Неточные совпадения
Только впоследствии объяснилось, что Иван Федорович приезжал отчасти по просьбе и по делам своего старшего брата, Дмитрия Федоровича, которого в первый
раз отроду узнал и увидал тоже почти в это же самое время, в этот самый приезд, но с которым, однако же, по
одному важному случаю, касавшемуся более Дмитрия Федоровича, вступил еще до приезда своего из Москвы в переписку.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый,
раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг
одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за что не погибнет и не умрет с голоду и холоду, потому что его мигом накормят, мигом пристроят, а если не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что в то время она
одна поразила его и представила ему
разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету души его.
Раз, много лет уже тому назад, говорю
одному влиятельному даже лицу: «Ваша супруга щекотливая женщина-с», — в смысле то есть чести, так сказать нравственных качеств, а он мне вдруг на то: «А вы ее щекотали?» Не удержался, вдруг, дай, думаю, полюбезничаю: «Да, говорю, щекотал-с» — ну тут он меня и пощекотал…
Он перекрестил ее три
раза, снял с своей шеи и надел на нее образок. Она молча поклонилась ему до земли. Он привстал и весело поглядел на
одну здоровую бабу с грудным ребеночком на руках.
По какой-то
одной черте так и захватил его
разом всего.
Одно мгновение все смотрели на него в упор и молчали, и вдруг все почувствовали, что выйдет сейчас что-нибудь отвратительное, нелепое, с несомненным скандалом. Петр Александрович из самого благодушного настроения перешел немедленно в самое свирепое. Все, что угасло было в его сердце и затихло,
разом воскресло и поднялось.
Важный и величественный Григорий обдумывал все свои дела и заботы всегда
один, так что Марфа Игнатьевна
раз навсегда давно уже поняла, что в советах ее он совсем не нуждается.
По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с самой той могилки, стал по преимуществу заниматься «божественным», читал Четьи-Минеи, больше молча и
один, каждый
раз надевая большие свои серебряные круглые очки.
И хозяева Ильи, и сам Илья, и даже многие из городских сострадательных людей, из купцов и купчих преимущественно, пробовали не
раз одевать Лизавету приличнее, чем в
одной рубашке, а к зиме всегда надевали на нее тулуп, а ноги обували в сапоги; но она обыкновенно, давая все надеть на себя беспрекословно, уходила и где-нибудь, преимущественно на соборной церковной паперти, непременно снимала с себя все, ей пожертвованное, — платок ли, юбку ли, тулуп, сапоги, — все оставляла на месте и уходила босая и в
одной рубашке по-прежнему.
Раз случилось, что новый губернатор нашей губернии, обозревая наездом наш городок, очень обижен был в своих лучших чувствах, увидав Лизавету, и хотя понял, что это «юродивая», как и доложили ему, но все-таки поставил на вид, что молодая девка, скитающаяся в
одной рубашке, нарушает благоприличие, а потому чтобы сего впредь не было.
Из той ватаги гулявших господ как
раз оставался к тому времени в городе лишь
один участник, да и то пожилой и почтенный статский советник, обладавший семейством и взрослыми дочерьми и который уж отнюдь ничего бы не стал распространять, если бы даже что и было; прочие же участники, человек пять, на ту пору разъехались.
Раз пикник всем городом был, поехали на семи тройках; в темноте, зимой, в санях, стал я жать
одну соседскую девичью ручку и принудил к поцелуям эту девочку, дочку чиновника, бедную, милую, кроткую, безответную.
Эта генеральша, ее главная родственница, вдруг
разом лишается своих двух ближайших наследниц, своих двух ближайших племянниц — обе на
одной и той же неделе помирают от оспы.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об
одном русском солдате, что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам, не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, — о каковом подвиге и было напечатано как
раз в полученной в тот день газете.
— Ну что ж, я пожалуй. Ух, голова болит. Убери коньяк, Иван, третий
раз говорю. — Он задумался и вдруг длинно и хитро улыбнулся: — Не сердись, Иван, на старого мозгляка. Я знаю, что ты не любишь меня, только все-таки не сердись. Не за что меня и любить-то. В Чермашню съездишь, я к тебе сам приеду, гостинцу привезу. Я тебе там
одну девчоночку укажу, я ее там давно насмотрел. Пока она еще босоножка. Не пугайся босоножек, не презирай — перлы!..
