Неточные совпадения
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего
брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый раз отроду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но
с которым, однако же, по одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку.
Лишь один только младший сын, Алексей Федорович, уже
с год пред тем как проживал у нас и попал к нам, таким образом, раньше всех
братьев.
В этом он был совершенная противоположность своему старшему
брату, Ивану Федоровичу, пробедствовавшему два первые года в университете, кормя себя своим трудом, и
с самого детства горько почувствовавшему, что живет он на чужих хлебах у благодетеля.
Презрением этим, если оно и было, он обидеться не мог, но все-таки
с каким-то непонятным себе самому и тревожным смущением ждал, когда
брат захочет подойти к нему ближе.
Брат Дмитрий Федорович отзывался о
брате Иване
с глубочайшим уважением,
с каким-то особым проникновением говорил о нем.
Восторженные отзывы Дмитрия о
брате Иване были тем характернее в глазах Алеши, что
брат Дмитрий был человек в сравнении
с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе один
с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может быть, нельзя бы было и придумать двух человек несходнее между собой.
Всего страннее казалось ему то, что
брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому
с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний человек.
Хотелось ему еще спросить, и даже
с языка срывался вопрос: «Что предозначал этот земной поклон
брату Дмитрию?» — но он не посмел спросить.
Ведь я наверно знаю, что Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный,
с цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а
брат Иван — так вот тот достоин.
— Верю, потому что ты сказал, но черт вас возьми опять-таки
с твоим
братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно весьма не любить. И за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?
— Ну не говорил ли я, — восторженно крикнул Федор Павлович, — что это фон Зон! Что это настоящий воскресший из мертвых фон Зон! Да как ты вырвался оттуда? Что ты там нафонзонил такого и как ты-то мог от обеда уйти? Ведь надо же медный лоб иметь! У меня лоб, а я,
брат, твоему удивляюсь! Прыгай, прыгай скорей! Пусти его, Ваня, весело будет. Он тут как-нибудь в ногах полежит. Полежишь, фон Зон? Али на облучок его
с кучером примостить?.. Прыгай на облучок, фон Зон!..
Он сообразил, что
брата Ивана Федоровича, который был
с нею так близок, он у нее не застанет:
брат Иван наверно теперь
с отцом.
Не понимал я тогда ничего: я,
брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних дней, и даже, может быть, до сегодня, не понимал ничего об этих всех наших
с отцом денежных пререканиях.
—
Брат, постой, —
с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, — ведь тут все-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених, ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не хочет?
— Не помирится она со всем, — осклабился Митя. — Тут,
брат, есть нечто,
с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь, что всего лучше сделать?
— Заключай,
брат, скорей, заключай, — поторопил Федор Павлович,
с наслаждением хлебнув из рюмки.
Они крепко пожали друг другу руки, как никогда еще прежде. Алеша почувствовал, что
брат сам первый шагнул к нему шаг и что сделал он это для чего-то, непременно
с каким-то намерением.
— Не только говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, —
с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его
брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— Ничего,
брат… я так
с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось в душе. — Ты чуть не убил его… проклял его… и вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Алеша твердо и горячо решил, что, несмотря на обещание, данное им, видеться
с отцом, Хохлаковыми,
братом и Катериной Ивановной, — завтра он не выйдет из монастыря совсем и останется при старце своем до самой кончины его.
Во вторник и четверток на
братию хлебы белые, взвар
с медом, ягода морошка или капуста соленая да толокно мешано.
Алексей Федорович, я сбиваюсь, представьте: там теперь сидит ваш
брат, то есть не тот, не ужасный вчерашний, а другой, Иван Федорович, сидит и
с ней говорит: разговор у них торжественный…
— И я тебя тоже, Lise. Послушайте, Алексей Федорович, — таинственно и важно быстрым шепотом заговорила госпожа Хохлакова, уходя
с Алешей, — я вам ничего не хочу внушать, ни подымать этой завесы, но вы войдите и сами увидите все, что там происходит, это ужас, это самая фантастическая комедия: она любит вашего
брата Ивана Федоровича и уверяет себя изо всех сил, что любит вашего
брата Дмитрия Федоровича. Это ужасно! Я войду вместе
с вами и, если не прогонят меня, дождусь конца.
Еще
с месяц назад ему уже несколько раз и
с разных сторон внушали, что
брат Иван любит Катерину Ивановну и, главное, действительно намерен «отбить» ее у Мити.
Не
с тех ли пор, как узнал
брат Иван Катерину Ивановну?
