господин Бурдовский человек чистый, несмотря на все видимости, и князь теперь скорее и охотнее давешнего может предложить ему и свое дружеское содействие, и
ту деятельную помощь,
о которой он упоминал давеча,
говоря о школах и
о Павлищеве.
— Да ведь я и не в
том смысле
о русском помещике
говорю, как вы принимаете. Сословие почтенное, хоть по
тому уж одному, что я к нему принадлежу; особенно теперь, когда оно перестало существовать…
В факте этом выражается вся сущность русского либерализма
того рода,
о котором я
говорю.
— Я тоже должен сказать, что я мало видел и мало был… с либералами, — сказал князь, — но мне кажется, что вы, может быть, несколько правы и что
тот русский либерализм,
о котором вы
говорили, действительно отчасти наклонен ненавидеть самую Россию, а не одни только ее порядки вещей. Конечно, это только отчасти… конечно, это никак не может быть для всех справедливо…
— Невозможных преступлений? Но уверяю же вас, что точно такие же преступления и, может быть, еще ужаснее, и прежде бывали, и всегда были, и не только у нас, но и везде, и, по-моему, еще очень долго будут повторяться. Разница в
том, что у нас прежде было меньше гласности, а теперь стали вслух
говорить и даже писать
о них, потому-то и кажется, что эти преступники теперь только и появились. Вот в чем ваша ошибка, чрезвычайно наивная ошибка, князь, уверяю вас, — насмешливо улыбнулся князь Щ.
— Да и не
то что слышал, а и сам теперь вижу, что правда, — прибавил он, — ну когда ты так
говорил, как теперь? Ведь этакой разговор точно и не от тебя. Не слышал бы я
о тебе такого, так и не пришел бы сюда; да еще в парк, в полночь.
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но одушевление его было только лихорадочное; собственно к разговору он был невнимателен; спор его был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал
то,
о чем за минуту сам начинал
говорить с горячечным жаром.
По настоянию Аглаи князь должен был рассказать тотчас же и даже в большой подробности всю историю прошлой ночи. Она торопила его в рассказе поминутно, но сама перебивала беспрерывными вопросами, и почти всё посторонними. Между прочим, она с большим любопытством выслушала
о том, что
говорил Евгений Павлович, и несколько раз даже переспросила.
Она спрашивала быстро,
говорила скоро, но как будто иногда сбивалась и часто не договаривала; поминутно торопилась
о чем-то предупреждать; вообще она была в необыкновенной тревоге и хоть смотрела очень храбро и с каким-то вызовом, но, может быть, немного и трусила. На ней было самое буднишнее, простое платье, которое очень к ней шло. Она часто вздрагивала, краснела и сидела на краю скамейки. Подтверждение князя, что Ипполит застрелился для
того, чтоб она прочла его исповедь, очень ее удивило.
Девицы усмехнулись новой фантазии их фантастической сестрицы и заметили мамаше, что Аглая, пожалуй, еще рассердится, если
та пойдет в парк ее отыскивать, и что, наверно, она сидит теперь с книгой на зеленой скамейке,
о которой она еще три дня назад
говорила, и за которую чуть не поссорилась с князем Щ., потому что
тот не нашел в местоположении этой скамейки ничего особенного.
— Нет, князь, нет; я поражен «Исповедью». Главное,
тем местом, где он
говорит о провидении и
о будущей жизни. Там есть одна ги-гант-ская мысль!
В действительности женихи ужасно редко прыгают из окошек пред своими свадьбами, потому что это, не
говоря уже
о прочем, даже и неудобно;
тем не менее сколько женихов, даже людей достойных и умных, пред венцом сами себя в глубине совести готовы были признать Подколесиными.
—
О князь! — вскричал генерал, упоенный своим рассказом до
того, что, может быть, уже не мог бы остановиться даже пред самою крайнею неосторожностью, — вы
говорите: «Всё это было!» Но было более, уверяю вас, что было гораздо более!
Иван Федорович клялся, что всё это одна только «выходка» и произошла от Аглаиной «стыдливости»; что если б князь Щ. не заговорил
о свадьбе,
то не было бы и выходки, потому что Аглая и сама знает, знает достоверно, что всё это одна клевета недобрых людей и что Настасья Филипповна выходит за Рогожина; что князь тут не состоит ни при чем, не только в связях; и даже никогда и не состоял, если уж
говорить всю правду-истину.
— Слушайте, раз навсегда, — не вытерпела наконец Аглая, — если вы заговорите
о чем-нибудь вроде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или
о том, что «мир спасет красота»,
то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза! Слышите: я серьезно
говорю! На этот раз я уж серьезно
говорю!
Он проснулся в девятом часу, с головною болью, с беспорядком в мыслях, с странными впечатлениями. Ему ужасно почему-то захотелось видеть Рогожина; видеть и много
говорить с ним, —
о чем именно, он и сам не знал; потом он уже совсем решился было пойти зачем-то к Ипполиту. Что-то смутное было в его сердце, до
того, что приключения, случившиеся с ним в это утро, произвели на него хотя и чрезвычайно сильное, но все-таки какое-то неполное впечатление. Одно из этих приключений состояло в визите Лебедева.
Так как он часто сбивался с одного на другое и позабывал,
о чем начинал
говорить,
то князь затих, чтобы дать ему высказаться.
— Мне Аглая Ивановна запретила вчера
говорить и даже
темы назвала,
о которых нельзя
говорить; она знает, что я в них смешон!
Даже Вера Лебедева некоторое время негодовала на него; даже Коля негодовал; негодовал даже Келлер, до
того времени как выбран был в шафера, не
говоря уже
о самом Лебедеве, который даже начал интриговать против князя, и тоже от негодования, и даже весьма искреннего.
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что, не
говоря уже
о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор не только не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи глупости, но даже свидетельствует
о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с
тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня не увидите; с
тем и явился».
Новое, грустное и безотрадное чувство сдавило ему сердце; он вдруг понял, что в эту минуту, и давно уже, всё
говорит не
о том,
о чем надо ему
говорить, и делает всё не
то, что бы надо делать; и что вот эти карты, которые он держит в руках, и которым он так обрадовался, ничему, ничему не помогут теперь.