Неточные совпадения
Он превосходно
знал, что сойдись только обстоятельства — и назавтра же он, вслух, несмотря на все таинственные и благоговейные решения своей совести, преспокойно отречется от всех этих «высших причин» и сам, первый, подымет их на смех, разумеется не признаваясь ни
в чем.
В сущности, это были все чаще и чаще приходившие ему на память, «внезапно и бог
знает почему», иные происшествия из его прошедшей и давно прошедшей жизни, но приходившие каким-то особенным образом.
Минутами (редкими, впрочем) он доходил иногда до такого самозабвения, что не стыдился даже того, что не имеет своего экипажа, что слоняется пешком по присутственным местам, что стал несколько небрежен
в костюме, — и случись, что кто-нибудь из старых знакомых обмерил бы его насмешливым взглядом на улице или просто вздумал бы не
узнать, то, право, у него достало бы настолько высокомерия, чтоб даже и не поморщиться.
Подали ему суп, он взял ложку, но вдруг, не успев зачерпнуть, бросил ложку на стол и чуть не вскочил со стула. Одна неожиданная мысль внезапно осенила его:
в это мгновение он — и бог
знает каким процессом — вдруг вполне осмыслил причину своей тоски, своей особенной отдельной тоски, которая мучила его уже несколько дней сряду, все последнее время, бог
знает как привязалась и бог
знает почему не хотела никак отвязаться; теперь же он сразу все разглядел и понял, как свои пять пальцев.
В этот, третий, раз Вельчанинов готов был поклясться, что господин
в траурной шляпе
узнал его и рванулся к нему, отвлекаемый и теснимый толпой; кажется, даже «осмелился» протянуть к нему руку; может быть, даже вскрикнул и окликнул его по имени.
Последнего, впрочем, Вельчанинов не расслышал ясно, но… «кто же, однако, эта каналья и почему он не подходит ко мне, если
в самом деле
узнает и если так ему хочется подойти?» — злобно подумал он, садясь на извозчика и отправляясь к Смольному монастырю.
Это была третья встреча. Потом дней пять сряду решительно «никто» не встречался, а об «каналье» и слух замер. А между тем нет-нет да и вспомнится господин с крепом на шляпе. С некоторым удивлением ловил себя на этом Вельчанинов: «Что мне тошно по нем, что ли? Гм!.. А тоже, должно быть, у него много дела
в Петербурге, — и по ком это у него креп? Он, очевидно,
узнавал меня, а я его не
узнаю. И зачем эти люди надевают креп? К ним как-то нейдет… Мне кажется, если я поближе всмотрюсь
в него, я его
узнаю…»
И что-то как будто начинало шевелиться
в его воспоминаниях, как какое-нибудь известное, но вдруг почему-то забытое слово, которое из всех сил стараешься припомнить:
знаешь его очень хорошо — и
знаешь про то, что именно оно означает, около того ходишь; но вот никак не хочет слово припомниться, как ни бейся над ним!
Действительно,
в этой сегодняшней (пятой) встрече, которая так взволновала Вельчанинова, слон явился совсем почти мухой: господин этот, как и прежде, юркнул мимо, но
в этот раз уже не разглядывая Вельчанинова и не показывая, как прежде, вида, что его
узнает, — а, напротив, опустив глаза и, кажется, очень желая, чтоб его самого не заметили. Вельчанинов оборотился и закричал ему во все горло...
Между прочими вскакивавшими
в его голову мыслями одна тоже больно уязвила его: он вдруг как бы убедился, что этот господин с крепом был когда-то с ним знаком по-приятельски и теперь, встречая его, над ним смеется, потому что
знает какой-нибудь его прежний большой секрет и видит его теперь
в таком унизительном положении. Машинально подошел он к окну, чтоб отворить его и дохнуть ночным воздухом, и — и вдруг весь вздрогнул: ему показалось, что перед ним внезапно совершилось что-то неслыханное и необычайное.
