Неточные совпадения
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это дело было. Я потому и упомянул, что рассказом
сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не
знали о
сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
«Или не
знаешь ты, — сказал ей святой, — сколь
сии младенцы пред престолом Божиим дерзновенны?
— Мне сегодня необыкновенно легче, но я уже
знаю, что это всего лишь минута. Я мою болезнь теперь безошибочно понимаю. Если же я вам кажусь столь веселым, то ничем и никогда не могли вы меня столь обрадовать, как сделав такое замечание. Ибо для счастия созданы люди, и кто вполне счастлив, тот прямо удостоен сказать себе: «Я выполнил завет Божий на
сей земле». Все праведные, все святые, все святые мученики были все счастливы.
— Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся беси, молитву читай. И
знай, сынок (старец любил его так называть), что и впредь тебе не здесь место. Запомни
сие, юноша. Как только сподобит Бог преставиться мне — и уходи из монастыря. Совсем иди.
— Именно тебя, — усмехнулся Ракитин. — Поспешаешь к отцу игумену.
Знаю; у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай, соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что
сей сон значит? Я вот что хотел спросить.
— Так я и
знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут, конечно, нет ничего, одни бы, кажись, всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут: «Что, дескать,
сей сон означает?» По-моему, старик действительно прозорлив: уголовщину пронюхал. Смердит у вас.
— Нет, ты фон Зон. Ваше преподобие,
знаете вы, что такое фон Зон? Процесс такой уголовный был: его убили в блудилище — так, кажется, у вас
сии места именуются, — убили и ограбили и, несмотря на его почтенные лета, вколотили в ящик, закупорили и из Петербурга в Москву отослали в багажном вагоне, за нумером. А когда заколачивали, то блудные плясавицы пели песни и играли на гуслях, то есть на фортоплясах. Так вот это тот самый фон Зон и есть. Он из мертвых воскрес, так ли, фон Зон?
Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы подле, поблизости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой человек, преданный, твердый, совсем не такой, как он, не развратный, который хотя бы все это совершающееся беспутство и видел и
знал все тайны, но все же из преданности допускал бы это все, не противился, главное — не укорял и ничем бы не грозил, ни в
сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и защитил его, — от кого?
Испугалась ужасно: «Не пугайте, пожалуйста, от кого вы слышали?» — «Не беспокойтесь, говорю, никому не скажу, а вы
знаете, что я на
сей счет могила, а вот что хотел я вам только на
сей счет тоже в виде, так сказать, „всякого случая“ присовокупить: когда потребуют у папаши четыре-то тысячки пятьсот, а у него не окажется, так чем под суд-то, а потом в солдаты на старости лет угодить, пришлите мне тогда лучше вашу институтку секретно, мне как раз деньги выслали, я ей четыре-то тысячки, пожалуй, и отвалю и в святости секрет сохраню».
Зачем же не
знает до
сих пор, сколько я могу для него вынести?
Теперь он овдовел, писал, он едет сюда, — и
знайте, что мы одного его, одного его только любим до
сих пор и любили всю жизнь!
Ибо
знайте, милые, что каждый единый из нас виновен за всех и за вся на земле несомненно, не только по общей мировой вине, а единолично каждый за всех людей и за всякого человека на
сей земле.
Кроме
сего, он и прежде, еще до прихода в монастырь, был в большом предубеждении против старчества, которое
знал доселе лишь по рассказам и принимал его вслед за многими другими решительно за вредное новшество.
Знаете, я вас до
сих пор почти не уважала… то есть уважала, да на равной ноге, а теперь буду на высшей уважать…
— Братья губят себя, — продолжал он, — отец тоже. И других губят вместе с собою. Тут «земляная карамазовская сила», как отец Паисий намедни выразился, — земляная и неистовая, необделанная… Даже носится ли Дух Божий вверху этой силы — и того не
знаю.
Знаю только, что и сам я Карамазов… Я монах, монах? Монах я, Lise? Вы как-то сказали
сию минуту, что я монах?
«О дне же
сем и часе не
знает даже и Сын, токмо лишь Отец мой небесный», как изрек он и сам еще на земле.
Ты возразил, что человек жив не единым хлебом, но
знаешь ли, что во имя этого самого хлеба земного и восстанет на тебя дух земли, и сразится с тобою, и победит тебя, и все пойдут за ним, восклицая: «Кто подобен зверю
сему, он дал нам огонь с небеси!»
Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные.
Радостно мне так стало, но пуще всех заметил я вдруг тогда одного господина, человека уже пожилого, тоже ко мне подходившего, которого я хотя прежде и
знал по имени, но никогда с ним знаком не был и до
сего вечера даже и слова с ним не сказал.
Знайте же, что несомненно
сия мечта, как вы говорите, сбудется, тому верьте, но не теперь, ибо на всякое действие свой закон.
Заподозрили же тотчас крепостного слугу ее Петра, и как раз сошлись все обстоятельства, чтоб утвердить
сие подозрение, ибо слуга этот
знал, и покойница сама не скрывала, что намерена его в солдаты отдать, в зачет следуемого с ее крестьян рекрута, так как был одинок и дурного сверх того поведения.
