Неточные совпадения
— Да… как
же это? — удивился до столбняка и чуть не выпучил глаза чиновник, у которого
все лицо тотчас
же стало складываться во что-то благоговейное и подобострастное, даже испуганное, — это
того самого Семена Парфеновича Рогожина, потомственного почетного гражданина, что с месяц назад
тому помре и два с половиной миллиона капиталу оставил?
— Это вот
всё так и есть, — мрачно и насупившись подтвердил Рогожин, —
то же мне и Залёжев тогда говорил.
Я, однако
же, на час втихомолку сбегал и Настасью Филипповну опять видел;
всю ту ночь не спал.
— По-ку-рить? — с презрительным недоумением вскинул на него глаза камердинер, как бы
все еще не веря ушам, — покурить? Нет, здесь вам нельзя покурить, а к
тому же вам стыдно и в мыслях это содержать. Хе… чудно-с!
— Знаете ли что? — горячо подхватил князь, — вот вы это заметили, и это
все точно так
же замечают, как вы, и машина для
того выдумана, гильотина.
Князь объяснил
все, что мог, наскоро, почти
то же самое, что уже прежде объяснял камердинеру и еще прежде Рогожину. Гаврила Ардалионович меж
тем как будто что-то припоминал.
—
То, стало быть, вставать и уходить? — приподнялся князь, как-то даже весело рассмеявшись, несмотря на
всю видимую затруднительность своих обстоятельств. — И вот, ей-богу
же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда
же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор
всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и
все скажется.
Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут
все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал:
тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк — это наиопаснейшая вещь!
Эта новая женщина объявляла, что ей в полном смысле
все равно будет, если он сейчас
же и на ком угодно женится, но что она приехала не позволить ему этот брак, и не позволить по злости, единственно потому, что ей так хочется, и что, следственно, так и быть должно, — «ну хоть для
того, чтобы мне только посмеяться над тобой вволю, потому что теперь и я наконец смеяться хочу».
Он прибавил в пояснение, что эта сумма
все равно назначена уже ей в его завещании; одним словом, что тут вовсе не вознаграждение какое-нибудь… и что, наконец, почему
же не допустить и не извинить в нем человеческого желания хоть чем-нибудь облегчить свою совесть и т. д., и т. д.,
все, что говорится в подобных случаях на эту
тему.
— С
тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас
же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг
вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я
все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему
же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше,
тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это
все — довольно трудно рассказать.
Вот тут-то, бывало, и зовет
все куда-то, и мне
все казалось, что если пойти
все прямо, идти долго, долго и зайти вот за эту линию, за
ту самую, где небо с землей встречается,
то там
вся и разгадка, и тотчас
же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне
все мечтался, как Неаполь, в нем
все дворцы, шум, гром, жизнь…
— И философия ваша точно такая
же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней
вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на
то что на копейки.
Потом, когда он простился с товарищами, настали
те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему
все хотелось представить себе, как можно скорее и ярче, что вот как
же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, — так кто
же?
— Это ровно за минуту до смерти, — с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас
же забыв о
всем остальном, —
тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот.
В
тот же день
все узнали,
вся деревня;
всё обрушилось опять на Мари: ее еще пуще стали не любить.
Я поцеловал Мари еще за две недели до
того, как ее мать умерла; когда
же пастор проповедь говорил,
то все дети были уже на моей стороне.
Я им тотчас
же рассказал и растолковал поступок пастора;
все на него рассердились, а некоторые до
того, что ему камнями стекла в окнах разбили.
А
та, только завидит или заслышит их,
вся оживлялась и тотчас
же, не слушая старух, силилась приподняться на локоть, кивала им головой, благодарила.
Мне казалось, что я
всё буду там, но я увидал наконец, что Шнейдеру нельзя
же было содержать меня, а тут подвернулось дело до
того, кажется, важное, что Шнейдер сам заторопил меня ехать и за меня отвечал сюда.
По одной стороне коридора находились
те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме
того, по
той же стороне коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее
всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице.
— Но, друг мой, se trompe, это легко сказать, но разреши-ка сама подобный случай!
Все стали в тупик. Я первый сказал бы qu’on se trompe. [Мой муж ошибается (фр.).] Но, к несчастию, я был свидетелем и участвовал сам в комиссии.
