Неточные совпадения
— О,
вы угадали опять, — подхватил белокурый молодой человек, — ведь действительно почти ошибаюсь, то
есть почти что не родственница; до того даже, что я, право, нисколько и не удивился тогда, что мне туда не ответили. Я так и ждал.
— Даром деньги на франкировку письма истратили. Гм… по крайней мере простодушны и искренны, а сие похвально! Гм… генерала же Епанчина знаем-с, собственно потому, что человек общеизвестный; да и покойного господина Павлищева, который
вас в Швейцарии содержал, тоже знавали-с, если только это
был Николай Андреевич Павлищев, потому что их два двоюродные брата. Другой доселе в Крыму, а Николай Андреевич, покойник,
был человек почтенный и при связях, и четыре тысячи душ в свое время имели-с…
Ан та самая Настасья Филипповна и
есть, чрез которую ваш родитель
вам внушить пожелал калиновым посохом, а Настасья Филипповна
есть Барашкова, так сказать, даже знатная барыня, и тоже в своем роде княжна, а знается с некоим Тоцким, с Афанасием Ивановичем, с одним исключительно, помещиком и раскапиталистом, членом компаний и обществ, и большую дружбу на этот счет с генералом Епанчиным ведущие…
Я то
есть тогда не сказался, что это я самый и
есть; а «от Парфена, дескать, Рогожина», говорит Залёжев, «
вам в память встречи вчерашнего дня; соблаговолите принять».
— С величайшим удовольствием приду и очень
вас благодарю за то, что
вы меня полюбили. Даже, может
быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я
вам скажу откровенно,
вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились, хотя у
вас и сумрачное лицо. Благодарю
вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— Я, н-н-нет! Я ведь…
Вы, может
быть, не знаете, я ведь по прирожденной болезни моей даже совсем женщин не знаю.
— Да
вы точно… из-за границы? — как-то невольно спросил он наконец — и сбился; он хотел, может
быть, спросить: «Да
вы точно князь Мышкин?»
— Уверяю
вас, что я не солгал
вам, и
вы отвечать за меня не
будете. А что я в таком виде и с узелком, то тут удивляться нечего: в настоящее время мои обстоятельства неказисты.
— Гм. Я опасаюсь не того, видите ли. Доложить я обязан, и к
вам выйдет секретарь, окромя если
вы… Вот то-то вот и
есть, что окромя.
Вы не по бедности просить к генералу, осмелюсь, если можно узнать?
— Стало
быть, если долго ждать, то я бы
вас попросил: нельзя ли здесь где-нибудь покурить? У меня трубка и табак с собой.
— О, я ведь не в этой комнате просил; я ведь знаю; а я бы вышел куда-нибудь, где бы
вы указали, потому я привык, а вот уж часа три не курил. Впрочем, как
вам угодно и, знаете,
есть пословица: в чужой монастырь…
Вам же все это теперь объясняю, чтобы
вы не сомневались, потому вижу,
вы все еще беспокоитесь: доложите, что князь Мышкин, и уж в самом докладе причина моего посещения видна
будет.
— Да вот сидел бы там, так
вам бы всего и не объяснил, — весело засмеялся князь, — а, стало
быть,
вы все еще беспокоились бы, глядя на мой плащ и узелок. А теперь
вам, может, и секретаря ждать нечего, а пойти бы и доложить самим.
—
Вы князь Мышкин? — спросил он чрезвычайно любезно и вежливо. Это
был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности,
была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его,
был что-то уж слишком пристален и испытующ.
— Так
вас здесь знают и наверно помнят.
Вы к его превосходительству? Сейчас я доложу… Он сейчас
будет свободен. Только
вы бы…
вам бы пожаловать пока в приемную… Зачем они здесь? — строго обратился он к камердинеру.
— Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя
была просто познакомиться с
вами. Не желал бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…
— Судя по вашим словам, я
было подумал, что
вы уж так прямо ко мне.
— Ну, стало
быть, и кстати, что я
вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может
быть, — хотя мне, разумеется, весьма
было бы лестно, — то, стало
быть…
— А знаете, князь, — сказал он совсем почти другим голосом, — ведь я
вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может
быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у
вас время терпит.
