Неточные совпадения
Впрочем, таких воспоминаний оказывались чуть
не сотни — и так даже,
что как будто каждое воспоминание тащило
за собою десятки других.
«Черт возьми! — взбесился Вельчанинов, уже проводив чиновника и приписывая всю свою с ним неудачу внезапному появлению этого „нахала“, — черт возьми, шпионит он,
что ли,
за мной! Он, очевидно, следит
за мной! Нанят,
что ли, кем-нибудь и… и… и, ей-богу же, он подсмеивался! Я, ей-богу, исколочу его… Жаль только,
что я хожу без палки! Я куплю палку! Я этого так
не оставлю! Кто он такой? Я непременно хочу знать, кто он такой?»
Всего мучительнее было то,
что Вельчанинов
не знал,
что это
за человек, позабыл его имя и никак
не мог вспомнить; он знал только,
что когда-то его очень любил.
Шум
не умолкал, раздражение усиливалось, и вдруг Вельчанинов, в бешенстве, ударил этого человека
за то,
что он
не хотел говорить, и почувствовал от этого странное наслаждение.
«А! вот он всходит, взошел, осматривается, прислушивается вниз на лестницу; чуть дышит, крадется… а! взялся
за ручку, тянет, пробует! рассчитывал,
что у меня
не заперто! Значит, знал,
что я иногда запереть забываю! Опять
за ручку тянет;
что ж он думает,
что крючок соскочит? Расстаться жаль! Уйти жаль попусту?»
Еще черта с ее стороны: над Павлом Павловичем она никогда
не смеялась и ни в
чем не находила его ни смешным, ни очень дурным, и даже очень бы заступилась
за него, если бы кто осмелился оказать ему какую-нибудь неучтивость.
После бурного предложения Вельчанинова бежать в Париж или в Америку он уехал один в Петербург, «без сомнения, на одну только минутку», то есть
не более как на три месяца, иначе он
не уехал бы ни
за что, несмотря ни на какие причины и аргументы.
Ни
за что бы я к вам
не зашел, если б вы только сами
не отворили-с; от дверей бы ушел-с.
И вот я вам сказал сейчас «на смертном одре-с»; а меж тем вдруг,
за день уже до смерти, волнуется, сердится, — говорит,
что ее лекарствами залечить хотят,
что у ней одна только простая лихорадка, и оба наши доктора ничего
не смыслят, и как только вернется Кох (помните, штаб-лекарь-то наш, старичок), так она через две недели встанет с постели!
Но она
не успела ничего выговорить далее; Павел Павлович схватил ее
за руку, чуть
не за шиворот, и уже с нескрываемым озлоблением потащил ее в маленькую комнатку. Там опять несколько минут происходило шептанье, слышался заглушенный плач. Вельчанинов хотел было уже идти туда сам, но Павел Павлович вышел к нему и с искривленной улыбкой объявил,
что сейчас она выйдет-с. Вельчанинов старался
не глядеть на него и смотрел в сторону.
Все вышли провожать Вельчанинова; дети привели Лизу, с которой играли в саду. Они смотрели на нее теперь, казалось, еще с большим недоумением,
чем давеча. Лиза задичилась совсем, когда Вельчанинов поцеловал ее при всех, прощаясь, и с жаром повторил обещание приехать завтра с отцом. До последней минуты она молчала и на него
не смотрела, но тут вдруг схватила его
за рукав и потянула куда-то в сторону, устремив на него умоляющий взгляд; ей хотелось что-то сказать ему. Он тотчас отвел ее в другую комнату.
Несмотря на веселость, он становился все рассеяннее и нетерпеливее: стал, наконец, задумчив; и хоть
за многое цеплялась его беспокойная мысль, в целом ничего
не выходило из того,
что ему было нужно.
— Да
за что же вы на него-то сердитесь, — засмеялся Вельчанинов, — ведь он же
не нарочно умер!
— А кто вам сказал,
что я
не искренно сожалею о ней и теперь? — тотчас же выскочил опять Павел Павлович, точно опять дернули его
за пружинку.
А так как Степан Михайлович решительную склонность к литературе имел, даже страстную повесть одну в журнал отослал, то его произведений в шкатулочке чуть
не до сотни нумеров оказалось, — правда,
что за пять лет-с.
— Ну, а коли так, коли так… ах. — Павел Павлович вдруг схватился
за лоб рукой и несколько мгновений оставался в таком положении. Вельчанинову померещилось,
что он вот-вот да и выговорит сейчас самое последнее слово. Но Павел Павлович ничего ему
не выговорил; он только посмотрел на него и тихо, во весь рот, улыбнулся опять давешней хитрой и подмигивающей улыбкой.
Это была тихая, скорбная просьба, безо всякого оттенка вчерашней раздражительности, но вместе с тем послышалось и что-то такое, как будто она и сама была вполне уверена,
что просьбу ее ни
за что не исполнят. Чуть только Вельчанинов, совсем в отчаянии, стал уверять ее,
что это невозможно, она молча закрыла глаза и ни слова более
не проговорила, как будто и
не слушала и
не видела его.
