Неточные совпадения
Одно, пожалуй, довольно несомненно: это
человек странный, даже чудак.
Теперь же скажу об этом «помещике» (как его у нас называли, хотя он всю жизнь совсем почти не жил в своем поместье) лишь то, что это был странный тип, довольно часто, однако, встречающийся, именно тип
человека не только дрянного и развратного, но вместе с тем и бестолкового, — но из таких, однако, бестолковых, которые умеют отлично обделывать свои имущественные делишки, и только, кажется,
одни эти.
Ей, может быть, захотелось заявить женскую самостоятельность, пойти против общественных условий, против деспотизма своего родства и семейства, а услужливая фантазия убедила ее, положим, на
один только миг, что Федор Павлович, несмотря на свой чин приживальщика, все-таки
один из смелейших и насмешливейших
людей той, переходной ко всему лучшему, эпохи, тогда как он был только злой шут, и больше ничего.
Так что случай этот был, может быть, единственным в своем роде в жизни Федора Павловича, сладострастнейшего
человека во всю свою жизнь, в
один миг готового прильнуть к какой угодно юбке, только бы та его поманила.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли в ход, и уж в этом
одном молодой
человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения
одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
Петр Александрович Миусов,
человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный
человек в мире, которого оставьте вы вдруг
одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Восторженные отзывы Дмитрия о брате Иване были тем характернее в глазах Алеши, что брат Дмитрий был
человек в сравнении с Иваном почти вовсе необразованный, и оба, поставленные вместе
один с другим, составляли, казалось, такую яркую противоположность как личности и характеры, что, может быть, нельзя бы было и придумать двух
человек несходнее между собой.
Было, однако, странно; их по-настоящему должны бы были ждать и, может быть, с некоторым даже почетом:
один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а другой был богатейшим помещиком и образованнейшим, так сказать,
человеком, от которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке, вследствие оборота, какой мог принять процесс.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня с вами на
одну доску здесь поставили… Видите, какой
человек, — обратился он к монаху, — я вот с ним боюсь входить к порядочным
людям.
В келье еще раньше их дожидались выхода старца два скитские иеромонаха,
один — отец библиотекарь, а другой — отец Паисий,
человек больной, хотя и не старый, но очень, как говорили про него, ученый.
Всего страннее казалось ему то, что брат его, Иван Федорович, единственно на которого он надеялся и который
один имел такое влияние на отца, что мог бы его остановить, сидел теперь совсем неподвижно на своем стуле, опустив глаза и по-видимому с каким-то даже любознательным любопытством ожидал, чем это все кончится, точно сам он был совершенно тут посторонний
человек.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от
одного француза, что будто бы у нас в Четьи-Минеи это за обедней читают… Это очень ученый
человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи не читал… да и не стану читать… Мало ли что болтается за обедом?.. Мы тогда обедали…
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за
людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней не в состоянии прожить ни с кем в
одной комнате, о чем знаю из опыта.
В
одни сутки я могу даже лучшего
человека возненавидеть:
одного за то, что он долго ест за обедом, другого за то, что у него насморк и он беспрерывно сморкается.
Не далее как дней пять тому назад, в
одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло
людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы
человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что
люди веровали в свое бессмертие.
Но хоть обольстительница эта и жила, так сказать, в гражданском браке с
одним почтенным
человеком, но характера независимого, крепость неприступная для всех, все равно что жена законная, ибо добродетельна, — да-с! отцы святые, она добродетельна!
— Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный
человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по
одному моему делишку.
Тут влюбится
человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или даже только в часть
одну тела женского (это сладострастник может понять), то и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество; будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток — зарежет, будучи верен — изменит.
Когда Миусов и Иван Федорович входили уже к игумену, то в Петре Александровиче, как в искренно порядочном и деликатном
человеке, быстро произошел
один деликатный в своем роде процесс, ему стало стыдно сердиться.
Но
одни побои не испугали бы Федора Павловича: бывали высшие случаи, и даже очень тонкие и сложные, когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии, пожалуй, был определить ту необычайную потребность в верном и близком
человеке, которую он моментально и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в себе.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных
людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не раз одевать Лизавету приличнее, чем в
одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в
одной рубашке по-прежнему.
Из той ватаги гулявших господ как раз оставался к тому времени в городе лишь
один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники,
человек пять, на ту пору разъехались.
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только
одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой
человек.
— На минутку! Останьтесь еще на
одну минуту. Я хочу услышать мнение вот этого
человека, которому я всем существом своим доверяю. Катерина Осиповна, не уходите и вы, — прибавила она, обращаясь к госпоже Хохлаковой. Она усадила Алешу подле себя, а Хохлакова села напротив, рядом с Иваном Федоровичем.
Она вас умоляет принять ее помощь… вы оба обижены
одним и тем же
человеком…
Знаете, Lise, мой старец сказал
один раз: за
людьми сплошь надо как за детьми ходить, а за иными как за больными в больницах…
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире
человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим
человеком! И вот я останусь
один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
— Вот что, Алеша, быть русским
человеком иногда вовсе не умно, но все-таки глупее того, чем теперь занимаются русские мальчики, и представить нельзя себе. Но я
одного русского мальчика, Алешку, ужасно люблю.