Тот как бы онемел на месте. Оба стояли друг против друга, на пороге, и оба неподвижно смотрели друг другу
в глаза. Так прошло несколько мгновений, и вдруг — Вельчанинов
узнал своего гостя!
В то же время и гость, видимо, догадался, что Вельчанинов совершенно
узнал его: это блеснуло
в его взгляде.
В один миг все лицо его как бы растаяло
в сладчайшей улыбке.
— Нет-нет-нет, не
в годах дело! Вы наружностию еще не бог
знает как изменились; вы другим изменились!
Впрочем, он отлично хорошо
знал, что очутись он тотчас опять
в Т., то немедленно подпадет снова под все гнетущее обаяние этой женщины, несмотря на все зародившиеся вопросы.
По его мнению, уже давно, впрочем, сформировавшемуся
в этот девятилетний срок разлуки, Наталья Васильевна принадлежала к числу самых обыкновенных провинциальных дам из «хорошего» провинциального общества, и — «кто
знает, может, так оно и было, и только я один составил из нее такую фантазию?» Он, впрочем, всегда подозревал, что
в этом мнении могла быть и ошибка; почувствовал это и теперь.
«Она, наверно, искренно не
знает об этом», — думал Вельчанинов об ней еще
в Т. (Заметим мимоходом, сам участвуя
в ее разврате.)
Вчерашний Павел Павлович, разумеется, был не тот Павел Павлович, который был ему известен
в Т. Он нашел, что он до невероятности изменился, но Вельчанинов
знал, что он и не мог не измениться и что все это было совершенно естественно; господин Трусоцкий мог быть всем тем, чем был прежде, только при жизни жены, а теперь это была только часть целого, выпущенная вдруг на волю, то есть что-то удивительное и ни на что не похожее.
Несколько раз он спрашивал об этом серьезно Наталью Васильевну и всегда получал
в ответ, высказанный с некоторой досадой, что муж ничего не
знает, и никогда ничего не может
узнать, и что «все, что есть — совсем не его дело».
Всю вчерашнюю фантасмагорию с замком у дверей он объяснял случайностию, пьяным видом Павла Павловича и, пожалуй, еще кое-чем, но,
в сущности, не совсем точно
знал, зачем он идет теперь завязывать какие-то новые отношения с прежним мужем, тогда как все так естественно и само собою между ними покончилось. Его что-то влекло; было тут какое-то особое впечатление, и вследствие этого впечатления его влекло…
Павел Павлович «удирать» и не думал, да и бог
знает для чего Вельчанинов ему сделал вчера этот вопрос; подлинно сам был
в затмении.
— Да как же-с? Ах, боже мой, да ведь и
в самом деле от кого же вы могли
знать? Что ж это я! это уже после вас нам бог даровал!
— Действительно, действительно, от кого же вам было и узнать-с! — повторил Павел Павлович расслабленно-умиленным голосом. — Мы ведь и надежду с покойницей потеряли, сами ведь вы помните, и вдруг благословляет господь, и что со мной тогда было, — это ему только одному известно! ровно, кажется, через год после вас! или нет, не через год, далеко нет, постойте-с: вы ведь от нас тогда, если не ошибаюсь памятью,
в октябре или даже
в ноябре выехали?
— Неужели
в сентябре? гм… что ж это я? — очень удивился Павел Павлович. — Ну, так если так, то позвольте же: вы выехали сентября двенадцатого-с, а Лиза родилась мая восьмого, это, стало быть, сентябрь — октябрь — ноябрь — декабрь — январь — февраль — март — апрель, — через восемь месяцев с чем-то-с, вот-с! и если б вы только
знали, как покойница…
Вельчанинов
знал, что он всматривается, но совсем уже не заботился скрывать свое волнение; он сидел на стуле не шевелясь, держал руку Лизы
в своей руке и пристально вглядывался
в ребенка.