— Чтоб возблагодарить-с,
за гостеприимство возблагодарить! Слишком понимаю-с! Алексей Иванович, дорогой, совершенный, — ухватил он его вдруг
за руку обеими своими руками и с пьяным чувством, чуть
не со слезами, как бы испрашивая прощения, выкрикивал: — Алексей Иванович,
не кричите,
не кричите! Умри я, провались я сейчас пьяный в Неву —
что ж из того-с, при настоящем значении дел-с? А к господину Погорельцеву и всегда поспеем-с…
— Допивайте ваш стакан и ложитесь, — скомандовал он опять; он чувствовал,
что не мог
не командовать, — это вы сами
за вином распорядились послать?
— Сам-с,
за вином… Я, Алексей Иванович, знал,
что вы уже более
не пошлете-с.
Задаренные и угощенные особы припомнили тотчас своего гостя, главное, по его шляпе с крепом, причем тут же его обругали, конечно,
за то,
что он к ним больше
не ходил.
Он еще и сам
не знал,
что собственно он теперь сделает с Павлом Павловичем: убьет ли его
за что-то или просто ищет его, чтобы сообщить о смерти дочери и о необходимости его содействия при погребении?
При виде атлетической фигуры Вельчанинова претендент мигом стушевался; торжествующий Павел Павлович простер ему вслед свой кулак и завопил в знак победы; тут Вельчанинов яростно схватил его
за плечи и, сам
не зная для
чего, стал трясти обеими руками, так
что у того зубы застучали. Павел Павлович тотчас же перестал кричать и с тупоумным пьяным испугом смотрел на своего истязателя. Вероятно
не зная,
что с ним делать далее, Вельчанинов крепко нагнул его и посадил на тротуарную тумбу.
— Но ведь
не вам же, Алексей Иванович,
не вам же сказать мне
за это,
что я дурак? — твердо и проникнутым голосом ответил Павел Павлович.
Я рассчитала,
что только вы один можете оказать мне одну чрезвычайно важную услугу; вот его давешний скверный браслет, — вынула она футляр из кармашка, — я вас покорнейше буду просить возвратить ему немедленно, потому
что сама я ни
за что и никогда
не заговорю с ним теперь во всю жизнь.
— Я знала,
что вы ему
не друг и
что он налгал! — пылко и скоро перебила его Надя. — Я никогда
не выйду
за него замуж, знайте это! Никогда! Я
не понимаю даже, как он осмелился… Только вы все-таки должны передать ему его гадкий браслет, а то как же мне быть? Я непременно, непременно хочу, чтоб он сегодня же, в тот же день, получил обратно и гриб съел. А если он нафискалит папаше, то увидит, как ему достанется.
— Ах, вы милый, ах, вы добрый! — обрадовалась вдруг она, передавая ему футляр. — Я вам
за это целый вечер петь буду, потому
что я прекрасно пою, знайте это, а я давеча налгала,
что музыки
не люблю. Ах, кабы вы еще хоть разочек приехали, как бы я была рада, я бы вам все, все, все рассказала, и много бы кроме того, потому
что вы такой добрый, такой добрый, как — как Катя!
Но когда Надя стала петь, явился тотчас и он. Надя нарочно
не ответила на один его прямой вопрос, но Павла Павловича это
не смутило и
не поколебало; он стал
за спинкой ее стула, и весь вид его показывал,
что это его место и
что он его никому
не уступит.
— Сильно… — отозвалась было и m-me Захлебинина, но Павел Павлович ей
не дал докончить: он вдруг выскочил вперед и, как помешанный, забывшись до того,
что сам своей рукой схватил
за руку Надю и отвел ее от Вельчанинова, подскочил к нему и потерянно смотрел на него, шевеля трясущимися губами.
Вельчанинов ясно видел,
что еще минута, и этот господин может решиться на что-нибудь в десять раз еще нелепее; он взял его поскорее
за руку и,
не обращая внимания на всеобщее недоумение, вывел на балкон и даже сошел с ним несколько шагов в сад, в котором уже почти совсем стемнело.
— Я вам тоже обещал сказать и мое «последнее» слово, — начал он с внутренним, еще подавляемым раздражением, — вот оно, это слово: считаю по совести,
что все дела между нами обоюдно покончены, так
что нам
не об
чем даже и говорить; слышите —
не об
чем; а потому
не лучше ли вам сейчас уйти, а я
за вами дверь запру.
— Простите, Алексей Иванович, вы знаете,
что без этого я
не могу-с.
Не сочтите
за дерзость; посмотрите как на постороннего и вас
не стоящего-с…
— И когда в Петербург ехал,
за наиблагороднейшего человека считал вас-с. Я всегда уважал вас, Алексей Иванович, — Павел Павлович поднял глаза и ясно, уже нисколько
не конфузясь, глядел на своего противника. Вельчанинов вдруг струсил: ему решительно
не хотелось, чтобы что-нибудь случилось или чтобы что-нибудь перешло
за черту, тем более
что сам вызвал.