Раз Белявский — красавчик
один тут был и богач, за ней волочился и ко мне наладил ездить — вдруг у меня же и дай мне пощечину, да при ней.
Раз только разве
один, еще в первый год: молилась уж она тогда очень, особенно богородичные праздники наблюдала и меня тогда от себя в кабинет гнала.
Говорил он о многом, казалось, хотел бы все сказать, все высказать еще
раз, пред смертною минутой, изо всего недосказанного в жизни, и не поучения лишь
одного ради, а как бы жаждая поделиться радостью и восторгом своим со всеми и вся, излиться еще
раз в жизни сердцем своим…
— Вот ты говоришь это, — вдруг заметил старик, точно это ему в первый
раз только в голову вошло, — говоришь, а я на тебя не сержусь, а на Ивана, если б он мне это самое сказал, я бы рассердился. С тобой только
одним бывали у меня добренькие минутки, а то я ведь злой человек.
И шесть камней
разом вылетели из группы.
Один угодил мальчику в голову, и тот упал, но мигом вскочил и с остервенением начал отвечать в группу камнями. С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.
Другом тоже я ее не был ни
разу, ни
одного дня: гордая женщина в моей дружбе не нуждалась.
Прощайте, Катерина Ивановна, вам нельзя на меня сердиться, потому что я во сто
раз более вас наказан: наказан уже тем
одним, что никогда вас не увижу.
На вопрос его о штабс-капитане, несколько
раз повторенный,
одна из них, поняв наконец, что спрашивают жильцов, ткнула ему пальцем чрез сени, указывая на дверь в чистую избу.
— Совершенно справедливо на этот
раз изволите из себя выходить, Варвара Николавна, и я вас стремительно удовлетворю. Шапочку вашу наденьте, Алексей Федорович, а я вот картуз возьму — и пойдемте-с. Надобно вам
одно серьезное словечко сказать, только вне этих стен. Эта вот сидящая девица — это дочка моя-с, Нина Николаевна-с, забыл я вам ее представить — ангел Божий во плоти… к смертным слетевший… если можете только это понять…
Мало того, клянусь вам, что я никогда не буду за вами подслушивать, ни
разу и никогда, ни
одного письма вашего не прочту, потому что вы правы, а я нет.
Это уменьшит размеры моей аргументации
раз в десять, но лучше уж про
одних детей.
Видишь, я еще
раз положительно утверждаю, что есть особенное свойство у многих в человечестве — это любовь к истязанию детей, но
одних детей.
В сотый
раз повторяю — вопросов множество, но я взял
одних деток, потому что тут неотразимо ясно то, что мне надо сказать.
А я тебе, с своей стороны, за это тоже
одно обещание дам: когда к тридцати годам я захочу «бросить кубок об пол», то, где б ты ни был, я таки приду еще
раз переговорить с тобою… хотя бы даже из Америки, это ты знай.
— Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй, день и другой продолжается-с.
Раз со мной продолжалось это дня три, упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три дня не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором, тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду к темени прикладывал да еще
одно средство употребил… Помереть бы мог-с.
Старик выслушал сообщение без малейшего удивления, пренеприлично позабыв поскорбеть об отъезде сынка; вместо того вдруг чрезвычайно захлопотал, вспомнив как
раз кстати
одно насущное собственное дело.
В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому, ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая на монастырь подаяние, и заночевали
раз на большой реке судоходной, на берегу, с рыбаками, а вместе с нами присел
один благообразный юноша, крестьянин, лет уже восемнадцати на вид, поспешал он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть.
Выждал я время и
раз в большом обществе удалось мне вдруг «соперника» моего оскорбить будто бы из-за самой посторонней причины, подсмеяться над
одним мнением его об
одном важном тогда событии — в двадцать шестом году дело было — и подсмеяться, говорили люди, удалось остроумно и ловко.
И вбежал
один в квартиру обратно, прямо в каморку к Афанасию: «Афанасий, говорю, я вчера тебя ударил два
раза по лицу, прости ты меня», — говорю.
Но непременно будет так, что придет срок и сему страшному уединению, и поймут все
разом, как неестественно отделились
один от другого.
Затем с адским и с преступнейшим расчетом устроил так, чтобы подумали на слуг: не побрезгал взять ее кошелек, отворил ключами, которые вынул из-под подушки, ее комод и захватил из него некоторые вещи, именно так, как бы сделал невежа слуга, то есть ценные бумаги оставил, а взял
одни деньги, взял несколько золотых вещей покрупнее, а драгоценнейшими в десять
раз, но малыми вещами пренебрег.