Скажи мне сам прямо, я зову тебя — отвечай: представь, что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить
людей, дать им наконец мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь
одно только крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачонком в грудь, и на неотомщенных слезках его основать это здание, согласился ли бы ты быть архитектором на этих условиях, скажи и не лги!
«Имеешь ли ты право возвестить нам хоть
одну из тайн того мира, из которого ты пришел? — спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, — нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, и чтобы не отнять у
людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.
— К кому примкнул, к каким умным
людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов…
Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в Бога, вот и весь его секрет!
Был такой у него
один взгляд… так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот
человек для себя.
За полгода до кончины своей, когда уже минуло ему семнадцать лет, повадился он ходить к
одному уединенному в нашем городе
человеку, как бы политическому ссыльному, высланному из Москвы в наш город за вольнодумство.
— «Да чего годы, чего месяцы! — воскликнет, бывало, — что тут дни-то считать, и
одного дня довольно
человеку, чтобы все счастие узнать.
Не забудьте тоже притчи Господни, преимущественно по Евангелию от Луки (так я делал), а потом из Деяний апостольских обращение Савла (это непременно, непременно!), а наконец, и из Четьи-Миней хотя бы житие Алексея
человека Божия и великой из великих радостной страдалицы, боговидицы и христоносицы матери Марии Египтяныни — и пронзишь ему сердце его сими простыми сказаниями, и всего-то лишь час в неделю, невзирая на малое свое содержание,
один часок.
Выждал я время и раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над
одним мнением его об
одном важном тогда событии — в двадцать шестом году дело было — и подсмеяться, говорили
люди, удалось остроумно и ловко.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда
одного господина,
человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до сего вечера даже и слова с ним не сказал.
А надо заметить, что жил я тогда уже не на прежней квартире, а как только подал в отставку, съехал на другую и нанял у
одной старой женщины, вдовы чиновницы, и с ее прислугой, ибо и переезд-то мой на сию квартиру произошел лишь потому только, что я Афанасия в тот же день, как с поединка воротился, обратно в роту препроводил, ибо стыдно было в глаза ему глядеть после давешнего моего с ним поступка — до того наклонен стыдиться неприготовленный мирской
человек даже иного справедливейшего своего дела.
Ибо привык надеяться на себя
одного и от целого отделился единицей, приучил свою душу не верить в людскую помощь, в
людей и в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его.
— Идите, — говорю, — объявите
людям. Все минется,
одна правда останется. Дети поймут, когда вырастут, сколько в великой решимости вашей было великодушия.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении
людей думает в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом
одним, а живою душой, чего стоит такая решимость.
И неужели сие мечта, чтобы под конец
человек находил свои радости лишь в подвигах просвещения и милосердия, а не в радостях жестоких, как ныне, — в объядении, блуде, чванстве, хвастовстве и завистливом превышении
одного над другим?
Неверующие возрадовались, а что до верующих, то нашлись иные из них возрадовавшиеся даже более самих неверующих, ибо «любят
люди падение праведного и позор его», как изрек сам покойный старец в
одном из поучений своих.
Вымолвил сие первее всех
один светский, городской чиновник,
человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный, но, вымолвив вслух, повторил лишь то, что давно промеж себя повторяли иноки друг другу на ухо.
В
одном только все были убеждены: что к Грушеньке доступ труден и что, кроме старика, ее покровителя, не было ни единого еще
человека, во все четыре года, который бы мог похвалиться ее благосклонностью.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит
людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это
одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
Митя вздрогнул, вскочил было, но сел опять. Затем тотчас же стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и в решительном исступлении. Видно было, что
человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду. Все это в
один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его оставалось неизменным и холодным как у истукана.
Одним словом, можно бы было надеяться даже-де тысяч на шесть додачи от Федора Павловича, на семь даже, так как Чермашня все же стоит не менее двадцати пяти тысяч, то есть наверно двадцати восьми, «тридцати, тридцати, Кузьма Кузьмич, а я, представьте себе, и семнадцати от этого жестокого
человека не выбрал!..» Так вот я, дескать, Митя, тогда это дело бросил, ибо не умею с юстицией, а приехав сюда, поставлен был в столбняк встречным иском (здесь Митя опять запутался и опять круто перескочил): так вот, дескать, не пожелаете ли вы, благороднейший Кузьма Кузьмич, взять все права мои на этого изверга, а сами мне дайте три только тысячи…
— Нет-с, в Смоленской губернии-с. А только ее улан еще прежде того вывез-с, супругу-то мою-с, будущую-с, и с пани-маткой, и с тантой, и еще с
одною родственницей со взрослым сыном, это уж из самой Польши, из самой… и мне уступил. Это
один наш поручик, очень хороший молодой
человек. Сначала он сам хотел жениться, да и не женился, потому что она оказалась хромая…
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С
одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на
одну себя предварительно отписала. Ты, говорит,
человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне раз
один почтенный архиерей и заметил: у тебя
одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!