Неточные совпадения
Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я
с самого
начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное время.
Федор Павлович, например,
начал почти что ни
с чем, помещик он был самый маленький, бегал обедать по чужим столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
Превосходное имение его находилось сейчас же на выезде из нашего городка и граничило
с землей нашего знаменитого монастыря,
с которым Петр Александрович, еще в самых молодых летах, как только получил наследство, мигом
начал нескончаемый процесс за право каких-то ловель в реке или порубок в лесу, доподлинно не знаю, но
начать процесс
с «клерикалами» почел даже своею гражданскою и просвещенною обязанностью.
Вот это и
начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить дела
с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Это я прошу читателя заметить
с самого
начала.
Впрочем, я не спорю, что был он и тогда уже очень странен,
начав даже
с колыбели.
— А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните. Говорю вам, удержитесь. А
начнете шута из себя строить, так я не намерен, чтобы меня
с вами на одну доску здесь поставили… Видите, какой человек, — обратился он к монаху, — я вот
с ним боюсь входить к порядочным людям.
Пробившие часы помогли
начать разговор. Ударило скорым боем на дешевых маленьких стенных часах
с гирями ровно двенадцать.
В эти секунды, когда вижу, что шутка у меня не выходит, у меня, ваше преподобие, обе щеки к нижним деснам присыхать
начинают, почти как бы судорога делается; это у меня еще
с юности, как я был у дворян приживальщиком и приживанием хлеб добывал.
— Простите меня… —
начал Миусов, обращаясь к старцу, — что я, может быть, тоже кажусь вам участником в этой недостойной шутке. Ошибка моя в том, что я поверил, что даже и такой, как Федор Павлович, при посещении столь почтенного лица захочет понять свои обязанности… Я не сообразил, что придется просить извинения именно за то, что
с ним входишь…
— Мы должны сильно извиниться, ваше высокопреподобие, —
начал Петр Александрович,
с любезностью осклабляясь, но все же важным и почтительным тоном, — извиниться, что являемся одни без приглашенного вами сопутника нашего, Федора Павловича; он принужден был от вашей трапезы уклониться, и не без причины.
Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не глупая, но, может быть, и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее его в делах житейских, а между тем она ему подчинялась безропотно и безответно,
с самого
начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный верх.
Подгулявшие господа остановились над нею
с хохотом и
начали острить со всею возможною бесцензурностью.
Ватага, конечно, расхохоталась над неожиданным мнением; какой-то один из ватаги даже
начал подстрекать Федора Павловича, но остальные принялись плевать еще пуще, хотя все еще
с чрезмерною веселостью, и наконец пошли все прочь своею дорогой.
Он слишком хорошо понял, что приказание переезжать, вслух и
с таким показным криком, дано было «в увлечении», так сказать даже для красоты, — вроде как раскутившийся недавно в их же городке мещанин, на своих собственных именинах, и при гостях, рассердясь на то, что ему не дают больше водки, вдруг
начал бить свою же собственную посуду, рвать свое и женино платье, разбивать свою мебель и, наконец, стекла в доме и все опять-таки для красы; и все в том же роде, конечно, случилось теперь и
с папашей.
Он проговорил это
с самым неприязненным чувством. Тем временем встал
с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз
с утра) на свой нос.
Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
Алеша безо всякой предумышленной хитрости
начал прямо
с этого делового замечания, а между тем взрослому и нельзя
начинать иначе, если надо войти прямо в доверенность ребенка и особенно целой группы детей. Надо именно
начинать серьезно и деловито и так, чтобы было совсем на равной ноге; Алеша понимал это инстинктом.
И шесть камней разом вылетели из группы. Один угодил мальчику в голову, и тот упал, но мигом вскочил и
с остервенением
начал отвечать в группу камнями.
С обеих сторон началась непрерывная перестрелка, у многих в группе тоже оказались в кармане заготовленные камни.
