Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу: «Ныне отпущаеши», а по другим — плакал навзрыд как маленький
ребенок, и до
того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение.
С ним как с отцом именно случилось
то, что должно было случиться,
то есть он вовсе и совершенно бросил своего
ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной, не по злобе к нему или не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому, что забыл о нем совершенно.
Пока он докучал всем своими слезами и жалобами, а дом свой обратил в развратный вертеп, трехлетнего мальчика Митю взял на свое попечение верный слуга этого дома Григорий, и не позаботься он тогда о нем,
то, может быть, на
ребенке некому было бы переменить рубашонку.
К
тому же так случилось, что родня
ребенка по матери тоже как бы забыла о нем в первое время.
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом деле не знать о его существовании),
то и сам сослал бы его опять в избу, так как
ребенок все же мешал бы ему в его дебоширстве.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты, что когда он заговорил с Федором Павловичем о Мите,
то тот некоторое время имел вид совершенно не понимающего, о каком таком
ребенке идет дело, и даже как бы удивился, что у него есть где-то в доме маленький сын.
Случилось так, что, обжившись в Париже, и он забыл о
ребенке, особенно когда настала
та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и о которой он уже не мог забыть всю свою жизнь.
Случилось так, что и генеральша скоро после
того умерла, но выговорив, однако, в завещании обоим малюткам по тысяче рублей каждому «на их обучение, и чтобы все эти деньги были на них истрачены непременно, но с
тем, чтобы хватило вплоть до совершеннолетия, потому что слишком довольно и такой подачки для этаких
детей, а если кому угодно,
то пусть сам раскошеливается», и проч., и проч.
Списавшись с Федором Павловичем и мигом угадав, что от него денег на воспитание его же
детей не вытащишь (хотя
тот прямо никогда не отказывал, а только всегда в этаких случаях тянул, иногда даже изливаясь в чувствительностях), он принял в сиротах участие лично и особенно полюбил младшего из них, Алексея, так что
тот долгое время даже и рос в его семействе.
Очутившись в доме своего благодетеля и воспитателя, Ефима Петровича Поленова, он до
того привязал к себе всех в этом семействе, что его решительно считали там как бы за родное
дитя.
А между
тем он вступил в этот дом еще в таких младенческих летах, в каких никак нельзя ожидать в
ребенке расчетливой хитрости, пронырства или искусства заискать и понравиться, уменья заставить себя полюбить.
То же самое было с ним и в школе, и, однако же, казалось бы, он именно был из таких
детей, которые возбуждают к себе недоверие товарищей, иногда насмешки, а пожалуй, и ненависть.
И не
то чтоб он при этом имел вид, что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто не считал ее за обиду, и это решительно пленяло и покоряло
детей.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще
дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало
того, солдаты-то многого не знают и не понимают из
того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще
детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Знал Алеша, что так именно и чувствует и даже рассуждает народ, он понимал это, но
то, что старец именно и есть этот самый святой, этот хранитель Божьей правды в глазах народа, — в этом он не сомневался нисколько и сам вместе с этими плачущими мужиками и больными их бабами, протягивающими старцу
детей своих.
Не смущало его нисколько, что этот старец все-таки стоит пред ним единицей: «Все равно, он свят, в его сердце тайна обновления для всех,
та мощь, которая установит наконец правду на земле, и будут все святы, и будут любить друг друга, и не будет ни богатых, ни бедных, ни возвышающихся, ни униженных, а будут все как
дети Божии и наступит настоящее царство Христово».
Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять),
то и отдаст за нее собственных
детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит.
Детей им Бог не дал, был один ребеночек, да и
тот умер.
Григорий же видимо любил
детей, даже не скрывал этого,
то есть не стыдился выказывать.
С
тех пор многие годы он ни разу о своем
ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем про
ребенка своего не вспоминала, а когда с кем случалось говорить о своем «деточке»,
то говорила шепотом, хотя бы тут и не было Григория Васильевича.
Так случилось, что в
тот самый день, как похоронили шестипалого крошку, Марфа Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно плач новорожденного
ребенка.
Алеша никогда не мог безучастно проходить мимо ребяток, в Москве тоже это бывало с ним, и хоть он больше всего любил трехлетних
детей или около
того, но и школьники лет десяти, одиннадцати ему очень нравились.
Алеша безо всякой предумышленной хитрости начал прямо с этого делового замечания, а между
тем взрослому и нельзя начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность
ребенка и особенно целой группы
детей. Надо именно начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
— Если вы желаете знать,
то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с
тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит. Русский народ надо пороть-с, как правильно говорил вчера Федор Павлович, хотя и сумасшедший он человек со всеми своими детьми-с.
— Кстати, мне недавно рассказывал один болгарин в Москве, — продолжал Иван Федорович, как бы и не слушая брата, — как турки и черкесы там у них, в Болгарии, повсеместно злодействуют, опасаясь поголовного восстания славян, —
то есть жгут, режут, насилуют женщин и
детей, прибивают арестантам уши к забору гвоздями и оставляют так до утра, а поутру вешают — и проч., всего и вообразить невозможно.
