Неточные совпадения
Как именно случилось,
что девушка с приданым, да еще красивая и, сверх того, из бойких умниц, столь нередких у нас в теперешнее поколение, но появлявшихся уже и в прошлом, могла выйти замуж
за такого ничтожного «мозгляка», как все его тогда называли, объяснять слишком
не стану.
Ведь знал же я одну девицу, еще в запрошлом «романтическом» поколении, которая после нескольких лет загадочной любви к одному господину,
за которого, впрочем, всегда могла выйти замуж самым спокойным образом, кончила, однако же, тем,
что сама навыдумала себе непреодолимые препятствия и в бурную ночь бросилась с высокого берега, похожего на утес, в довольно глубокую и быструю реку и погибла в ней решительно от собственных капризов, единственно из-за того, чтобы походить на шекспировскую Офелию, и даже так,
что будь этот утес, столь давно ею намеченный и излюбленный,
не столь живописен, а будь на его месте лишь прозаический плоский берег, то самоубийства, может быть,
не произошло бы вовсе.
В продолжение своей карьеры он перебывал в связях со многими либеральнейшими людьми своей эпохи, и в России и
за границей, знавал лично и Прудона и Бакунина и особенно любил вспоминать и рассказывать, уже под концом своих странствий, о трех днях февральской парижской революции сорок восьмого года, намекая,
что чуть ли и сам он
не был в ней участником на баррикадах.
Очень, очень может быть,
что и она даже
не пошла бы
за него ни
за что, если б узнала о нем своевременно побольше подробностей.
Повествуют,
что она мигом, безо всяких объяснений, только
что увидала его, задала ему две знатные и звонкие пощечины и три раза рванула его
за вихор сверху вниз, затем,
не прибавив ни слова, направилась прямо в избу к двум мальчикам.
Григорий снес эту пощечину как преданный раб,
не сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес,
что ей «
за сирот Бог заплатит».
Вообще судя, странно было,
что молодой человек, столь ученый, столь гордый и осторожный на вид, вдруг явился в такой безобразный дом, к такому отцу, который всю жизнь его игнорировал,
не знал его и
не помнил, и хоть
не дал бы, конечно, денег ни
за что и ни в каком случае, если бы сын у него попросил, но все же всю жизнь боялся,
что и сыновья, Иван и Алексей, тоже когда-нибудь придут да и попросят денег.
Всем ясно,
что он приехал к отцу
не за деньгами, потому
что во всяком случае отец их
не даст.
В детстве и юности он был мало экспансивен и даже мало разговорчив, но
не от недоверия,
не от робости или угрюмой нелюдимости, вовсе даже напротив, а от чего-то другого, от какой-то как бы внутренней заботы, собственно личной, до других
не касавшейся, но столь для него важной,
что он из-за нее как бы забывал других.
Что-то было в нем,
что говорило и внушало (да и всю жизнь потом),
что он
не хочет быть судьей людей,
что он
не захочет взять на себя осуждения и ни
за что не осудит.
И
не то чтоб он при этом имел вид,
что случайно забыл или намеренно простил обиду, а просто
не считал ее
за обиду, и это решительно пленяло и покоряло детей.
Петр Александрович Миусов, человек насчет денег и буржуазной честности весьма щекотливый, раз, впоследствии, приглядевшись к Алексею, произнес о нем следующий афоризм: «Вот, может быть, единственный человек в мире, которого оставьте вы вдруг одного и без денег на площади незнакомого в миллион жителей города, и он ни
за что не погибнет и
не умрет с голоду и холоду, потому
что его мигом накормят, мигом пристроят, а если
не пристроят, то он сам мигом пристроится, и это
не будет стоить ему никаких усилий и никакого унижения, а пристроившему никакой тягости, а, может быть, напротив, почтут
за удовольствие».
Всего вероятнее,
что он тогда и сам
не знал и
не смог бы ни
за что объяснить:
что именно такое как бы поднялось вдруг из его души и неотразимо повлекло его на какую-то новую, неведомую, но неизбежную уже дорогу.