— Да ведь не могла же я знать, что он придет
с укушенным пальцем, а то, может быть, вправду нарочно бы сделала. Ангел мама, вы
начинаете говорить чрезвычайно остроумные вещи.
— Да я и сам не знаю… У меня вдруг как будто озарение… Я знаю, что я нехорошо это говорю, но я все-таки все скажу, — продолжал Алеша тем же дрожащим и пересекающимся голосом. — Озарение мое в том, что вы брата Дмитрия, может быть, совсем не любите…
с самого
начала… Да и Дмитрий, может быть, не любит вас тоже вовсе…
с самого
начала… а только чтит… Я, право, не знаю, как я все это теперь смею, но надо же кому-нибудь правду сказать… потому что никто здесь правды не хочет сказать…
— Маменька, маменька, голубчик, полно, полно! Не одинокая ты. Все-то тебя любят, все обожают! — и он
начал опять целовать у нее обе руки и нежно стал гладить по ее лицу своими ладонями; схватив же салфетку,
начал вдруг обтирать
с лица ее слезы. Алеше показалось даже, что у него и у самого засверкали слезы. — Ну-с, видели-с? Слышали-с? — как-то вдруг яростно обернулся он к нему, показывая рукой на бедную слабоумную.
Маменька тоже тут плакать начала-с — маменьку-то я очень люблю-с — ну
с горя и клюкнул на последние-с.
Восклицая это, госпожа Хохлакова имела вид серьезно испуганный: «Это уж серьезно, серьезно!» — прибавляла она к каждому слову, как будто все, что случалось
с ней прежде, было несерьезно. Алеша выслушал ее
с горестью;
начал было излагать ей и свои приключения, но она его
с первых же слов прервала: ей было некогда, она просила посидеть у Lise и у Lise подождать ее.
— Веришь ли, что я, после давешнего нашего свидания у ней, только об этом про себя и думал, об этой двадцатитрехлетней моей желторотости, а ты вдруг теперь точно угадал и
с этого самого
начинаешь.
— Ну говори же,
с чего
начинать, приказывай сам, —
с Бога? Существует ли Бог, что ли?
—
С чего хочешь,
с того и
начинай, хоть
с «другого конца». Ведь ты вчера у отца провозгласил, что нет Бога, — пытливо поглядел на брата Алеша.
Я нарочно
начал этот наш
с тобой разговор как глупее нельзя
начать, но довел до моей исповеди, потому что ее только тебе и надо.
Я читал вот как-то и где-то про «Иоанна Милостивого» (одного святого), что он, когда к нему пришел голодный и обмерзший прохожий и попросил согреть его, лег
с ним вместе в постель, обнял его и
начал дышать ему в гноящийся и зловонный от какой-то ужасной болезни рот его.
Мужик бьет ее, бьет
с остервенением, бьет, наконец, не понимая, что делает, в опьянении битья сечет больно, бесчисленно: «Хоть ты и не в силах, а вези, умри, да вези!» Клячонка рвется, и вот он
начинает сечь ее, беззащитную, по плачущим, по «кротким глазам».
Папенька рад, что прутья
с сучками, «садче будет», говорит он, и вот
начинает «сажать» родную дочь.
Вот эта потребность общности преклонения и есть главнейшее мучение каждого человека единолично и как целого человечества
с начала веков.
Пройдет ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительски мучить меня
начнут: «Зачем не пришла, скоро ль покажется», — и точно я опять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что ихняя госпожа не явилась.
— А как бы я не ввязался-с? Да я и не ввязывался вовсе, если хотите знать в полной точности-с. Я
с самого
начала все молчал, возражать не смея, а они сами определили мне своим слугой Личардой при них состоять. Только и знают
с тех пор одно слово: «Убью тебя, шельму, если пропустишь!» Наверно полагаю, сударь, что со мной завтра длинная падучая приключится.
Вы каждый раз стали под конец возвращаться рано к себе наверх, а вчера так и совсем никуда не выходили-с, а потому, может, и не знаете, как они старательно
начали теперь запираться на ночь.
