Неточные совпадения
Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с
ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и
в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял
в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.
Наверно, у него
ноги слабели и деревенели, и тошнота была, — как будто что его давит
в горле, и от этого точно щекотно, — чувствовали вы это когда-нибудь
в испуге или
в очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти не имеет?
Она пришла домой, побираясь, вся испачканная, вся
в лохмотьях, с ободранными башмаками; шла она пешком всю неделю, ночевала
в поле и очень простудилась;
ноги были
в ранах, руки опухли и растрескались.
Ей нужно было часто ставить свои больные
ноги в теплую воду...
Ганя топнул
ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец, оба вышли на улицу, князь с своим узелком
в руках.
И Ганя два раза топнул правою
ногой, обутою
в калошу, о тротуар.
— Да что это за идиот? —
в негодовании вскрикнула, топнув на него
ногой, Настасья Филипповна. — Ну, куда ты идешь? Ну, кого ты будешь докладывать?
— Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно…
в вас ошиблась? — продолжала Настасья Филипповна, рассматривая князя с
ног до головы самым бесцеремонным образом; она
в нетерпении ждала ответа, как бы вполне убежденная, что ответ будет непременно так глуп, что нельзя будет не засмеяться.
Он не докончил; Фердыщенко быстро подставил ему сзади стул, и генерал, несколько слабый
в эту послеобеденную минуту на
ногах, так и шлепнулся или, лучше сказать, упал на стул, но это, впрочем, его не сконфузило.
— Ну, князь Мышкин не Фердыщенко все-таки-с, — не утерпел генерал, до сих пор не могший помириться с мыслью находиться с Фердыщенком
в одном обществе и на равной
ноге.
— Это содом, содом! — повторял генерал, вскидывая плечами. Он тоже встал с дивана; все опять были на
ногах. Настасья Филипповна была как бы
в исступлении.
— Матушка! Королевна! Всемогущая! — вопил Лебедев, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину. — Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне
в камин: весь влезу, всю голову свою седую
в огонь вложу!.. Больная жена без
ног, тринадцать человек детей — всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!! — и, провопив, он пополз было
в камин.
Раза два он жестоко, впрочем, поссорился с Лизаветой Прокофьевной, объявил ей, что она деспотка и что
нога его не будет
в ее доме.
Лебедев даже затопал ей вслед
ногами, для пущей острастки, но, встретив взгляд князя, глядевшего с замешательством, произнес
в объяснение...
— Молчи, стрекоза! — крикнул на нее Лебедев. — У, ты! — затопал было он на нее
ногами. Но
в этот раз она только рассмеялась.
Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит, нелицеприятные господа судьи, что печальный старец, без
ног, живущий честным трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые слова законодателя: «Да царствует милость
в судах».
Матушка и прежде, вот уже два года, точно как бы не
в полном рассудке сидит (больная она), а по смерти родителя и совсем как младенцем стала, без разговору: сидит без
ног и только всем, кого увидит, с места кланяется; кажись, не накорми ее, так она и три дня не спохватится.
Ноги ее упирались
в скамеечку.
В эту минуту из комнат вышла на террасу Вера, по своему обыкновению, с ребенком на руках. Лебедев, извивавшийся около стульев и решительно не знавший, куда девать себя, но ужасно не хотевший уйти, вдруг набросился на Веру, замахал на нее руками, гоня прочь с террасы, и даже, забывшись, затопал
ногами.
В те же несколько минут, которые он пробыл на террасе при Епанчиных, он держал себя скромно, с достоинством, и нисколько не потерялся от решительных взглядов Лизаветы Прокофьевны, два раза оглядевшей его с головы до
ног.
Между тем его сын, родившийся уже
в законном браке, но возросший под другою фамилией и совершенно усыновленный благородным характером мужа его матери, тем не менее
в свое время умершим, остался совершенно при одних своих средствах и с болезненною, страдающею, без
ног, матерью
в одной из отдаленных губерний; сам же
в столице добывал деньги ежедневным благородным трудом от купеческих уроков и тем содержал себя сначала
в гимназии, а потом слушателем полезных ему лекций, имея
в виду дальнейшую цель.
Но много ли получишь от русского купца за уроки по гривеннику, да еще с болезненною, без
ног, матерью, которая, наконец, и своею смертью
в отдаленной губернии совсем почти не облегчила его?
— Никто, никто над тобой здесь не смеется, успокойся! — почти мучилась Лизавета Прокофьевна. — Завтра доктор новый приедет; тот ошибся; да садись, на
ногах не стоишь! Бредишь… Ах, что теперь с ним делать! — хлопотала она, усаживая его
в кресла. Слезинка блеснула на ее щеке.
Но Лизавета Прокофьевна не удостоила взглянуть на него. Она стояла гордо, выпрямившись, закинув голову и с презрительным любопытством рассматривала «этих людишек». Когда Ипполит кончил, генерал вскинул было плечами; она гневно оглядела его с
ног до головы, как бы спрашивая отчета
в его движении, и тотчас оборотилась к князю.