Федор Павлович
не мог указать ему, где похоронил свою вторую супругу, потому
что никогда
не бывал на ее могиле, после того как засыпали гроб, а
за давностью лет и совсем запамятовал, где ее тогда хоронили…
Ну
что ж, пожалуй, у тебя же есть свои две тысчоночки, вот тебе и приданое, а я тебя, мой ангел, никогда
не оставлю, да и теперь внесу
за тебя
что там следует, если спросят.
Для Алеши
не составляло никакого вопроса,
за что они его так любят,
за что они повергаются пред ним и плачут от умиления, завидев лишь лицо его.
Дмитрий Федорович, никогда у старца
не бывавший и даже
не видавший его, конечно, подумал,
что старцем его хотят как бы испугать; но так как он и сам укорял себя втайне
за многие особенно резкие выходки в споре с отцом
за последнее время, то и принял вызов.
— Простите меня… — начал Миусов, обращаясь к старцу, —
что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том,
что я поверил,
что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я
не сообразил,
что придется просить извинения именно
за то,
что с ним входишь…
Именно мне все так и кажется, когда я к людям вхожу,
что я подлее всех и
что меня все
за шута принимают, так вот «давай же я и в самом деле сыграю шута,
не боюсь ваших мнений, потому
что все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
— Сам
не знаю про какого.
Не знаю и
не ведаю. Введен в обман, говорили. Слышал, и знаете кто рассказал? А вот Петр Александрович Миусов, вот
что за Дидерота сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.
— Какой вздор, и все это вздор, — бормотал он. — Я действительно, может быть, говорил когда-то… только
не вам. Мне самому говорили. Я это в Париже слышал, от одного француза,
что будто бы у нас в Четьи-Минеи это
за обедней читают… Это очень ученый человек, который специально изучал статистику России… долго жил в России… Я сам Четьи-Минеи
не читал… да и
не стану читать… Мало ли
что болтается
за обедом?.. Мы тогда обедали…
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл?
Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас,
что ты хворый, думаю,
что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право, Бог с тобою! Да и мало ли
за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Это я на него, на него! — указала она на Алешу, с детской досадой на себя
за то,
что не вытерпела и рассмеялась. Кто бы посмотрел на Алешу, стоявшего на шаг позади старца, тот заметил бы в его лице быструю краску, в один миг залившую его щеки. Глаза его сверкнули и потупились.
— Ах, как это с вашей стороны мило и великолепно будет, — вдруг, вся одушевясь, вскричала Lise. — А я ведь маме говорю: ни
за что он
не пойдет, он спасается. Экой, экой вы прекрасный! Ведь я всегда думала,
что вы прекрасный, вот
что мне приятно вам теперь сказать!
В мечтах я нередко, говорит, доходил до страстных помыслов о служении человечеству и, может быть, действительно пошел бы на крест
за людей, если б это вдруг как-нибудь потребовалось, а между тем я двух дней
не в состоянии прожить ни с кем в одной комнате, о
чем знаю из опыта.
Если же вы и со мной теперь говорили столь искренно для того, чтобы, как теперь от меня, лишь похвалу получить
за вашу правдивость, то, конечно, ни до
чего не дойдете в подвигах деятельной любви; так все и останется лишь в мечтах ваших, и вся жизнь мелькнет как призрак.
Он давно уже собирался отплатить ему кое
за что и теперь
не хотел упустить случая.
— Обвиняют в том,
что я детские деньги
за сапог спрятал и взял баш на баш; но позвольте, разве
не существует суда?
— Это он отца, отца!
Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастье, отставлен от службы, но
не гласно,
не по суду, сохранив всю свою честь, многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович в трактире схватил его
за бороду, вытащил
за эту самую бороду на улицу и на улице всенародно избил, и все
за то,
что тот состоит негласным поверенным по одному моему делишку.
Я свои поступки
не оправдываю; да, всенародно признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь
за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь,
что она обольстительница, и стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу.
Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон в ноги —
что такое? Наконец вдруг вскрикнул: «О Боже!» — и, закрыв руками лицо, бросился вон из комнаты.
За ним повалили гурьбой и все гости, от смущения даже
не простясь и
не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи опять подошли под благословение.
— Я
за сумасшедший дом и
за сумасшедших
не отвечаю, — тотчас же озлобленно ответил Миусов, — но зато избавлю себя от вашего общества, Федор Павлович, и поверьте,
что навсегда. Где этот давешний монах?..
— Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте все мое глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его высокопреподобием в том,
что по встретившимся внезапно непредвиденным обстоятельствам ни
за что не могу иметь честь принять участие в его трапезе, несмотря на все искреннейшее желание мое, — раздражительно проговорил монаху Петр Александрович.
— К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости явиться на этот проклятый обед, — все с тою же горькою раздражительностью продолжал Миусов, даже и
не обращая внимания,
что монашек слушает. — Хоть там-то извиниться надо
за то,
что мы здесь натворили, и разъяснить,
что это
не мы… Как вы думаете?
— Верю, потому
что ты сказал, но черт вас возьми опять-таки с твоим братом Иваном!
Не поймете вы никто,
что его и без Катерины Ивановны можно весьма
не любить. И
за что я его стану любить, черт возьми! Ведь удостоивает же он меня сам ругать. Почему же я его
не имею права ругать?
«
За что вы такого-то так ненавидите?» И он ответил тогда, в припадке своего шутовского бесстыдства: «А вот
за что: он, правда, мне ничего
не сделал, но зато я сделал ему одну бессовестнейшую пакость, и только
что сделал, тотчас же
за то и возненавидел его».
Он еще
не знал хорошо,
что сделает, но знал,
что уже
не владеет собою и — чуть толчок — мигом дойдет теперь до последнего предела какой-нибудь мерзости, — впрочем, только мерзости, а отнюдь
не какого-нибудь преступления или такой выходки,
за которую может суд наказать.
—
Чего такого он
не может? — вскричал Федор Павлович, — «никак
не может и ни
за что не может»? Ваше преподобие, входить мне аль нет? Принимаете сотрапезника?
Опять нотабене. Никогда и ничего такого особенного
не значил наш монастырь в его жизни, и никаких горьких слез
не проливал он из-за него. Но он до того увлекся выделанными слезами своими,
что на одно мгновение чуть было себе сам
не поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал,
что пора поворачивать оглобли назад. Игумен на злобную ложь его наклонил голову и опять внушительно произнес...
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать
за мною следовать! Фон Зон,
чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка есть… Эй, фон Зон,
не упускай своего счастия!
— Это ты оттого,
что я покраснел, — вдруг заметил Алеша. — Я
не от твоих речей покраснел и
не за твои дела, а
за то,
что я то же самое,
что и ты.
Ее все любили и нуждались в ней, потому
что портниха была знатная: был талант, денег
за услуги
не требовала, делала из любезности, но когда дарили —
не отказывалась принять.
Нимало, просто отмстить хотел
за то,
что я такой молодец, а она
не чувствует.
— Мне сестра сказала,
что вы дадите четыре тысячи пятьсот рублей, если я приду
за ними… к вам сама. Я пришла… дайте деньги!.. —
не выдержала, задохлась, испугалась, голос пресекся, а концы губ и линии около губ задрожали. — Алешка, слушаешь или спишь?
— Митя, он ни
за что не даст.
Мало того, я вот
что еще знаю: теперь, на днях только, всего только, может быть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно),
что Грушенька-то в самом деле, может быть,
не шутит и
за меня замуж захочет прыгнуть.
— Он. Величайший секрет. Даже Иван
не знает ни о деньгах, ни о
чем. А старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился покупщик на рощу срубить ее
за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана: «помоги, дескать, съезди сам» денька на два, на три, значит. Это он хочет, чтобы Грушенька без него пришла.
Но Смердяков
не прочел и десяти страниц из Смарагдова, показалось скучно. Так и закрылся опять шкаф с книгами. Вскорости Марфа и Григорий доложили Федору Павловичу,
что в Смердякове мало-помалу проявилась вдруг ужасная какая-то брезгливость: сидит
за супом, возьмет ложку и ищет-ищет в супе, нагибается, высматривает, почерпнет ложку и подымет на свет.
Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже
не сознавая, — для
чего и зачем, конечно, тоже
не знает: может, вдруг, накопив впечатлений
за многие годы, бросит все и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе.
С татарина поганого кто же станет спрашивать, Григорий Васильевич, хотя бы и в небесах,
за то,
что он
не христианином родился, и кто же станет его
за это наказывать, рассуждая,
что с одного вола двух шкур
не дерут.