Все очные ставки показали, что это
тот самый, совершенно
тот же самый рядовой Колпаков, который полгода назад был схоронен при обыкновенном параде и с барабанным боем. Случай действительно редкий, почти невозможный, я соглашаюсь, но…
— Я не выпытываю чего-нибудь о Гавриле Ардалионовиче, вас расспрашивая, — заметила Нина Александровна, — вы не должны ошибаться на этот счет. Если есть что-нибудь, в чем он не может признаться мне сам,
того я и сама не хочу разузнавать мимо него. Я к
тому, собственно, что давеча Ганя при вас, и потом когда вы ушли, на вопрос мой о вас, отвечал мне: «Он
всё знает, церемониться нечего!» Что
же это значит?
То есть я хотела бы знать, в какой мере…
— Ты
всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере.
Всё мое желание в
том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь
того же требовать от сестры…
Самолюбивый и тщеславный до мнительности, до ипохондрии; искавший во
все эти два месяца хоть какой-нибудь точки, на которую мог бы опереться приличнее и выставить себя благороднее; чувствовавший, что еще новичок на избранной дороге и, пожалуй, не выдержит; с отчаяния решившийся наконец у себя дома, где был деспотом, на полную наглость, но не смевший решиться на это перед Настасьей Филипповной, сбивавшей его до последней минуты с толку и безжалостно державшей над ним верх; «нетерпеливый нищий», по выражению самой Настасьи Филипповны, о чем ему уже было донесено; поклявшийся
всеми клятвами больно наверстать ей
всё это впоследствии, и в
то же время ребячески мечтавший иногда про себя свести концы и примирить
все противоположности, — он должен теперь испить еще эту ужасную чашу, и, главное, в такую минуту!
— Как! Точь-в-точь? Одна и
та же история на двух концах Европы и точь-в-точь такая
же во
всех подробностях, до светло-голубого платья! — настаивала безжалостная Настасья Филипповна. — Я вам «Indеpendance Belge» пришлю!
— Нет? Нет!! — вскричал Рогожин, приходя чуть не в исступление от радости, — так нет
же?! А мне сказали они… Ах! Ну!.. Настасья Филипповна! Они говорят, что вы помолвились с Ганькой! С ним-то? Да разве это можно? (Я им
всем говорю!) Да я его
всего за сто рублей куплю, дам ему тысячу, ну три, чтоб отступился, так он накануне свадьбы бежит, а невесту
всю мне оставит. Ведь так, Ганька, подлец! Ведь уж взял бы три тысячи! Вот они, вот! С
тем и ехал, чтобы с тебя подписку такую взять; сказал: куплю, — и куплю!
— Ничего, ничего! — бормотал князь на
все стороны, с
тою же неподходящею улыбкой.
Вы скажете, это
всё по-детски или, пожалуй, поэзия, — что ж,
тем мне
же веселее будет, а дело все-таки сделается.
— Перестать? Рассчитывать? Одному? Но с какой
же стати, когда для меня это составляет капитальнейшее предприятие, от которого так много зависит в судьбе
всего моего семейства? Но, молодой друг мой, вы плохо знаете Иволгина. Кто говорит «Иволгин»,
тот говорит «стена»: надейся на Иволгина как на стену, вот как говорили еще в эскадроне, с которого начал я службу. Мне вот только по дороге на минутку зайти в один дом, где отдыхает душа моя, вот уже несколько лет, после тревог и испытаний…
— Гениальная мысль! — подхватил Фердыщенко. — Барыни, впрочем, исключаются, начинают мужчины; дело устраивается по жребию, как и тогда! Непременно, непременно! Кто очень не хочет,
тот, разумеется, не рассказывает, но ведь надо
же быть особенно нелюбезным! Давайте ваши жеребьи, господа, сюда, ко мне, в шляпу, князь будет вынимать. Задача самая простая, самый дурной поступок из
всей своей жизни рассказать, — это ужасно легко, господа! Вот вы увидите! Если
же кто позабудет,
то я тотчас берусь напомнить!
— Да как тут доказать, что я не солгу? — спросил Ганя. — А если солгу,
то вся мысль игры пропадает. И кто
же не солжет? Всякий непременно лгать станет.
— Да уж одно
то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе
же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без
того всем известен. Да вы подумайте только, господа, — воскликнул вдруг в каком-то вдохновении Фердыщенко, — подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!
— Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь сознался, потому что я стою на
том, что князь
всё равно что сознался,
то что
же бы, например, сказал другой кто-нибудь (никого не называя), если бы захотел когда-нибудь правду сказать?
— Генерал, кажется, по очереди следует вам, — обратилась к нему Настасья Филипповна, — если и вы откажетесь,
то у нас
всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны
же меня ободрить, — заключила она, рассмеявшись.
Афанасий Иванович примолк с
тем же солидным достоинством, с которым и приступал к рассказу. Заметили, что у Настасьи Филипповны как-то особенно засверкали глаза, и даже губы вздрогнули, когда Афанасий Иванович кончил.
