Неточные совпадения
С ним как с отцом именно случилось то,
что должно было случиться, то есть он вовсе и совершенно бросил своего ребенка, прижитого с Аделаидой Ивановной,
не по злобе к нему или
не из каких-нибудь оскорбленно-супружеских чувств, а просто потому,
что забыл
о нем совершенно.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий,
о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая,
что чуть ли и сам он
не был в ней участником на баррикадах.
Он долго потом рассказывал, в виде характерной черты,
что когда он заговорил с Федором Павловичем
о Мите, то тот некоторое время имел вид совершенно
не понимающего,
о каком таком ребенке идет дело, и даже как бы удивился,
что у него есть где-то в доме маленький сын.
Случилось так,
что, обжившись в Париже, и он забыл
о ребенке, особенно когда настала та самая февральская революция, столь поразившая его воображение и
о которой он уже
не мог забыть всю свою жизнь.
Об этом я теперь распространяться
не стану, тем более
что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми
о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно.
Очень, очень может быть,
что и она даже
не пошла бы за него ни за
что, если б узнала
о нем своевременно побольше подробностей.
Впрочем,
о старшем, Иване, сообщу лишь то,
что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко
не робким, но как бы еще с десяти лет проникнувшим в то,
что растут они все-таки в чужой семье и на чужих милостях и
что отец у них какой-то такой,
о котором даже и говорить стыдно, и проч., и проч.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены,
что быстро пошли в ход, и уж в этом одном молодой человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов,
не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы
о переводах с французского или
о переписке.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят говорить в классах между собою и даже вслух про такие вещи, картины и образы,
о которых
не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого
не знают и
не понимают из того,
что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес
о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни за
что не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут за удовольствие».
Старец этот, как я уже объяснил выше, был старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько слов и
о том,
что такое вообще «старцы» в наших монастырях, и вот жаль,
что чувствую себя на этой дороге
не довольно компетентным и твердым.
О, он отлично понимал,
что для смиренной души русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
— Правда, вы
не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул,
что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы
не знали
о сем,
не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж
не Дидерот-с!
Но впоследствии я с удивлением узнал от специалистов-медиков,
что тут никакого нет притворства,
что это страшная женская болезнь, и кажется, по преимуществу у нас на Руси, свидетельствующая
о тяжелой судьбе нашей сельской женщины, болезнь, происходящая от изнурительных работ слишком вскоре после тяжелых, неправильных, безо всякой медицинской помощи родов; кроме того, от безвыходного горя, от побоев и проч.,
чего иные женские натуры выносить по общему примеру все-таки
не могут.
— А это, — проговорил старец, — это древняя «Рахиль плачет
о детях своих и
не может утешиться, потому
что их нет», и таковой вам, матерям, предел на земле положен.
Веруй,
что Бог тебя любит так, как ты и
не помышляешь
о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит.
— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену… —
не договорила она от волнения. —
О, я понимаю,
что вас любит народ, я сама люблю народ, я желаю его любить, да и как
не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии русский народ!
—
О нет, нет, Бог вас у нас
не отнимет, вы проживете еще долго, долго, — вскричала мамаша. — Да и
чем вы больны? Вы смотрите таким здоровым, веселым, счастливым.
—
О, как вы говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать про себя,
что он счастлив?
О, если уж вы были так добры,
что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё,
что я вам прошлый раз
не договорила,
не посмела сказать, всё,
чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
Послушайте, вы целитель, вы знаток души человеческой; я, конечно,
не смею претендовать на то, чтобы вы мне совершенно верили, но уверяю вас самым великим словом,
что я
не из легкомыслия теперь говорю,
что мысль эта
о будущей загробной жизни до страдания волнует меня, до ужаса и испуга…
Впрочем, я верила, лишь когда была маленьким ребенком, механически, ни
о чем не думая…
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов
о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате,
о чем знаю из опыта.
— Вы меня раздавили! Я теперь только, вот в это мгновение, как вы говорили, поняла,
что я действительно ждала только вашей похвалы моей искренности, когда вам рассказывала
о том,
что не выдержу неблагодарности. Вы мне подсказали меня, вы уловили меня и мне же объяснили меня!
Таким образом (то есть в целях будущего),
не церковь должна искать себе определенного места в государстве, как «всякий общественный союз» или как «союз людей для религиозных целей» (как выражается
о церкви автор, которому возражаю), а, напротив, всякое земное государство должно бы впоследствии обратиться в церковь вполне и стать
не чем иным, как лишь церковью, и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели.
— Потому
что, по всей вероятности,
не веруете сами ни в бессмертие вашей души, ни даже в то,
что написали
о церкви и
о церковном вопросе.
— Молчать! — закричал Дмитрий Федорович, — подождите, пока я выйду, а при мне
не смейте марать благороднейшую девицу… Уж одно то,
что вы
о ней осмеливаетесь заикнуться, позор для нее…
Не позволю!