— Да как же-с, отпустить так ребенка, и вдруг-с — положим, с таким искренним благоприятелем, как вы, я не про то-с, но все-таки
в дом незнакомый, и такого уж высшего общества-с, где я еще и не
знаю, как примут.
— Да я же сказал вам, что я у них как родной, — почти
в гневе закричал Вельчанинов. — Клавдия Петровна за счастье почтет по одному моему слову. Как бы мою дочь… да черт возьми, ведь вы сами же
знаете, что вы только так, чтобы болтать… чего же уж тут говорить!
— Вздор! Главное
в том, что вы сами это
знаете! Слушайте, заходите ко мне сегодня с вечера и ночуйте, пожалуй, а поутру пораньше и поедем, чтобы
в двенадцать там быть.
— Только вот как же ее костюм-с? Потому-с
в такой знатный дом, да еще на даче-с, сами
знаете… Сердце отца-с!
— Лиза, милая, если б вы
знали,
в какое отчаяние вы меня вводите!
«Она больна, — думал он, — может быть, очень; ее измучили… О пьяная, подлая тварь! Я теперь понимаю его!» Он торопил кучера; он надеялся на дачу, на воздух, на сад, на детей, на новую, незнакомую ей жизнь, а там, потом… Но
в том, что будет после, он уже не сомневался нисколько; там были полные, ясные надежды. Об одном только он
знал совершенно: что никогда еще он не испытывал того, что ощущает теперь, и что это останется при нем на всю его жизнь! «Вот цель, вот жизнь!» — думал он восторженно.
Про Багаутова он
знает все,
в этом нет сомнения.
Вы
знаете, как
в этом случае жены умеют заверить своих мужей!
Послушайте,
знаете, я вам еще скажу: мне раз
в Т. вдруг четыре тысячи рублей понадобились, и он мне выдал их
в одну минуту, безо всякого документа, с искреннею радостью, что мог угодить, и ведь я же взял тогда, я ведь из рук его взял, я деньги брал от него, слышите, брал как у друга!
«И неужели, неужели она так его любит? — ревниво и завистливо думал он, с лихорадочным нетерпением возвращаясь
в город. — Она давеча сама сказала, что мать больше любит… может быть, она его ненавидит, а вовсе не любит!..» «И что такое „повесится“? Что такое она говорила? Ему, дураку, повеситься?.. Надо
узнать; надо непременно
узнать! Надо все как можно скорее решить, — решить окончательно!»
Он ужасно спешил «
узнать». «Давеча меня ошеломило; давеча некогда было соображать, — думал он, вспоминая первую встречу свою с Лизой, — ну а теперь — надо
узнать». Чтобы поскорее
узнать, он
в нетерпении велел было прямо везти себя к Трусоцкому, но тотчас одумался: «Нет, пусть лучше он сам ко мне придет, а я тем временем поскорее с этими проклятыми делами покончу».
Еще вчера чуть не
в полдень помер, а я и не
знал!
— Это оттого, что я рога-то вам показал?
Знаете ли что, Алексей Иванович, вы бы меня лучше чем-нибудь угостили! Ведь угощал же я вас
в Т., целый год-с, каждый божий день-с… Пошлите-ка за бутылочкой,
в горле пересохло.
— Послушайте, Павел Павлович, мне решительно ведь все равно, согласитесь сами,
знали вы там или не
знали? Если вы не
знали, то это делает вам во всяком случае честь, хотя… впрочем, я даже не понимаю, почему вы меня выбрали своим конфидентом?.. [Доверенным лицом] — Я не об вас… не сердитесь, не об вас… — бормотал Павел Павлович, смотря
в землю.
— Лиза, — вернулся вдруг опять Павел Павлович, — Лиза?
Знаете ли вы, что такое была для меня Лиза-с, была и есть-с? Была и есть! — закричал он вдруг почти
в исступлении, — но… Хе! Это после-с; все будет после-с… а теперь — мне мало уж того, что мы с вами выпили, Алексей Иванович, мне другое удовлетворение необходимо-с!..