Но Григорий Васильевич не приходит-с, потому служу им теперь в комнатах один я-с — так они сами определили
с той самой минуты, как
начали эту затею
с Аграфеной Александровной, а на ночь так и я теперь, по ихнему распоряжению, удаляюсь и ночую во флигеле,
с тем чтобы до полночи мне не спать, а дежурить, вставать и двор обходить, и ждать, когда Аграфена Александровна придут-с, так как они вот уже несколько дней ее ждут, словно как помешанные.
Вышел на средину храма отрок
с большою книгой, такою большою, что, показалось мне тогда,
с трудом даже и нес ее, и возложил на налой, отверз и
начал читать, и вдруг я тогда в первый раз нечто понял, в первый раз в жизни понял, что во храме Божием читают.
С краской в лице
начал вспоминать, как много раз почти высказывал ей любовь мою, а так как она меня не останавливала и не предупредила, то, стало быть, вывел я, надо мною смеялась.
Как только я это сказал, расхохотались все до единого: «Да ты б
с самого
начала уведомил, ну теперь все и объясняется, монаха судить нельзя», — смеются, не унимаются, да и не насмешливо вовсе, а ласково так смеются, весело, полюбили меня вдруг все, даже самые ярые обвинители, и потом весь-то этот месяц, пока отставка не вышла, точно на руках меня носят: «Ах ты, монах», — говорят.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше
с самого
начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня
с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во время поединка мне легче было, ибо
начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые
с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней
с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который
начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
Правда, некоторые, вначале немногие, а потом все больше и больше, стали веровать в истину его показаний и очень
начали посещать меня и расспрашивать
с большим любопытством и радостью: ибо любит человек падение праведного и позор его.
Начал чтение, сейчас после панихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь день и всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе
с отцом настоятелем скита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и в монастырской братии, и в прибывавших из монастырских гостиниц и из города толпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и «неподобающее» даже волнение и нетерпеливое ожидание.
Когда уже достаточно ободняло, то из города
начали прибывать некоторые даже такие, кои захватили
с собою больных своих, особенно детей, — точно ждали для сего нарочно сей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, по вере их, не могла замедлить обнаружиться.
— Да что
с тобой? — продолжал он удивляться, но удивление уже
начало сменяться в лице его улыбкой, принимавшею все более и более насмешливое выражение.
— Ишь ведь оба бесятся! — прошипел Ракитин,
с удивлением рассматривая их обоих, — как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал. Расслабели обоюдно, плакать сейчас
начнут!
«Пусть уж лучше я пред тем, убитым и ограбленным, убийцей и вором выйду и пред всеми людьми, и в Сибирь пойду, чем если Катя вправе будет сказать, что я ей изменил, и у нее же деньги украл, и на ее же деньги
с Грушенькой убежал добродетельную жизнь
начинать!
Таким образом вышло, что
начал он
с самого дикого предприятия.
Он глядел на это прошлое
с бесконечным состраданием и решил со всем пламенем своей страсти, что раз Грушенька выговорит ему, что его любит и за него идет, то тотчас же и начнется совсем новая Грушенька, а вместе
с нею и совсем новый Дмитрий Федорович, безо всяких уже пороков, а лишь
с одними добродетелями: оба они друг другу простят и
начнут свою жизнь уже совсем по-новому.
А кроме того, могло дойти и от Грушеньки… виноват: от Аграфены Александровны… от многоуважаемой и многочтимой мною Аграфены Александровны…» — так
начал и оборвался
с первого слова Митя.
— Я, батюшка, останусь здесь со свечой и буду ловить мгновение. Пробудится, и тогда я
начну… За свечку я тебе заплачу, — обратился он к сторожу, — за постой тоже, будешь помнить Дмитрия Карамазова. Вот только
с вами, батюшка, не знаю теперь как быть: где же вы ляжете?