Давеча ваш слуга, когда я у
вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к
вам просить; я это заметил, а у
вас, должно
быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись.
— Вот что, князь, — сказал генерал с веселою улыбкой, — если
вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с
вами, пожалуй, и приятно
будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то
есть… но… Впрочем, я так убежден, что
вы превосходно воспитаны, что… А сколько
вам лет, князь?
— Два слова-с: имеете
вы хотя бы некоторое состояние? Или, может
быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так…
— Скажите, чем же
вы намереваетесь покамест прожить и какие
были ваши намерения? — перебил генерал.
— О, да
вы философ; а впрочем… знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то
есть из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять…
— Нет, еще не просила; да, может
быть, и никогда не попросит.
Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер?
Вы ведь из нарочито приглашенных.
— Своего положения? — подсказал Ганя затруднившемуся генералу. — Она понимает;
вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало
быть, и все скажется.
— Не знаю, как
вам сказать, — ответил князь, — только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может
быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.
Присядьте-ка на минутку; я
вам уже изъяснил, что принимать
вас очень часто не в состоянии; но помочь
вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то
есть в виде необходимейшего, а там как уж
вам самим
будет угодно.
Для
вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что
вы будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду,
вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург.
Если же я
вами так интересуюсь, то у меня на ваш счет
есть даже некоторая цель; впоследствии
вы ее узнаете.
— Если уж
вы так добры, — начал
было князь, — то вот у меня одно дело. Я получил уведомление…
— Так
вам нравится такая женщина, князь? — спросил он его вдруг, пронзительно смотря на него. И точно будто бы у него
было какое чрезвычайное намерение.
— Он хорошо говорит, — заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, — я даже не ожидала. Стало
быть, все пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где
вы родились, где воспитывались? Я хочу все знать;
вы чрезвычайно меня интересуете.
— Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык
есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как
вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот
вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.
— Да что
вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! — перебила генеральша. — Как это взглянуть не умею?
Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как
вы сами-то глядели, князь.
— Счастлив!
Вы умеете
быть счастливым? — вскричала Аглая. — Так как же
вы говорите, что не научились глядеть? Еще нас поучите.
— Ничему не могу научить, — смеялся и князь, — я все почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я
вас научу? Сначала мне
было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это все — довольно трудно рассказать.
Вы знаете, такие минуты
есть, особенно в уединении.
—
Вы, может, и правы, — улыбнулся князь, — я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать… Это может
быть; право, может
быть.
— И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, — подхватила опять Аглая, — такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни — дешевизна; только чтоб
было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги
есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может
быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое
вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.
Жизнь его в тюрьме
была очень грустная, уверяю
вас, но, уж конечно, не копеечная.
—
Вы очень обрывисты, — заметила Александра, —
вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который
вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало
быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
— Ну, стало
быть, вот
вам и опыт, стало
быть, и нельзя жить взаправду, «отсчитывая счетом». Почему-нибудь да нельзя же.
— Коли говорите, что
были счастливы, стало
быть, жили не меньше, а больше; зачем же
вы кривите и извиняетесь? — строго и привязчиво начала Аглая, — и не беспокойтесь, пожалуйста, что
вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить.
Вам покажи смертную казнь и покажи
вам пальчик,
вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете, да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.
— Видели? — вскричала Аглая. — Я бы должна
была догадаться! Это венчает все дело. Если видели, как же
вы говорите, что все время счастливо прожили? Ну, не правду ли я
вам сказала?
— Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало
быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И
вы так же, конечно, думаете?
— Давеча, действительно, — обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), — действительно у меня мысль
была, когда
вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать
вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску.
Наверно, у него ноги слабели и деревенели, и тошнота
была, — как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, — чувствовали
вы это когда-нибудь в испуге или в очень страшные минуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти не имеет?
Мне кажется, если, например, неминуемая гибель, дом на
вас валится, то тут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать —
будь что
будет!..
— Ну, теперь расскажите, как
вы были влюблены, — сказала Аделаида.