Неточные совпадения
О житье-бытье ее «Софьи» все восемь лет она имела из-под руки самые точные сведения и, слыша,
как она больна и
какие безобразия ее окружают, раза два или три произнесла вслух своим приживалкам: «Так ей и надо, это ей
Бог за неблагодарность послал».
Григорий снес эту пощечину
как преданный раб, не сгрубил ни слова, и когда провожал старую барыню до кареты, то, поклонившись ей в пояс, внушительно произнес, что ей «за сирот
Бог заплатит».
Был он молчалив и несколько неловок, но бывало, — впрочем не иначе
как с кем-нибудь один на один, что он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь
бог знает иногда чему.
На что великий святитель подымает перст и отвечает: «Рече безумец в сердце своем несть
Бог!» Тот
как был, так и в ноги: «Верую, кричит, и крещенье принимаю».
Даже и нет никого дерзновеннее их в царствии небесном: ты, Господи, даровал нам жизнь, говорят они
Богу, и только лишь мы узрели ее,
как ты ее у нас и взял назад.
— Тем самым и Никитушка меня утешал, в одно слово,
как ты, говорил: «Неразумная ты, говорит, чего плачешь, сыночек наш наверно теперь у Господа
Бога вместе с ангелами воспевает».
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и
Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот
как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его,
как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне,
как он по комнате своими ножками пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню,
как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
Веруй, что
Бог тебя любит так,
как ты и не помышляешь о том, хотя бы со грехом твоим и во грехе твоем любит.
Уж коли я, такой же,
как и ты, человек грешный, над тобой умилился и пожалел тебя, кольми паче
Бог.
— На тебя глянуть пришла. Я ведь у тебя бывала, аль забыл? Не велика же в тебе память, коли уж меня забыл. Сказали у нас, что ты хворый, думаю, что ж, я пойду его сама повидаю: вот и вижу тебя, да
какой же ты хворый? Еще двадцать лет проживешь, право,
Бог с тобою! Да и мало ли за тебя молебщиков, тебе ль хворать?
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме
как Божиим изволением. Все от
Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что дни мои сочтены.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того
как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии
Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно.
Но и этого мало, он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например
как бы мы теперь, не верующего ни в
Бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении.
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша.
Как только сподобит
Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
— Извини меня ради
Бога, я никак не мог предполагать, и притом
какая она публичная? Разве она… такая? — покраснел вдруг Алеша. — Повторяю тебе, я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что ты с нею связей любви не имеешь… Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее так презираешь! Да неужели она достойна того?
— Я пойду, Митя. Я верю, что
Бог устроит,
как знает лучше, чтобы не было ужаса.
Ибо едва только я скажу мучителям: «Нет, я не христианин и истинного
Бога моего проклинаю»,
как тотчас же я самым высшим Божьим судом немедленно и специально становлюсь анафема проклят и от церкви святой отлучен совершенно
как бы иноязычником, так даже, что в тот же миг-с — не то что
как только произнесу, а только что помыслю произнести, так что даже самой четверти секунды тут не пройдет-с,
как я отлучен, — так или не так, Григорий Васильевич?
— Вы переждите, Григорий Васильевич, хотя бы самое даже малое время-с, и прослушайте дальше, потому что я всего не окончил. Потому в самое то время,
как я
Богом стану немедленно проклят-с, в самый, тот самый высший момент-с, я уже стал все равно
как бы иноязычником, и крещение мое с меня снимается и ни во что вменяется, — так ли хоть это-с?
Да и сам
Бог вседержитель с татарина если и будет спрашивать, когда тот помрет, то, полагаю, каким-нибудь самым малым наказанием (так
как нельзя же совсем не наказать его), рассудив, что ведь неповинен же он в том, если от поганых родителей поганым на свет произошел.
Но ведь до мук и не дошло бы тогда-с, потому стоило бы мне в тот же миг сказать сей горе: двинься и подави мучителя, то она бы двинулась и в тот же миг его придавила,
как таракана, и пошел бы я
как ни в чем не бывало прочь, воспевая и славя
Бога.
— Мама, ради
Бога, принесите корпию; корпию и этой едкой мутной воды для порезов, ну
как ее зовут! У нас есть, есть, есть… Мама, вы сами знаете, где стклянка, в спальне вашей в шкапике направо, там большая стклянка и корпия…
Ибо что он тогда вынес,
как вашему братцу руки целовал и кричал ему: «Простите папочку, простите папочку», — то это только
Бог один знает да я-с.
— Да, настоящим русским вопросы о том: есть ли
Бог и есть ли бессмертие, или,
как вот ты говоришь, вопросы с другого конца, — конечно, первые вопросы и прежде всего, да так и надо, — проговорил Алеша, все с тою же тихою и испытующею улыбкой вглядываясь в брата.
— Я вчера за обедом у старика тебя этим нарочно дразнил и видел,
как у тебя разгорелись глазки. Но теперь я вовсе не прочь с тобой переговорить и говорю это очень серьезно. Я с тобой хочу сойтись, Алеша, потому что у меня нет друзей, попробовать хочу. Ну, представь же себе, может быть, и я принимаю
Бога, — засмеялся Иван, — для тебя это неожиданно, а?