И не
знал я в
сей вечер, что на завтра как раз приходится день рождения его.
— Бог сжалился надо мной и зовет к себе.
Знаю, что умираю, но радость чувствую и мир после стольких лет впервые. Разом ощутил в душе моей рай, только лишь исполнил, что надо было. Теперь уже смею любить детей моих и лобызать их. Мне не верят, и никто не поверил, ни жена, ни судьи мои; не поверят никогда и дети. Милость Божию вижу в
сем к детям моим. Умру, и имя мое будет для них незапятнано. А теперь предчувствую Бога, сердце как в раю веселится… долг исполнил…
И не то чтоб я боялся, что ты донесешь (не было и мысли о
сем), но думаю: «Как я стану глядеть на него, если не донесу на себя?» И хотя бы ты был за тридевять земель, но жив, все равно, невыносима эта мысль, что ты жив и все
знаешь, и меня судишь.
Я
знал одного «борца за идею», который сам рассказывал мне, что, когда лишили его в тюрьме табаку, то он до того был измучен лишением
сим, что чуть не пошел и не предал свою «идею», чтобы только дали ему табаку.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на
сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не
знает о них вовсе: жили ль они или нет.
Знай меру,
знай сроки, научись
сему.
Сия добрая, но бесхарактерная женщина, которая сама не могла быть допущена в скит, чуть лишь проснулась и
узнала о преставившемся, вдруг прониклась столь стремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скит Ракитина, с тем чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно, примерно в каждые полчаса, о всем, что произойдет.
— Полно, сыне милый, полно, друг, — прочувствованно произнес он наконец, — чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не
знаешь, что
сей день есть величайший из дней его? Где он теперь, в минуту
сию, вспомни-ка лишь о том!
— Да за что мне любить-то вас? — не скрывая уже злобы, огрызнулся Ракитин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман, и пред Алешей ему было решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так чтобы тот и не
узнал, а теперь от стыда озлился. До
сей минуты он находил весьма политичным не очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки, ибо видно было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и он рассердился...
Ты, Алеша, и не
знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь — глаза опустишь, а я на тебя сто раз до
сего глядела, всех спрашивать об тебе начала.
Батюшка отправился на кобылке, обрадованный, что наконец отвязался, но все же смятенно покачивая головой и раздумывая: не надо ли будет завтра заблаговременно уведомить о
сем любопытном случае благодетеля Федора Павловича, «а то, неровен час,
узнает, осердится и милости прекратит».
— Помирились. Сцепились — и помирились. В одном месте. Разошлись приятельски. Один дурак… он мне простил… теперь уж наверно простил… Если бы встал, так не простил бы, — подмигнул вдруг Митя, — только
знаете, к черту его, слышите, Петр Ильич, к черту, не надо! В
сию минуту не хочу! — решительно отрезал Митя.
—
Знаете,
знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! — восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. — И
знаете, он ведь два раза был женат — это он про первую жену говорит — а вторая жена его,
знаете, сбежала и жива до
сих пор,
знаете вы это?
Знайте, милостивый государь, что я на вас буду жаловаться, что я не спущу вам, извольте
сей же час оставить меня…
— Об этом после, теперь другое. Я об Иване не говорил тебе до
сих пор почти ничего. Откладывал до конца. Когда эта штука моя здесь кончится и скажут приговор, тогда тебе кое-что расскажу, все расскажу. Страшное тут дело одно… А ты будешь мне судья в этом деле. А теперь и не начинай об этом, теперь молчок. Вот ты говоришь об завтрашнем, о суде, а веришь ли, я ничего не
знаю.
— Брат, — дрожащим голосом начал опять Алеша, — я сказал тебе это потому, что ты моему слову поверишь, я
знаю это. Я тебе на всю жизнь это слово сказал: не ты! Слышишь, на всю жизнь. И это Бог положил мне на душу тебе это сказать, хотя бы ты с
сего часа навсегда возненавидел меня…
— Алексей Федорович, — проговорил он с холодною усмешкой, — я пророков и эпилептиков не терплю; посланников Божиих особенно, вы это слишком
знаете. С
сей минуты я с вами разрываю и, кажется, навсегда. Прошу
сей же час, на этом же перекрестке, меня оставить. Да вам и в квартиру по этому проулку дорога. Особенно поберегитесь заходить ко мне сегодня! Слышите?
— Что не я убил, это вы
знаете сами доподлинно. И думал я, что умному человеку и говорить о
сем больше нечего.
— Неужто же, неужто вы до
сих пор не
знали? — спросил еще раз Смердяков.
Я
знала, что у него с отцом распря, и всегда была и до
сих пор тоже уверена, что он был обижен отцом.
Этот новый факт оказался совершенною неожиданностью для всех, никто про него до
сих пор не
знал во всем городе, даже в монастыре, даже не
знал Митя.
«А может быть, падучая была настоящая. Больной вдруг очнулся, услыхал крик, вышел» — ну и что же? Посмотрел да и сказал себе: дай пойду убью барина? А почему он
узнал, что тут было, что тут происходило, ведь он до
сих пор лежал в беспамятстве? А впрочем, господа, есть предел и фантазиям.