— Вы пьяны, а потому я не понимаю,
в каком смысле вы говорите, — заметил он строго, — и объясниться всегда с вами готов; даже рад поскорей… Я и ехал… Но прежде всего
знайте, что я принимаю меры: вы сегодня должны у меня ночевать! Завтра утром я вас беру, и мы едем. Я вас не выпущу! — завопил он опять, — я вас скручу и
в руках привезу!.. Удобен вам этот диван? — указал он ему, задыхаясь, на широкий и мягкий диван, стоявший напротив того дивана, на котором спал он сам, у другой стены.
— Хищный тип это тот, — остановился он вдруг
в ярости, — это тот человек, который скорей бы отравил
в стакане Багаутова, когда стал бы с ним «шампанское пить» во имя приятной с ним встречи, как вы со мной вчера пили, — а не поехал бы его гроб на кладбище провожать, как вы давеча поехали, черт
знает из каких ваших сокрытых, подпольных, гадких стремлений и марающих вас самих кривляний! Вас самих!
И он, яростно плюнув
в сторону предполагаемого Павла Павловича, вдруг обернулся к стене, завернулся, как сказал,
в одеяло и как бы замер
в этом положении не шевелясь. Настала мертвая тишина. Придвигалась ли тень или стояла на месте — он не мог
узнать, но сердце его билось — билось — билось… Прошло по крайней мере полных минут пять; и вдруг,
в двух шагах от него, раздался слабый, совсем жалобный голос Павла Павловича...
Он сам не
знал, что с ним делается; нервное расстройство его перешло, наконец, почти
в бред, и он долго не засыпал.
Он
знал, где застать Павла Павловича; не за одними докторами отправлялся он
в Петербург.
При виде атлетической фигуры Вельчанинова претендент мигом стушевался; торжествующий Павел Павлович простер ему вслед свой кулак и завопил
в знак победы; тут Вельчанинов яростно схватил его за плечи и, сам не
зная для чего, стал трясти обеими руками, так что у того зубы застучали. Павел Павлович тотчас же перестал кричать и с тупоумным пьяным испугом смотрел на своего истязателя. Вероятно не
зная, что с ним делать далее, Вельчанинов крепко нагнул его и посадил на тротуарную тумбу.
— А
знаешь ты, — произнес он гораздо тверже, почти как не пьяный, — нашу русскую…….? (И он проговорил самое невозможное
в печати ругательство.) Ну так и убирайся к ней! — Затем с силою рванулся из рук Вельчанинова, оступился и чуть не упал. Дамы подхватили его и
в этот раз уже побежали, визжа и почти волоча Павла Павловича за собою. Вельчанинов не преследовал.
Главное страдание его состояло
в том, что Лиза не успела
узнать его и умерла, не
зная, как он мучительно любил ее!
Он вспомнил вдруг, что, когда она лежала уже на столе, он заметил у ней один бог
знает от чего почерневший
в болезни пальчик; это так его поразило тогда, и так жалко ему стало этот бедный пальчик, что тут и вошло ему тогда
в голову,
в первый раз, отыскать сейчас же и убить Павла Павловича, — до того же времени он «был как бесчувственный».
— После скорби и радость-с, так всегда
в жизни-с; я, Алексей Иванович, очень бы желал-с… но — не
знаю, может, вы теперь спешите, потому что у вас такой вид-с…
Несмотря на вчерашнюю встречу, Вельчанинов и представить не мог, что этот человек когда-нибудь опять зайдет к нему, и был так озадачен, что глядел на него и не
знал, что сказать. Но Павел Павлович распорядился сам, поздоровался и уселся на том же самом стуле, на котором сидел три недели назад
в последнее свое посещение. Вельчанинову вдруг особенно ярко припомнилось то посещение. Беспокойно и с отвращением смотрел он на гостя.