Они били, секли, пинали ее ногами, не зная сами за что, обратили все тело ее в синяки; наконец дошли и до высшей утонченности: в холод, в мороз запирали ее на всю ночь в отхожее место, и за
то, что она не просилась ночью (как будто пятилетний
ребенок, спящий своим ангельским крепким сном, еще может в эти лета научиться проситься), — за это обмазывали ей все лицо ее калом и заставляли ее есть этот кал, и это мать, мать заставляла!
Слушай: если все должны страдать, чтобы страданием купить вечную гармонию,
то при чем тут
дети, скажи мне, пожалуйста?
Видишь ли, Алеша, ведь, может быть, и действительно так случится, что когда я сам доживу до
того момента али воскресну, чтоб увидеть его,
то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее
дитяти: «Прав ты, Господи!», но я не хочу тогда восклицать.
И если страдания
детей пошли на пополнение
той суммы страданий, которая необходима была для покупки истины,
то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены.
Она повергается к ногам его: «Если это ты,
то воскреси
дитя мое!» — восклицает она, простирая к нему руки.
О, мы убедим их наконец не гордиться, ибо ты вознес их и
тем научил гордиться; докажем им, что они слабосильны, что они только жалкие
дети, но что детское счастье слаще всякого.
О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как
дети за
то, что мы им позволим грешить.
Это он припомнил о вчерашних шести гривнах, пожертвованных веселою поклонницей, чтоб отдать «
той, которая меня бедней». Такие жертвы происходят как епитимии, добровольно на себя почему-либо наложенные, и непременно из денег, собственным трудом добытых. Старец послал Порфирия еще с вечера к одной недавно еще погоревшей нашей мещанке, вдове с
детьми, пошедшей после пожара нищенствовать. Порфирий поспешил донести, что дело уже сделано и что подал, как приказано ему было, «от неизвестной благотворительницы».
Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него
детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться пред сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!» Но в
том и великое, что тут тайна, — что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе.
И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые
дети, другие, и любит он их — Господи: «Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда
тех прежних нет, когда
тех лишился?
Дети растут прекрасные, хочется их ласкать: «А я не могу смотреть на их невинные, ясные лики; недостоин
того».
Душная палата, стучащая машина, весь Божий день работы, развратные слова и вино, вино, а
то ли надо душе такого малого еще
дитяти?
Ты и не знал сего, а может быть, ты уже
тем в него семя бросил дурное, и возрастет оно, пожалуй, а все потому, что ты не уберегся пред
дитятей, потому что любви осмотрительной, деятельной не воспитал в себе.
Когда уже достаточно ободняло,
то из города начали прибывать некоторые даже такие, кои захватили с собою больных своих, особенно
детей, — точно ждали для сего нарочно сей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, по вере их, не могла замедлить обнаружиться.
Его мог побороть встречный
ребенок, до
того он вдруг обессилел душой и телом.
Все это вполне объяснится читателю впоследствии, но теперь, после
того как исчезла последняя надежда его, этот, столь сильный физически человек, только что прошел несколько шагов от дому Хохлаковой, вдруг залился слезами, как малый
ребенок.
Но на этом беленьком личике были прелестные светло-голубые глаза, с умным, а иногда и глубоким выражением, не по возрасту даже, несмотря на
то что молодой человек иногда говорил и смотрел совсем как
дитя и нисколько этим не стеснялся, даже сам это сознавая.
—
Дитё, — отвечает ему ямщик, —
дитё плачет. — И поражает Митю
то, что он сказал по-своему, по-мужицки: «
дитё», а не «
дитя». И ему нравится, что мужик сказал «
дитё»: жалости будто больше.
Ему предстояло одно очень важное собственное дело, и на вид какое-то почти даже таинственное, между
тем время уходило, а Агафья, на которую можно бы было оставить
детей, все еще не хотела возвратиться с базара.
Посещения мальчиков ей сначала не понравились и только сердили ее, но потом веселые крики и рассказы
детей стали развлекать и ее и до
того под конец ей понравились, что, перестань ходить эти мальчики, она бы затосковала ужасно.
Что же до штабс-капитана,
то появление в его квартире
детей, приходивших веселить Илюшу, наполнило душу его с самого начала восторженною радостью и даже надеждой, что Илюша перестанет теперь тосковать и, может быть, оттого скорее выздоровеет.
— Ну я соврал, может быть, соглашаюсь. Я иногда ужасный
ребенок, и когда рад чему,
то не удерживаюсь и готов наврать вздору. Слушайте, мы с вами, однако же, здесь болтаем о пустяках, а этот доктор там что-то долго застрял. Впрочем, он, может, там и «мамашу» осмотрит и эту Ниночку безногую. Знаете, эта Ниночка мне понравилась. Она вдруг мне прошептала, когда я выходил: «Зачем вы не приходили раньше?» И таким голосом, с укором! Мне кажется, она ужасно добрая и жалкая.
Заговорит, заговорит — ничего понимать не могу, думаю, это он об чем умном, ну я глупая, не понять мне, думаю; только стал он мне вдруг говорить про
дитё,
то есть про
дитятю какого-то, «зачем, дескать, бедно
дитё?» «За дитё-то это я теперь и в Сибирь пойду, я не убил, по мне надо в Сибирь пойти!» Что это такое, какое такое
дитё — ничегошеньки не поняла.
— Неправда, неправда, пусть есть
дети, но я не про
то.
«Отчего бедно
дитё?» Это пророчество мне было в
ту минуту!