Я свои поступки
не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже,
о которой вы выражаетесь,
что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги —
что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «
О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже
не простясь и
не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
—
Чего же ты снова? — тихо улыбнулся старец. — Пусть мирские слезами провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и молим
о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев будь. Да
не около одного, а около обоих.
Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня, и черт знает
о чем ты уж
не думал, черт знает
что тебе уж известно!
— Кланяйся, скажи,
что не приду, — криво усмехнулся Алеша. — Договаривай, Михаил,
о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.
В нем симпатия к этой несчастной обратилась во что-то священное, так
что и двадцать лет спустя он бы
не перенес, от кого бы то ни шло, даже худого намека
о ней и тотчас бы возразил обидчику.
Впоследствии Федор Павлович клятвенно уверял,
что тогда и он вместе со всеми ушел; может быть, так именно и было, никто этого
не знает наверно и никогда
не знал, но месяцев через пять или шесть все в городе заговорили с искренним и чрезвычайным негодованием
о том,
что Лизавета ходит беременная, спрашивали и доискивались: чей грех, кто обидчик?
Боялся он
не того,
что не знал,
о чем она с ним заговорит и
что он ей ответит.
— Хорошо,
что ты сам оглянулся, а то я чуть было тебе
не крикнул, — радостно и торопливо прошептал ему Дмитрий Федорович. — Полезай сюда! Быстро! Ах, как славно,
что ты пришел. Я только
что о тебе думал…
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит к другому и говорит: сделай мне то и то, такое,
о чем никогда никого
не просят, но
о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот
не исполнит… если друг, если брат?
Понимаешь ли ты,
что от иного восторга можно убить себя; но я
не закололся, а только поцеловал шпагу и вложил ее опять в ножны, —
о чем, впрочем, мог бы тебе и
не упоминать.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван
не знает ни
о деньгах, ни
о чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его,
о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего
не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания.
Тема случилась странная: Григорий поутру, забирая в лавке у купца Лукьянова товар, услышал от него об одном русском солдате,
что тот, где-то далеко на границе, у азиятов, попав к ним в плен и будучи принуждаем ими под страхом мучительной и немедленной смерти отказаться от христианства и перейти в ислам,
не согласился изменить своей веры и принял муки, дал содрать с себя кожу и умер, славя и хваля Христа, —
о каковом подвиге и было напечатано как раз в полученной в тот день газете.
— А хотя бы даже и смерти? К
чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и
не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов
о том,
что «два гада поедят друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
А однако, передать ей поручение было видимо теперь тяжелее,
чем давеча: дело
о трех тысячах было решено окончательно, и брат Дмитрий, почувствовав теперь себя бесчестным и уже безо всякой надежды, конечно,
не остановится более и ни пред каким падением.
Было и еще что-то в ней,
о чем он
не мог или
не сумел бы дать отчет, но
что, может быть, и ему сказалось бессознательно, именно опять-таки эта мягкость, нежность движений тела, эта кошачья неслышность этих движений.
— Брат, а ты, кажется, и
не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем,
что рассказал Грушеньке
о том дне, а та сейчас ей бросила в глаза,
что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат,
что же больше этой обиды? — Алешу всего более мучила мысль,
что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть
не могло.
«На то я и благословил его; там его место, а пока
не здесь», — вот
что изрек
о тебе.
— То ли еще узрим, то ли еще узрим! — повторили кругом монахи, но отец Паисий, снова нахмурившись, попросил всех хотя бы до времени вслух
о сем
не сообщать никому, «пока еще более подтвердится, ибо много в светских легкомыслия, да и случай сей мог произойти естественно», — прибавил он осторожно, как бы для очистки совести, но почти сам
не веруя своей оговорке,
что очень хорошо усмотрели и слушавшие.
— Господа, я его спрашивать
о мочалке
не буду, потому
что вы, верно, его этим как-нибудь дразните, но я узнаю от него, за
что вы его так ненавидите…
— Это оттого,
что ваш палец в воде. Ее нужно сейчас же переменить, потому
что она мигом нагреется. Юлия, мигом принеси кусок льду из погреба и новую полоскательную чашку с водой. Ну, теперь она ушла, я
о деле: мигом, милый Алексей Федорович, извольте отдать мне мое письмо, которое я вам прислала вчера, — мигом, потому
что сейчас может прийти маменька, а я
не хочу…
— Я
не знаю,
о чем вы спросите меня, — выговорил с зардевшимся лицом Алеша, — я только знаю,
что я вас люблю и желаю вам в эту минуту счастья больше,
чем себе самому!.. Но ведь я ничего
не знаю в этих делах… — вдруг зачем-то поспешил он прибавить.
—
О,
не то счастливо,
что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой друг, как вы,
не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна,
что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот
что счастливо, это то,
что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.