Все с любопытством поглядывали на них обоих.
Что
же касается мужчин,
то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка
всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
Варвара Ардалионовна в
ту же зиму вышла замуж за Птицына;
все их знавшие прямо приписали этот брак
тому обстоятельству, что Ганя не хотел возвратиться к своим занятиям и не только перестал содержать семейство, но даже сам начал нуждаться в помощи и почти что в уходе за ним.
Дело в
том, что
всего две недели назад он получил под рукой одно известие, хоть и короткое и потому не совсем ясное, но зато верное, о
том, что Настасья Филипповна, сначала пропавшая в Москве, разысканная потом в Москве
же Рогожиным, потом опять куда-то пропавшая и опять им разысканная, дала наконец ему почти верное слово выйти за него замуж.
Но вдруг,
всё еще как бы не в силах добыть контенансу, оборотился и, ни с
того, ни с сего, набросился сначала на девушку в трауре, державшую на руках ребенка, так что
та даже несколько отшатнулась от неожиданности, но тотчас
же, оставив ее, накинулся на тринадцатилетнюю девочку, торчавшую на пороге в следующую комнату и продолжавшую улыбаться остатками еще недавнего смеха.
— Да перестань, пьяный ты человек! Верите ли, князь, теперь он вздумал адвокатством заниматься, по судебным искам ходить; в красноречие пустился и
всё высоким слогом с детьми дома говорит. Пред мировыми судьями пять дней
тому назад говорил. И кого
же взялся защищать: не старуху, которая его умоляла, просила, и которую подлец ростовщик ограбил, пятьсот рублей у ней,
всё ее достояние, себе присвоил, а этого
же самого ростовщика, Зайдлера какого-то, жида, за
то, что пятьдесят рублей обещал ему дать…
У него действительно болела голова, к
тому же он убеждался
всё больше и больше, что Лебедев его надувает и рад, что отодвигается дело.
Да и
то соврал, если уж подслушал меня: я не просто за одну графиню Дюбарри молился; я причитал так: «Упокой, господи, душу великой грешницы графини Дюбарри и
всех ей подобных», а уж это совсем другое; ибо много таковых грешниц великих, и образцов перемены фортуны, и вытерпевших, которые там теперь мятутся и стонут, и ждут; да я и за тебя, и за таких
же, как ты, тебе подобных, нахалов и обидчиков, тогда
же молился, если уж взялся подслушивать, как я молюсь…
— Да вы его у нас, пожалуй, этак захвалите! Видите, уж он и руку к сердцу, и рот в ижицу, тотчас разлакомился. Не бессердечный-то, пожалуй, да плут, вот беда; да к
тому же еще и пьян,
весь развинтился, как и всякий несколько лет пьяный человек, оттого у него
всё и скрипит. Детей-то он любит, положим, тетку покойницу уважал… Меня даже любит и ведь в завещании, ей-богу, мне часть оставил…
— Как бы
всё ищет чего-то, как бы потеряла что-то. О предстоящем
же браке даже мысль омерзела и за обидное принимает. О нем
же самом как об апельсинной корке помышляет, не более,
то есть и более, со страхом и ужасом, даже говорить запрещает, а видятся разве только что по необходимости… и он это слишком чувствует! А не миновать-с!.. Беспокойна, насмешлива, двуязычна, вскидчива…
— Я, как тебя нет предо мною,
то тотчас
же к тебе злобу и чувствую, Лев Николаевич. В эти три месяца, что я тебя не видал, каждую минуту на тебя злобился, ей-богу. Так бы тебя взял и отравил чем-нибудь! Вот как. Теперь ты четверти часа со мной не сидишь, а уж
вся злоба моя проходит, и ты мне опять по-прежнему люб. Посиди со мной…
— «А о чем
же ты теперь думаешь?» — «А вот встанешь с места, пройдешь мимо, а я на тебя гляжу и за тобою слежу; прошумит твое платье, а у меня сердце падает, а выйдешь из комнаты, я о каждом твоем словечке вспоминаю, и каким голосом и что сказала; а ночь
всю эту ни о чем и не думал,
всё слушал, как ты во сне дышала, да как раза два шевельнулась…» — «Да ты, — засмеялась она, — пожалуй, и о
том, что меня избил, не думаешь и не помнишь?» — «Может, говорю, и думаю, не знаю».
Это мне баба сказала, почти этими
же словами, и такую глубокую, такую тонкую и истинно религиозную мысль, такую мысль, в которой
вся сущность христианства разом выразилась,
то есть
всё понятие о боге как о нашем родном отце и о радости бога на человека, как отца на свое родное дитя, — главнейшая мысль Христова!