«Ах да, я тут пропустил, а не хотел пропускать, я это место люблю: это Кана Галилейская, первое чудо… Ах, это чудо, ах, это милое чудо! Не горе, а радость людскую посетил Христос, в первый
раз сотворяя чудо, радости людской помог… „Кто любит людей, тот и радость их любит…“ Это повторял покойник поминутно, это
одна из главнейших мыслей его была… Без радости жить нельзя, говорит Митя… Да, Митя… Все, что истинно и прекрасно, всегда полно всепрощения — это опять-таки он говорил…»
Он вдруг порешил пойти к купцу Самсонову, покровителю Грушеньки, и предложить ему
один «план», достать от него под этот «план»
разом всю искомую сумму; в плане своем с коммерческой стороны он не сомневался нисколько, а сомневался лишь в том, как посмотрит на его выходку сам Самсонов, если захочет взглянуть не с
одной только коммерческой стороны.
Он глядел на это прошлое с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что
раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него идет, то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь с
одними добродетелями: оба они друг другу простят и начнут свою жизнь уже совсем по-новому.
И дети, и приказчики теснились в своих помещениях, но верх дома занимал старик
один и не пускал к себе жить даже дочь, ухаживавшую за ним и которая в определенные часы и в неопределенные зовы его должна была каждый
раз взбегать к нему наверх снизу, несмотря на давнишнюю одышку свою.
— О, если вы разумели деньги, то у меня их нет. У меня теперь совсем нет денег, Дмитрий Федорович, я как
раз воюю теперь с моим управляющим и сама на днях заняла пятьсот рублей у Миусова. Нет, нет, денег у меня нет. И знаете, Дмитрий Федорович, если б у меня даже и были, я бы вам не дала. Во-первых, я никому не даю взаймы. Дать взаймы значит поссориться. Но вам, вам я особенно бы не дала, любя вас, не дала бы, чтобы спасти вас, не дала бы, потому что вам нужно только
одно: прииски, прииски и прииски!..
Во всем городе потом говорили, что он тогда, укатив с Грушенькой в Мокрое, «просадил в
одну ночь и следующий за тем день три тысячи
разом и воротился с кутежа без гроша, в чем мать родила».
— К тебе бежал, вот его, Андрея, встретил и велел ему прямо сюда к лавке и подъезжать. Времени терять нечего! В прошлый
раз с Тимофеем ездил, да Тимофей теперь тю-тю-тю, вперед меня с волшебницей
одной укатил. Андрей, опоздаем очень?
— Да-с, сбежала-с, я имел эту неприятность, — скромно подтвердил Максимов. — С
одним мусью-с. А главное, всю деревушку мою перво-наперво на
одну себя предварительно отписала. Ты, говорит, человек образованный, ты и сам найдешь себе кусок. С тем и посадила. Мне
раз один почтенный архиерей и заметил: у тебя
одна супруга была хромая, а другая уж чресчур легконогая, хи-хи!
В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренским вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: «Вшивость лишь
одна, Митрий Федорович, — говорил он, — я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу — вот они какие!» Митя еще
раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу.
А между тем как
раз у него сидели в эту минуту за ералашем прокурор и наш земский врач Варвинский, молодой человек, только что к нам прибывший из Петербурга,
один из блистательно окончивших курс в Петербургской медицинской академии.
— Вот именно по поводу этой отворенной двери, о которой вы сейчас упомянули, мы, и как
раз кстати, можем сообщить вам, именно теперь,
одно чрезвычайно любопытное и в высшей степени важное, для вас и для нас, показание раненного вами старика Григория Васильева.
— Никогда не знал: я и не видел никогда его вовсе, в первый
раз теперь вижу, а прежде только от Смердякова слышал… Он
один знал, где у старика спрятано, а я не знал… — совсем задыхался Митя.
— Не беспокойтесь так, Дмитрий Федорович, — заключил прокурор, — все теперь записанное вы потом прослушаете сами и с чем не согласитесь, мы по вашим словам изменим, а теперь я вам
один вопросик еще в третий
раз повторю: неужто в самом деле никто, так-таки вовсе никто, не слыхал от вас об этих зашитых вами в ладонку деньгах? Это, я вам скажу, почти невозможно представить.