Неточные совпадения
А ты-то там пред мучителями отрекся, когда больше
не о чем и думать-то было тебе как о вере и когда именно надо было веру свою
показать!
Старик
не унимался. Он дошел до той черточки пьянства, когда иным пьяным, дотоле смирным, непременно вдруг захочется разозлиться и себя
показать.
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно!
Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку, начал вдруг обтирать с лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему,
показывая рукой на бедную слабоумную.
— Да полноте вы, наконец, паясничать, ваши выверты глупые
показывать, которые ни к чему никогда
не ведут!.. — совсем уже озлившись, крикнула все из того угла Варвара Николаевна, даже ногой топнула.
— Алексей Федорович… я… вы… — бормотал и срывался штабс-капитан, странно и дико смотря на него в упор с видом решившегося полететь с горы, и в то же время губами как бы и улыбаясь, — я-с… вы-с… А
не хотите ли, я вам один фокусик сейчас покажу-с! — вдруг прошептал он быстрым, твердым шепотом, речь уже
не срывалась более.
Ровно восемь веков назад как мы взяли от него то, что ты с негодованием отверг, тот последний дар, который он предлагал тебе,
показав тебе все царства земные: мы взяли от него Рим и меч кесаря и объявили лишь себя царями земными, царями едиными, хотя и доныне
не успели еще привести наше дело к полному окончанию.
— Идите и объявите, — прошептал я ему. Голосу во мне
не хватило, но прошептал я твердо. Взял я тут со стола Евангелие, русский перевод, и
показал ему от Иоанна, глава XII, стих 24...
Наступает и в народе уединение: начинаются кулаки и мироеды; уже купец все больше и больше желает почестей, стремится
показать себя образованным, образования
не имея нимало, а для сего гнусно пренебрегает древним обычаем и стыдится даже веры отцов.
— На шампанское-то
не часто нарвешься, — проговорил он, облизываясь, — ну-тка, Алеша, бери бокал,
покажи себя. За что же нам пить? За райские двери? Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери.
Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать,
не раздражайте только меня… а того прогоню, тому шиш
покажу, тому меня
не видать!
Тогда, в одну злую минутку, Грушенька ему это письмо
показала, но, к ее удивлению, письму этому он
не придал почти никакой цены.
Сам же Дмитрий Федорович, как
показывал он тоже потом, «был как бы тоже совсем
не в себе, но
не пьян, а точно в каком-то восторге, очень рассеян, а в то же время как будто и сосредоточен, точно об чем-то думал и добивался и решить
не мог.
— Вот она моя колода,
не распечатана! — Он поднял ее и
показал всем кругом. — Я ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил — шильник ты этакой, а
не пан!
— Дмитрий Федорович, слушай, батюшка, — начал, обращаясь к Мите, Михаил Макарович, и все взволнованное лицо его выражало горячее отеческое почти сострадание к несчастному, — я твою Аграфену Александровну отвел вниз сам и передал хозяйским дочерям, и с ней там теперь безотлучно этот старичок Максимов, и я ее уговорил, слышь ты? — уговорил и успокоил, внушил, что тебе надо же оправдаться, так чтоб она
не мешала, чтоб
не нагоняла на тебя тоски,
не то ты можешь смутиться и на себя неправильно
показать, понимаешь?
— А вы и
не знали! — подмигнул ему Митя, насмешливо и злобно улыбнувшись. — А что, коль
не скажу? От кого тогда узнать? Знали ведь о знаках-то покойник, я да Смердяков, вот и все, да еще небо знало, да оно ведь вам
не скажет. А фактик-то любопытный, черт знает что на нем можно соорудить, ха-ха! Утешьтесь, господа, открою, глупости у вас на уме.
Не знаете вы, с кем имеете дело! Вы имеете дело с таким подсудимым, который сам на себя
показывает, во вред себе
показывает! Да-с, ибо я рыцарь чести, а вы — нет!
— Но позвольте, однако: где же и когда вы ее сняли с шеи? Ведь вы, как сами
показываете, домой
не заходили?