И не то странно, не то было бы дивно, что
Бог в самом деле существует, но то дивно, что такая мысль — мысль о необходимости
Бога — могла залезть в голову такому дикому и злому животному,
как человек, до того она свята, до того она трогательна, до того премудра и до того она делает честь человеку.
Но вот, однако, что надо отметить: если
Бог есть и если он действительно создал землю, то,
как нам совершенно известно, создал он ее по эвклидовой геометрии, а ум человеческий с понятием лишь о трех измерениях пространства.
— В таком случае, равно
как и
Бога.
Она умоляет, она не отходит, и когда
Бог указывает ей на пригвожденные руки и ноги ее сына и спрашивает:
как я прощу его мучителей, — то она велит всем святым, всем мученикам, всем ангелам и архангелам пасть вместе с нею и молить о помиловании всех без разбора.
Но если было их столько, то были и они
как бы не люди, а
боги.
И возьмем на себя, а нас они будут обожать
как благодетелей, понесших на себе их грехи пред
Богом.
— К кому примкнул, к
каким умным людям? — почти в азарте воскликнул Алеша. — Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн и секретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой не верует в
Бога, вот и весь его секрет!
Не то чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегда чрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяков видимо стал считать себя
бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичем
как бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем было уже что-то условленное и
как бы секретное, что-то когда-то произнесенное с обеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимся смертным так даже и непонятное.
И предал
Бог своего праведника, столь им любимого, диаволу, и поразил диавол детей его, и скот его, и разметал богатство его, все вдруг,
как Божиим громом, и разодрал Иов одежды свои, и бросился на землю, и возопил: «Наг вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю,
Бог дал,
Бог и взял.
И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет
Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их — Господи: «Да
как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился?
— «Да неужто, — спрашивает юноша, — и у них Христос?» — «
Как же может быть иначе, — говорю ему, — ибо для всех слово, все создание и вся тварь, каждый листик устремляется к слову,
Богу славу поет, Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие.
Стою я
как ошалелый, а солнышко-то светит, листочки-то радуются, сверкают, а птички-то, птички-то
Бога хвалят…
— Страшный стих, — говорит, — нечего сказать, подобрали. — Встал со стула. — Ну, — говорит, — прощайте, может, больше и не приду… в раю увидимся. Значит, четырнадцать лет,
как уже «впал я в руки
Бога живаго», — вот
как эти четырнадцать лет, стало быть, называются. Завтра попрошу эти руки, чтобы меня отпустили…
А так
как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «
Как изверга себя извергаю из среды людей,
Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил, думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и не дописала, оставила на столе, чтобы завтра отослать на почту.
—
Бог сжалился надо мной и зовет к себе. Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую
Бога, сердце
как в раю веселится… долг исполнил…
Да оно и правильно по-ихнему: ибо если нет у тебя
Бога, то
какое же тогда преступление?
Грех, рекут нам, о сих
Бога молить, и церковь наружно их
как бы и отвергает, но мыслю в тайне души моей, что можно бы и за сих помолиться.
Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои руки и,
как бы в радостном восторге, целуя землю и молясь (
как сам учил), тихо и радостно отдал душу
Богу.
— Я-то изыду! — проговорил отец Ферапонт,
как бы несколько и смутившись, но не покидая озлобления своего, — ученые вы! От большого разума вознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что и знал, забыл, сам Господь
Бог от премудрости вашей меня, маленького, защитил…
А ангел-хранитель ее стоит да и думает:
какую бы мне такую добродетель ее припомнить, чтобы
Богу сказать.
Он был именно такого свойства ревнивец, что в разлуке с любимою женщиной тотчас же навыдумывал
бог знает
каких ужасов о том, что с нею делается и
как она ему там «изменяет», но, прибежав к ней опять, потрясенный, убитый, уверенный уже безвозвратно, что она успела-таки ему изменить, с первого же взгляда на ее лицо, на смеющееся, веселое и ласковое лицо этой женщины, — тотчас же возрождался духом, тотчас же терял всякое подозрение и с радостным стыдом бранил себя сам за ревность.
«Если уж та смогла перелезть, —
бог знает почему мелькнуло в его голове, — то
как же бы я-то не перелез?» И действительно, он подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верх забора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом.
«
Бог, —
как сам Митя говорил потом, — сторожил меня тогда»:
как раз в то самое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич.
— А вы завтра,
как солнце взлетит, вечно юный-то Феб
как взлетит, хваля и славя
Бога, вы завтра пойдите к ней, Хохлаковой-то, и спросите у ней сами: отсыпала она мне три тысячи али нет? Справьтесь-ка.
— Дорогу дать. Милому существу и ненавистному дать дорогу. И чтоб и ненавистное милым стало, — вот
как дать дорогу! И сказать им:
Бог с вами, идите, проходите мимо, а я…
— Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно
бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был,
как же он говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?