Неточные совпадения
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно
любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая, что чуть ли и сам он не
был в ней участником на баррикадах.
Пить вино и развратничать он не
любит, а между тем старик и обойтись без него не может, до того ужились!» Это
была правда; молодой человек имел даже видимое влияние на старика; тот почти начал его иногда как будто слушаться, хотя
был чрезвычайно и даже злобно подчас своенравен; даже вести себя начал иногда приличнее…
Он с самого детства
любил уходить в угол и книжки читать, и, однако же, и товарищи его до того полюбили, что решительно можно
было назвать его всеобщим любимцем во все время пребывания его в школе.
Но все-таки огромное большинство держало уже несомненно сторону старца Зосимы, а из них очень многие даже
любили его всем сердцем, горячо и искренно; некоторые же
были привязаны к нему почти фанатически.
— А
было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то, говорят, не
любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, — заметил Федор Павлович, подымаясь на крылечко.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь
любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как
будете преуспевать в любви,
будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
— Деятельной любви? Вот и опять вопрос, и такой вопрос, такой вопрос! Видите, я так
люблю человечество, что, верите ли, мечтаю иногда бросить все, все, что имею, оставить Lise и идти в сестры милосердия. Я закрываю глаза, думаю и мечтаю, и в эти минуты я чувствую в себе непреодолимую силу. Никакие раны, никакие гнойные язвы не могли бы меня испугать. Я бы перевязывала и обмывала собственными руками, я
была бы сиделкой у этих страдальцев, я готова целовать эти язвы…
Он говорил так же откровенно, как вы, хотя и шутя, но скорбно шутя; я, говорит,
люблю человечество, но дивлюсь на себя самого: чем больше я
люблю человечество вообще, тем меньше я
люблю людей в частности, то
есть порознь, как отдельных лиц.
Не далее как дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей
любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек
любил человечество — не существует вовсе, и что если
есть и
была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
Петр Александрович Миусов, родственник мой,
любит, чтобы в речи
было plus de noblesse que de sincerite, [больше благородства, чем искренности (фр.).] а я, обратно,
люблю, чтобы в моей речи
было plus de sincerite que de noblesse, [больше искренности, чем благородства (фр.).] и — наплевать на noblesse! [благородство! (фр.)]
Флигель этот стоял на дворе,
был обширен и прочен; в нем же определил Федор Павлович
быть и кухне, хотя кухня
была и в доме: не
любил он кухонного запаха, и кушанье приносили через двор зимой и летом.
Вот в эти-то мгновения он и
любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле,
был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Точно так же невозможно
было бы разъяснить в нем с первого взгляда:
любил он свою безответную, покорную жену или нет, а между тем он ее действительно
любил, и та, конечно, это понимала.
Григорий же видимо
любил детей, даже не скрывал этого, то
есть не стыдился выказывать.
Любил книгу Иова, добыл откуда-то список слов и проповедей «Богоносного отца нашего Исаака Сирина», читал его упорно и многолетно, почти ровно ничего не понимал в нем, но за это-то, может
быть, наиболее ценил и
любил эту книгу.
Не пьянствую я, а лишь «лакомствую», как говорит твой свинья Ракитин, который
будет статским советником и все
будет говорить «лакомствую». Садись. Я бы взял тебя, Алешка, и прижал к груди, да так, чтобы раздавить, ибо на всем свете… по-настоящему… по-на-сто-яще-му… (вникни! вникни!)
люблю только одного тебя!
Пусть я проклят, пусть я низок и подл, но пусть и я целую край той ризы, в которую облекается Бог мой; пусть я иду в то же самое время вслед за чертом, но я все-таки и твой сын, Господи, и
люблю тебя, и ощущаю радость, без которой нельзя миру стоять и
быть.
Чрез пять месяцев она за чиновника вышла и уехала… сердясь и все еще
любя, может
быть.
Многие женщины откровенности
любят, заметь себе, а она к тому же
была девушка, что очень меня веселило.
Ее все
любили и нуждались в ней, потому что портниха
была знатная:
был талант, денег за услуги не требовала, делала из любезности, но когда дарили — не отказывалась принять.
Непременно прочти: предлагается в невесты, сама себя предлагает, «
люблю, дескать, безумно, пусть вы меня не
любите — все равно,
будьте только моим мужем.
Надо прибавить, что не только в честности его он
был уверен, но почему-то даже и
любил его, хотя малый и на него глядел так же косо, как и на других, и все молчал.
— Загорится ракета, да и не догорит, может
быть. Народ этих бульонщиков пока не очень-то
любит слушать.
—
Люби. (Федор Павлович сильно хмелел.) Слушай, Алеша, я старцу твоему давеча грубость сделал. Но я
был в волнении. А ведь в старце этом
есть остроумие, как ты думаешь, Иван?
Но в этих глазах, равно как и в очертании прелестных губ,
было нечто такое, во что, конечно, можно
было брату его влюбиться ужасно, но что, может
быть, нельзя
было долго
любить.
— То-то брат, такие такими и остаются, они не смиряются пред судьбой. Так ты думаешь, что я не
буду ее вечно
любить?