Твердо и
не обинуясь
показал, что месяц назад
не могло быть истрачено менее трех тысяч, что здесь все мужики
покажут, что слышали о трех тысячах от самого «Митрий Федорыча»: «Одним цыганкам сколько денег перебросали.
— Больше тысячи пошло на них, Митрий Федорович, — твердо опроверг Трифон Борисович, — бросали зря, а они подымали. Народ-то ведь этот вор и мошенник, конокрады они, угнали их отселева, а то они сами, может,
показали бы, скольким от вас поживились. Сам я в руках у вас тогда сумму видел — считать
не считал, вы мне
не давали, это справедливо, а на глаз, помню, многим больше было, чем полторы тысячи… Куды полторы! Видывали и мы деньги, могим судить…
— Нет, никогда этого
не слыхала, —
показала Грушенька.
Тиранил же ужасно, обучая ее всяким штукам и наукам, и довел бедную собаку до того, что та выла без него, когда он отлучался в классы, а когда приходил, визжала от восторга, скакала как полоумная, служила, валилась на землю и притворялась мертвою и проч., словом,
показывала все штуки, которым ее обучили, уже
не по требованию, а единственно от пылкости своих восторженных чувств и благодарного сердца.
Таким образом, теперешняя минута была важная; во-первых, надо было себя в грязь лицом
не ударить,
показать независимость: «А то подумает, что мне тринадцать лет, и примет меня за такого же мальчишку, как и эти.
И если бы только достали теперь эту Жучку и
показали, что она
не умерла, а живая, то, кажется, он бы воскрес от радости.
Но Илюша, уже слышавший и знавший еще за три дня, что ему подарят маленькую собачку, и
не простую, а настоящую меделянскую (что, конечно, было ужасно важно), хотя и
показывал из тонкого и деликатного чувства, что рад подарку, но все, и отец и мальчики, ясно увидели, что новая собачка, может быть, только еще сильнее шевельнула в его сердечке воспоминание о несчастной, им замученной Жучке.
А парень все ревет как баба: «Это
не я, говорит, это он меня наустил», — да на меня и
показывает.
— Напротив, я ничего
не имею против Бога. Конечно, Бог есть только гипотеза… но… я признаю, что он нужен, для порядка… для мирового порядка и так далее… и если б его
не было, то надо бы его выдумать, — прибавил Коля, начиная краснеть. Ему вдруг вообразилось, что Алеша сейчас подумает, что он хочет выставить свои познания и
показать, какой он «большой». «А я вовсе
не хочу выставлять пред ним мои познания», — с негодованием подумал Коля. И ему вдруг стало ужасно досадно.
— Ах, я усмехнулся совсем другому. Видите, чему я усмехнулся: я недавно прочел один отзыв одного заграничного немца, жившего в России, об нашей теперешней учащейся молодежи: «
Покажите вы, — он пишет, — русскому школьнику карту звездного неба, о которой он до тех пор
не имел никакого понятия, и он завтра же возвратит вам эту карту исправленною». Никаких знаний и беззаветное самомнение — вот что хотел сказать немец про русского школьника.
— Ах, да ведь это правда, если б он убил! — воскликнула Грушенька. — Помешанный он был тогда, совсем помешанный, и это я, я, подлая, в том виновата! Только ведь он же
не убил,
не убил! И все-то на него, что он убил, весь город. Даже Феня и та так
показала, что выходит, будто он убил. А в лавке-то, а этот чиновник, а прежде в трактире слышали! Все, все против него, так и галдят.
— или как там, — вот никак
не могу стихов запомнить, — у меня тут лежат, — ну я вам потом
покажу, только прелесть, прелесть, и, знаете,
не об одной только ножке, а и нравоучительное, с прелестною идеей, только я ее забыла, одним словом, прямо в альбом.
Я вдруг Петру Ильичу стихи и
показываю, да и
не говорю, кто сочинил.