Наконец генерал имел манеры порядочные, был скромен, умел молчать и
в то же время не давать наступать себе на
ногу, — и не по одному своему генеральству, а и как честный и благородный человек.
Князь смеялся; Аглая
в досаде топнула
ногой. Ее серьезный вид, при таком разговоре, несколько удивил князя. Он чувствовал отчасти, что ему бы надо было про что-то узнать, про что-то спросить, — во всяком случае, про что-то посерьезнее того, как пистолет заряжают. Но всё это вылетело у него из ума, кроме одного того, что пред ним сидит она, а он на нее глядит, а о чем бы она ни заговорила, ему
в эту минуту было бы почти всё равно.
— Ах, боже мой, Лев Николаич, ты ничего не слушаешь. Я с того и начал, что заговорил с тобой про Капитона Алексеича; поражен так, что даже и теперь руки-ноги дрожат. Для того и
в городе промедлил сегодня. Капитон Алексеич Радомский, дядя Евгения Павлыча…
— Милостивый государь! — закричал он громовым голосом Птицыну, — если вы действительно решились пожертвовать молокососу и атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным у государя своего, то
нога моя, с сего же часу, перестанет быть
в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это — винт! Потому что он винтом сверлит мою душу, и безо всякого уважения… винтом!
Это будет час мой, и я бы не желал, чтобы нас мог прервать
в такую святую минуту первый вошедший, первый наглец, и нередко такой наглец, — нагнулся он вдруг к князю со странным, таинственным и почти испуганным шепотом, — такой наглец, который не стоит каблука… с
ноги вашей, возлюбленный князь!
Особенно заметьте себе, что я не упоминал про мою
ногу; ибо слишком уважаю себя, чтобы высказать это без обиняков; но только вы один и способны понять, что, отвергая
в таком случае и мой каблук, я выказываю, может быть, чрезвычайную гордость достоинства.
— Вынимал и смотрел-с, всё цело-с. Опять опустил, и так со вчерашнего утра и хожу,
в поле ношу, по
ногам даже бьет.
Но всё до известной черты, даже и качества; и если он вдруг,
в глаза, имеет дерзость уверять, что
в двенадцатом году, еще ребенком,
в детстве, он лишился левой своей
ноги и похоронил ее на Ваганьковском кладбище,
в Москве, то уж это заходит за пределы, являет неуважение, показывает наглость…
— Во-первых, это; но, положим, он тогда уже мог родиться; но как же уверять
в глаза, что французский шассёр навел на него пушку и отстрелил ему
ногу, так, для забавы; что он
ногу эту поднял и отнес домой, потом похоронил ее на Ваганьковском кладбище, и говорит, что поставил над нею памятник, с надписью, с одной стороны: «Здесь погребена
нога коллежского секретаря Лебедева», а с другой: «Покойся, милый прах, до радостного утра», и что, наконец, служит ежегодно по ней панихиду (что уже святотатство) и для этого ежегодно ездит
в Москву.
— Совершенно знаю-с; Черносвитов, изобретя свою
ногу, первым делом тогда забежал ко мне показать. Но черносвитовская
нога изобретена несравненно позже… И к тому же уверяет, что даже покойница жена его,
в продолжение всего их брака, не знала, что у него, у мужа ее, деревянная
нога. «Если ты, — говорит, когда я заметил ему все нелепости, — если ты
в двенадцатом году был у Наполеона
в камер-пажах, то и мне позволь похоронить
ногу на Ваганьковском».
— О, дитя мое, я готов целовать
ноги императора Александра, но зато королю прусскому, но зато австрийскому императору, о, этим вечная ненависть и… наконец… ты ничего не смыслишь
в политике!» — Он как бы вспомнил вдруг, с кем говорит, и замолк, но глаза его еще долго метали искры.
Аглая взбесилась ужасно, даже совсем забылась; наговорила князю таких колкостей и дерзостей, что он уже перестал и смеяться, и совсем побледнел, когда она сказала ему наконец, что «
нога ее не будет
в этой комнате, пока он тут будет сидеть, и что даже бессовестно с его стороны к ним ходить, да еще по ночам,
в первом часу, после всего, что случилось.
Когда наконец они повернули с двух разных тротуаров
в Гороховую и стали подходить к дому Рогожина, у князя стали опять подсекаться
ноги, так что почти трудно было уж и идти. Было уже около десяти часов вечера. Окна на половине старушки стояли, как и давеча, отпертые, у Рогожина запертые, и
в сумерках как бы еще заметнее становились на них белые спущенные сторы. Князь подошел к дому с противоположного тротуара; Рогожин же с своего тротуара ступил на крыльцо и махал ему рукой. Князь перешел к нему на крыльцо.