— Нет, может
быть, ты
будешь ее вечно
любить, но, может
быть, не
будешь с нею всегда счастлив…
И вот слышу, ты идешь, — Господи, точно слетело что на меня вдруг: да ведь
есть же, стало
быть, человек, которого и я
люблю, ведь вот он, вот тот человечек, братишка мой милый, кого я всех больше на свете
люблю и кого я единственно
люблю!
Милый Алеша, я вас
люблю,
люблю еще с детства, с Москвы, когда вы
были совсем не такой, как теперь, и
люблю на всю жизнь.
— Вот таких-то эти нежные барышни и
любят, кутил да подлецов! Дрянь, я тебе скажу, эти барышни бледные; то ли дело… Ну! кабы мне его молодость, да тогдашнее мое лицо (потому что я лучше его
был собой в двадцать восемь-то лет), так я бы точно так же, как и он, побеждал. Каналья он! А Грушеньку все-таки не получит-с, не получит-с… В грязь обращу!
Сверх того, ему почему-то все мерещилось, что она не может
любить такого, как Иван, а
любит его брата Дмитрия, и именно таким, каким он
есть, несмотря на всю чудовищность такой любви.
Теперь вдруг прямое и упорное уверение госпожи Хохлаковой, что Катерина Ивановна
любит брата Ивана и только сама, нарочно, из какой-то игры, из «надрыва», обманывает себя и сама себя мучит напускною любовью своею к Дмитрию из какой-то будто бы благодарности, — поразило Алешу: «Да, может
быть, и в самом деле полная правда именно в этих словах!» Но в таком случае каково же положение брата Ивана?
Если б я
любила его, продолжала
любить, то я, может
быть, не жалела бы его теперь, а, напротив, ненавидела…
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может
быть, совсем не
любите… с самого начала… Да и Дмитрий, может
быть, не
любит вас тоже вовсе… с самого начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
Вы именно
любите его таким, каким он
есть, вас оскорбляющим его
любите.
— Мне вдруг почему-то вообразилось, на все это глядя, — продолжал Алеша, как бы и не слыхав Лизы, — что она
любит Ивана, вот я и сказал эту глупость… и что теперь
будет!
«
Любят его, стало
быть, руку его держат, — подумал Алеша, — это хорошо».
— Я, кажется, теперь все понял, — тихо и грустно ответил Алеша, продолжая сидеть. — Значит, ваш мальчик — добрый мальчик,
любит отца и бросился на меня как на брата вашего обидчика… Это я теперь понимаю, — повторил он раздумывая. — Но брат мой Дмитрий Федорович раскаивается в своем поступке, я знаю это, и если только ему возможно
будет прийти к вам или, всего лучше, свидеться с вами опять в том самом месте, то он попросит у вас при всех прощения… если вы пожелаете.
Николай Ильич, батюшка, я ль тебе не угодила, только ведь у меня и
есть, что Илюшечка из класса придет и
любит.
— Я хочу, чтоб у вас
был темно-синий бархатный пиджак, белый пикейный жилет и пуховая серая мягкая шляпа… Скажите, вы так и поверили давеча, что я вас не
люблю, когда я от письма вчерашнего отреклась?
— Видите, я знал, что вы меня… кажется,
любите, но я сделал вид, что вам верю, что вы не
любите, чтобы вам
было… удобнее…
— Да, Lise,
есть и секретная, — грустно произнес Алеша. — Вижу, что меня
любите, коли угадали это.
— А варенья вишневого? Здесь
есть. Помнишь, как ты маленький у Поленова вишневое варенье
любил?
Я таких твердых
люблю, на чем бы там они ни стояли, и
будь они такие маленькие мальчуганы, как ты.
Пусть я не верю в порядок вещей, но дороги мне клейкие, распускающиеся весной листочки, дорого голубое небо, дорог иной человек, которого иной раз, поверишь ли, не знаешь за что и
любишь, дорог иной подвиг человеческий, в который давно уже, может
быть, перестал и верить, а все-таки по старой памяти чтишь его сердцем.
Но только в том дело, самое главное, что ей нужно, может
быть, лет пятнадцать аль двадцать, чтобы догадаться, что Дмитрия она вовсе не
любит, а
любит только меня, которого мучает.
— Вот что, Алеша,
быть русским человеком иногда вовсе не умно, но все-таки глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, и представить нельзя себе. Но я одного русского мальчика, Алешку, ужасно
люблю.
— Об этом не раз говорил старец Зосима, — заметил Алеша, — он тоже говорил, что лицо человека часто многим еще неопытным в любви людям мешает
любить. Но ведь
есть и много любви в человечестве, и почти подобной Христовой любви, это я сам знаю, Иван…
Знаю, что
любишь, и тебе
будет понятно, для чего я про них одних хочу теперь говорить.
И вот вместо твердых основ для успокоения совести человеческой раз навсегда — ты взял все, что
есть необычайного, гадательного и неопределенного, взял все, что
было не по силам людей, а потому поступил как бы и не
любя их вовсе, — и это кто же: тот, который пришел отдать за них жизнь свою!