— А чтобы нигде ничего
не осталось. Ах, как бы хорошо, кабы ничего
не осталось! Знаете, Алеша, я иногда думаю наделать ужасно много зла и всего скверного, и долго буду тихонько делать, и вдруг все узнают. Все меня обступят и будут
показывать на меня пальцами, а я буду на всех смотреть. Это очень приятно. Почему это так приятно, Алеша?
— Слушай, изверг, — засверкал глазами Иван и весь затрясся, — я
не боюсь твоих обвинений,
показывай на меня что хочешь, и если
не избил тебя сейчас до смерти, то единственно потому, что подозреваю тебя в этом преступлении и притяну к суду. Я еще тебя обнаружу!
— Полноте… нечего-с! — махнул опять Смердяков рукой. — Вы вот сами тогда все говорили, что все позволено, а теперь-то почему так встревожены, сами-то-с?
Показывать на себя даже хотите идти… Только ничего того
не будет!
Не пойдете
показывать! — твердо и убежденно решил опять Смердяков.
«Да, — неслось в голове Алеши, уже лежавшей на подушке, — да, коль Смердяков умер, то показанию Ивана никто уже
не поверит; но он пойдет и
покажет!
У нас в обществе, я помню, еще задолго до суда, с некоторым удивлением спрашивали, особенно дамы: «Неужели такое тонкое, сложное и психологическое дело будет отдано на роковое решение каким-то чиновникам и, наконец, мужикам, и „что-де поймет тут какой-нибудь такой чиновник, тем более мужик?“ В самом деле, все эти четыре чиновника, попавшие в состав присяжных, были люди мелкие, малочиновные, седые — один только из них был несколько помоложе, — в обществе нашем малоизвестные, прозябавшие на мелком жалованье, имевшие, должно быть, старых жен, которых никуда нельзя
показать, и по куче детей, может быть даже босоногих, много-много что развлекавшие свой досуг где-нибудь картишками и уж, разумеется, никогда
не прочитавшие ни одной книги.
— Я указал со слов брата Дмитрия. Мне еще до допроса рассказали о том, что произошло при аресте его и как он сам
показал тогда на Смердякова. Я верю вполне, что брат невиновен. А если убил
не он, то…
— Митя! — завопила она, — погубила тебя твоя змея! Вон она вам себя
показала! — прокричала она, сотрясаясь от злобы, суду. По мановению председателя ее схватили и стали выводить из залы. Она
не давалась, билась и рвалась назад к Мите. Митя завопил и тоже рванулся к ней. Им овладели.
А
не дадут нам денег, так мы
покажем, как мы их сумеем достать, когда нам очень того захочется.
Но почему же я
не могу предположить, например, хоть такое обстоятельство, что старик Федор Павлович, запершись дома, в нетерпеливом истерическом ожидании своей возлюбленной вдруг вздумал бы, от нечего делать, вынуть пакет и его распечатать: „Что, дескать, пакет, еще, пожалуй, и
не поверит, а как тридцать-то радужных в одной пачке ей
покажу, небось сильнее подействует, потекут слюнки“, — и вот он разрывает конверт, вынимает деньги, а конверт бросает на пол властной рукой хозяина и уж, конечно,
не боясь никакой улики.
Остаются, стало быть, подсудимый и Смердяков, и вот обвинитель с пафосом восклицает, что подсудимый потому указывает на Смердякова, что
не на кого больше ему указать, что будь тут кто-нибудь шестой, даже призрак какого-либо шестого, то подсудимый сам бы тотчас бросил обвинять Смердякова, устыдившись сего, а
показал бы на этого шестого.
— Катя, — воскликнул вдруг Митя, — веришь, что я убил? Знаю, что теперь
не веришь, но тогда… когда
показывала… Неужто, неужто верила!
— И тогда
не верила! Никогда
не верила! Ненавидела тебя и вдруг себя уверила, вот на тот миг… Когда
показывала… уверила и верила… а когда кончила
показывать, тотчас опять перестала верить. Знай это все. Я забыла, что я себя казнить пришла! — с каким-то вдруг совсем новым выражением проговорила она, совсем непохожим на недавний, сейчашний любовный лепет.