Вельчанинову ужасно захотелось сейчас же встать и выдрать мальчишку
за уши, но он
не мог удержаться и вдруг фыркнул на него от смеха; мальчик тотчас же и сам засмеялся.
Не то было с Павлом Павловичем; если бы Вельчанинов мог заметить его ужасный взгляд на себе, когда он расхохотался над Лобовым, — то он понял бы,
что этот человек в это мгновение переходит
за одну роковую черту… Но Вельчанинов, хотя взгляда и
не видал, но понял,
что надо поддержать Павла Павловича.
— Послушайте, господин Лобов, — начал он дружественным тоном, —
не входя в рассуждение о прочих причинах, которых я
не хочу касаться, я бы заметил вам только то,
что Павел Павлович все-таки приносит с собою, сватаясь к Надежде Федосеевне, — во-первых, полную о себе известность в этом почтенном семействе; во-вторых, отличное и почтенное свое положение; наконец, состояние, а следовательно, он естественно должен удивляться, смотря на такого соперника, как вы, — человека, может быть, и с большими достоинствами, но до того уже молодого,
что вас он никак
не может принять
за соперника серьезного… а потому и прав, прося вас окончить.
— Но какой же отец решится отдать
за вас свою дочь теперь — будь вы хоть размиллионер в будущем или там какой-нибудь будущий благодетель человечества? Человек девятнадцати лет даже и
за себя самого — отвечать
не может, а вы решаетесь еще брать на совесть чужую будущность, то есть будущность такого же ребенка, как вы! Ведь это
не совсем тоже благородно, как вы думаете? Я позволил себе высказать потому,
что вы сами давеча обратились ко мне как к посреднику между вами и Павлом Павловичем.
Впрочем, это все пустяки, а дело в том,
что тут
не только нет ничего неблагородного с моей стороны, как вы позволили себе выразиться, но даже совершенно напротив,
что и надеюсь вам растолковать: мы, во-первых, дали друг другу слово, и, кроме того, я прямо ей обещался, при двух свидетелях, в том,
что если она когда полюбит другого или просто раскается,
что за меня вышла, и захочет со мной развестись, то я тотчас же выдаю ей акт в моем прелюбодеянии, — и тем поддержу, стало быть, где следует, ее просьбу о разводе.
— Извините
за нескромность и
не досадуйте; я без намерения. Продолжаю: я вовсе
не будущий размиллионер, как вы изволили выразиться (и
что у вас
за идея была!). Я весь тут, как видите, но зато в будущности моей я совершенно уверен. Героем и благодетелем ничьим
не буду, а себя и жену обеспечу. Конечно, у меня теперь ничего нет, я даже воспитывался в их доме, с самого детства…
— Понимаете,
что я ни
за что бы
не взял; столько и без того неприятностей!
Он решил ясно только одно:
что Павел Павлович действительно хотел его зарезать, но
что, может быть, еще
за четверть часа сам
не знал,
что зарежет.
Он сознал ясно,
что миновал страшную опасность. «Эти люди, — думалось ему, — вот эти-то самые люди, которые еще
за минуту
не знают, зарежут они или нет, — уж как возьмут раз нож в свои дрожащие руки и как почувствуют первый брызг горячей крови на своих пальцах, то мало того
что зарежут, — голову совсем отрежут „напрочь“, как выражаются каторжные. Это так».
«А ожидал ли я сам,
что он… зарежет меня?» Он решил,
что да, ожидал, именно с той самой минуты, как увидел его в карете,
за гробом Багаутова, «я чего-то как бы стал ожидать… но, разумеется,
не этого, разумеется,
не того,
что зарежет!..»
Он встал
за своим делом, а как увидел,
что я его струсил, он и
не отвечал мне десять минут, потому
что очень уж приятно было ему,
что я струсил его…
— Он? Кто? Ах, да! Почему он все говорил «пятидесятилетний, но промотавшийся Вельчанинов»? почему но промотавшийся, а
не и промотавшийся! Смеется, тысячу раз повторил. В вагон сел, песню запел и заплакал — просто отвратительно; так даже жалко, — спьяну. Ах,
не люблю дураков! Нищим пустился деньги раскидывать,
за упокой души Лизаветы — жена,
что ль, его?
«Если б бросить, на минутку, прямую дорогу и увлечься вправо, то
не более как через две станции можно бы было посетить еще одну знакомую даму, только
что возвратившуюся из-за границы и находящуюся теперь в приятном для него, но весьма скучном для нее уездном уединении; а стало быть, являлась возможность употребить время
не менее интересно,
чем и в Одессе, тем более
что и там
не уйдет…» Но он все еще колебался и
не решался окончательно; он «ждал толчка».