Неточные совпадения
— То есть
в двух словах, — упирая на каждое слово, проговорил опять отец Паисий, — по иным теориям, слишком выяснившимся
в наш девятнадцатый
век, церковь должна перерождаться
в государство, так как бы
из низшего
в высший вид, чтобы затем
в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и цивилизации.
Вот
в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не
в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и знал все тайны, но все же
из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни
в сем
веке, ни
в будущем; а
в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
— Не бойся его. Страшен величием пред нами, ужасен высотою своею, но милостив бесконечно, нам
из любви уподобился и веселится с нами, воду
в вино превращает, чтобы не пресекалась радость гостей, новых гостей ждет, новых беспрерывно зовет и уже на
веки веков. Вон и вино несут новое, видишь, сосуды несут…»
Наконец, и главное, конечно для того, чтоб его, Смердякова, разбитого припадком, тотчас же перенесли
из кухни, где он всегда отдельно ото всех ночевал и где имел свой особенный вход и выход,
в другой конец флигеля,
в комнатку Григория, к ним обоим за перегородку,
в трех шагах от их собственной постели, как всегда это бывало, спокон
века, чуть только его разбивала падучая, по распоряжениям барина и сердобольной Марфы Игнатьевны.
Все это старо и до того постоянно повторяется
из века в век и везде, что нам следует эту низость принять за общечеловеческую черту и, по крайней мере, не удивляться ей.
Имена Ньютонов, Франклинов, Галилеев, Ломоносовых будут переходить
из века в век; имена Наполеонов и других концертантов потонут в болотных топях. Таков закон вещей, и никакое насилие не может его обойти. Не обойдет его и история.
Кому в самом деле придет в голову то, что всё то, что с такой уверенностью и торжественностью повторяется
из века в век всеми этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими синодами и папами, что всё это есть гнусная ложь и клевета, взводимая ими на Христа для обеспечения денег, которые им нужны для сладкой жизни на шеях других людей, — ложь и клевета до такой степени очевидная, особенно теперь, что единственная возможность продолжать эту ложь состоит в том, чтобы запугивать людей своей уверенностью, своей бессовестностью.
Они-то именно, по выражению г. Устрялова, «коснели в старых понятиях, которые переходили из рода в род,
из века в век; спесиво и с презрением смотрели на все чужое, иноземное; ненавидели все новое и в каком-то чудном самозабвении воображали, что православный россиянин есть совершеннейший гражданин в мире, а святая Русь — первое государство» (Устрялов, том I, «Введение», XXIX).
Неточные совпадения
4) Урус-Кугуш-Кильдибаев, Маныл Самылович, капитан-поручик
из лейб-кампанцев. [Лейб-кампанцы — гвардейские офицеры или солдаты, участники дворцовых переворотов XVIII
века.] Отличался безумной отвагой и даже брал однажды приступом город Глупов. По доведении о сем до сведения, похвалы не получил и
в 1745 году уволен с распубликованием.
К счастию, однако ж, на этот раз опасения оказались неосновательными. Через неделю прибыл
из губернии новый градоначальник и превосходством принятых им административных мер заставил забыть всех старых градоначальников, а
в том числе и Фердыщенку. Это был Василиск Семенович Бородавкин, с которого, собственно, и начинается золотой
век Глупова. Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации.
Хотя мы знаем, что Евгений // Издавна чтенье разлюбил, // Однако ж несколько творений // Он
из опалы исключил: // Певца Гяура и Жуана // Да с ним еще два-три романа, //
В которых отразился
век // И современный человек // Изображен довольно верно // С его безнравственной душой, // Себялюбивой и сухой, // Мечтанью преданной безмерно, // С его озлобленным умом, // Кипящим
в действии пустом.
Быть можно дельным человеком // И думать о красе ногтей: // К чему бесплодно спорить с
веком? // Обычай деспот меж людей. // Второй Чадаев, мой Евгений, // Боясь ревнивых осуждений, //
В своей одежде был педант // И то, что мы назвали франт. // Он три часа по крайней мере // Пред зеркалами проводил // И
из уборной выходил // Подобный ветреной Венере, // Когда, надев мужской наряд, // Богиня едет
в маскарад.
Он прочел все, что было написано во Франции замечательного по части философии и красноречия
в XVIII
веке, основательно знал все лучшие произведения французской литературы, так что мог и любил часто цитировать места
из Расина, Корнеля, Боало, Мольера, Монтеня, Фенелона; имел блестящие познания
в мифологии и с пользой изучал, во французских переводах, древние памятники эпической поэзии, имел достаточные познания
в истории, почерпнутые им
из Сегюра; но не имел никакого понятия ни о математике, дальше арифметики, ни о физике, ни о современной литературе: он мог
в разговоре прилично умолчать или сказать несколько общих фраз о Гете, Шиллере и Байроне, но никогда не читал их.