— Это ничего, ничего! —
с плачем продолжала она, — это от расстройства, от сегодняшней ночи, но подле таких двух друзей, как вы и
брат ваш, я еще чувствую себя крепкою… потому что знаю… вы оба меня никогда не оставите…
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы
брата Дмитрия, может быть, совсем не любите…
с самого начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе…
с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— А вот какой, — пролепетал Алеша, как будто полетев
с крыши, — позовите сейчас Дмитрия — я его найду, — и пусть он придет сюда и возьмет вас за руку, потом возьмет за руку
брата Ивана и соединит ваши руки. Потому что вы мучаете Ивана, потому только, что его любите… а мучите потому, что Дмитрия надрывом любите… внеправду любите… потому что уверили себя так…
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик, любит отца и бросился на меня как на
брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но
брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться
с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Не тот-с Карамазов, маменька, который… гм и так далее, а
брат его, блистающий смиренными добродетелями.
Это значит, сестра идет к
брату с помощью…
—
Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе
с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не знаю. Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали сию минуту, что я монах?
Всем существом своим Алеша стремился в монастырь к своему «великому» умирающему, но потребность видеть
брата Дмитрия пересилила все: в уме Алеши
с каждым часом нарастало убеждение о неминуемой ужасной катастрофе, готовой совершиться.
— А я прошел
с переулка через забор прямо в беседку. Вы, надеюсь, извините меня в этом, — обратился он к Марье Кондратьевне, — мне надо было захватить скорее
брата.
— Люблю, Иван.
Брат Дмитрий говорит про тебя: Иван — могила. Я говорю про тебя: Иван — загадка. Ты и теперь для меня загадка, но нечто я уже осмыслил в тебе, и всего только
с сегодняшнего утра!
— Нет, не видал, но я Смердякова видел. — И Алеша рассказал
брату наскоро и подробно о своей встрече
с Смердяковым.
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли Бог и есть ли бессмертие, или, как вот ты говоришь, вопросы
с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все
с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в
брата.
—
С чего хочешь,
с того и начинай, хоть
с «другого конца». Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет Бога, — пытливо поглядел на
брата Алеша.
Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что
с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею, друг мой и
брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
— Расстрелять! — тихо проговорил Алеша,
с бледною, перекосившеюся какою-то улыбкой подняв взор на
брата.
— Нет, не могу допустить.
Брат, — проговорил вдруг
с засверкавшими глазами Алеша, — ты сказал сейчас: есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело право простить? Но существо это есть, и оно может все простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё. Ты забыл о нем, а на нем-то и созиждается здание, и это ему воскликнут: «Прав ты, Господи, ибо открылись пути твои».
Алеша, все слушавший его молча, под конец же, в чрезвычайном волнении, много раз пытавшийся перебить речь
брата, но видимо себя сдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался
с места.
— Ты, может быть, сам масон! — вырвалось вдруг у Алеши. — Ты не веришь в Бога, — прибавил он, но уже
с чрезвычайною скорбью. Ему показалось к тому же, что
брат смотрит на него
с насмешкой. — Чем же кончается твоя поэма? — спросил он вдруг, смотря в землю, — или уж она кончена?
— Я,
брат, уезжая, думал, что имею на всем свете хоть тебя, —
с неожиданным чувством проговорил вдруг Иван, — а теперь вижу, что и в твоем сердце мне нет места, мой милый отшельник. От формулы «все позволено» я не отрекусь, ну и что же, за это ты от меня отречешься, да, да?
Потом он
с великим недоумением припоминал несколько раз в своей жизни, как мог он вдруг, после того как расстался
с Иваном, так совсем забыть о
брате Дмитрии, которого утром, всего только несколько часов назад, положил непременно разыскать и не уходить без того, хотя бы пришлось даже не воротиться на эту ночь в монастырь.
— Э, черт! — вскинулся вдруг Иван Федорович
с перекосившимся от злобы лицом. — Что ты все об своей жизни трусишь! Все эти угрозы
брата Дмитрия только азартные слова и больше ничего. Не убьет он тебя; убьет, да не тебя!
Четвертый гость был совсем уже старенький, простенький монашек, из беднейшего крестьянского звания,
брат Анфим, чуть ли даже не малограмотный, молчаливый и тихий, редко даже
с кем говоривший, между самыми смиренными смиреннейший и имевший вид человека, как бы навеки испуганного чем-то великим и страшным, не в подъем уму его.
Чудно это, отцы и учители, что, не быв столь похож на него лицом, а лишь несколько, Алексей казался мне до того схожим
с тем духовно, что много раз считал я его как бы прямо за того юношу,
брата моего, пришедшего ко мне на конце пути моего таинственно, для некоего воспоминания и проникновения, так что даже удивлялся себе самому и таковой странной мечте моей.
Стала мать плакать, стала просить
брата с осторожностию (более для того, чтобы не испугать его), чтобы поговел и причастился святых Божиих таин, ибо был он тогда еще на ногах.
Начал чтение, сейчас после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь день и всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе
с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и в монастырской
братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.