Неточные совпадения
Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки
к небу: «Ныне отпущаеши», а по
другим — плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все
к нему отвращение.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в
другой раз, чтобы совсем уж покончить дела с родителем, то вдруг оказалось,
к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьей Ефима Петровича он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион
к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу,
другу с детства Ефима Петровича.
В самое же последнее время он как-то обрюзг, как-то стал терять ровность, самоотчетность, впал даже в какое-то легкомыслие, начинал одно и кончал
другим, как-то раскидывался и все чаще и чаще напивался пьян, и если бы не все тот же лакей Григорий, тоже порядочно
к тому времени состарившийся и смотревший за ним иногда вроде почти гувернера, то, может быть, Федор Павлович и не прожил бы без особых хлопот.
Но думал Алеша и
другое: столь малое любопытство и участие
к нему, может быть, происходило у Ивана и от чего-нибудь совершенно Алеше неизвестного.
— В чужой монастырь со своим уставом не ходят, — заметил он. — Всех здесь в скиту двадцать пять святых спасаются,
друг на
друга смотрят и капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что старец дам принимает? — обратился он вдруг
к монашку.
Лгущий самому себе и собственную ложь свою слушающий до того доходит, что уж никакой правды ни в себе, ни кругом не различает, а стало быть, входит в неуважение и
к себе и
к другим.
Многие из теснившихся
к нему женщин заливались слезами умиления и восторга, вызванного эффектом минуты;
другие рвались облобызать хоть край одежды его, иные что-то причитали. Он благословлял всех, а с иными разговаривал. Кликушу он уже знал, ее привели не издалека, из деревни всего верст за шесть от монастыря, да и прежде ее водили
к нему.
Брезгливости убегайте тоже и
к другим, и
к себе: то, что вам кажется внутри себя скверным, уже одним тем, что вы это заметили в себе, очищается.
Он знал наверно, что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был
к нему очень привязан, мучило то, что его
друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности.
Он чувствовал это, и это было справедливо: хитрый и упрямый шут, Федор Павлович, очень твердого характера «в некоторых вещах жизни», как он сам выражался, бывал,
к собственному удивлению своему, весьма даже слабоват характером в некоторых
других «вещах жизни».
Но в эту минуту в нем копошилась некоторая
другая боязнь, совсем
другого рода, и тем более мучительная, что он ее и сам определить бы не мог, именно боязнь женщины, и именно Катерины Ивановны, которая так настоятельно умоляла его давешнею, переданною ему госпожою Хохлаковою, запиской прийти
к ней для чего-то.
Слушай: если два существа вдруг отрываются от всего земного и летят в необычайное, или по крайней мере один из них, и пред тем, улетая или погибая, приходит
к другому и говорит: сделай мне то и то, такое, о чем никогда никого не просят, но о чем можно просить лишь на смертном одре, — то неужели же тот не исполнит… если
друг, если брат?
Дмитрий Федорович встал, в волнении шагнул шаг и
другой, вынул платок, обтер со лба пот, затем сел опять, но не на то место, где прежде сидел, а на
другое, на скамью напротив, у
другой стены, так что Алеша должен был совсем
к нему повернуться.
— Значит, она там! Ее спрятали там! Прочь, подлец! — Он рванул было Григория, но тот оттолкнул его. Вне себя от ярости, Дмитрий размахнулся и изо всей силы ударил Григория. Старик рухнулся как подкошенный, а Дмитрий, перескочив через него, вломился в дверь. Смердяков оставался в зале, на
другом конце, бледный и дрожащий, тесно прижимаясь
к Федору Павловичу.
—
К чему же тут вмешивать решение по достоинству? Этот вопрос всего чаще решается в сердцах людей совсем не на основании достоинств, а по
другим причинам, гораздо более натуральным. А насчет права, так кто же не имеет права желать?
— А хотя бы даже и смерти?
К чему же лгать пред собою, когда все люди так живут, а пожалуй, так и не могут иначе жить. Ты это насчет давешних моих слов о том, что «два гада поедят
друг друга»? Позволь и тебя спросить в таком случае: считаешь ты и меня, как Дмитрия, способным пролить кровь Езопа, ну, убить его, а?
Они крепко пожали
друг другу руки, как никогда еще прежде. Алеша почувствовал, что брат сам первый шагнул
к нему шаг и что сделал он это для чего-то, непременно с каким-то намерением.
Я поставила во всем этом одну только цель: чтоб он знал,
к кому воротиться и кто его самый верный
друг.
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря в
другую комнату, — подите
к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши дела все знает, покажитесь ему!
Выходя из монастыря и обдумывая все эти внезапные слова, Алеша вдруг понял, что в этом строгом и суровом доселе
к нему монахе он встречает теперь нового неожиданного
друга и горячо любящего его нового руководителя, — точно как бы старец Зосима завещал ему его умирая.
— Здесь все
друзья мои, все, кого я имею в мире, милые
друзья мои, — горячо начала она голосом, в котором дрожали искренние страдальческие слезы, и сердце Алеши опять разом повернулось
к ней.
— О, не то счастливо, что я вас покидаю, уж разумеется нет, — как бы поправилась она вдруг с милою светскою улыбкой, — такой
друг, как вы, не может этого подумать; я слишком, напротив, несчастна, что вас лишусь (она вдруг стремительно бросилась
к Ивану Федоровичу и, схватив его за обе руки, с горячим чувством пожала их); но вот что счастливо, это то, что вы сами, лично, в состоянии будете передать теперь в Москве, тетушке и Агаше, все мое положение, весь теперешний ужас мой, в полной откровенности с Агашей и щадя милую тетушку, так, как сами сумеете это сделать.
— В таком случае вот и стул-с, извольте взять место-с. Это в древних комедиях говорили: «Извольте взять место»… — и штабс-капитан быстрым жестом схватил порожний стул (простой мужицкий, весь деревянный и ничем не обитый) и поставил его чуть не посредине комнаты; затем, схватив
другой такой же стул для себя, сел напротив Алеши, по-прежнему
к нему в упор и так, что колени их почти соприкасались вместе.
— Да, мне. Давеча он на улице с мальчиками камнями перебрасывался; они в него шестеро кидают, а он один. Я подошел
к нему, а он и в меня камень бросил, потом
другой мне в голову. Я спросил: что я ему сделал? Он вдруг бросился и больно укусил мне палец, не знаю за что.
— И вот теперь, кроме всего, мой
друг уходит, первый в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим человеком! И вот я останусь один… Я
к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
Пустые и непригодные
к делу мысли, как и всегда во время скучного ожидания, лезли ему в голову: например, почему он, войдя теперь сюда, сел именно точь-в-точь на то самое место, на котором вчера сидел, и почему не на
другое?
— Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона французского первого, отца нынешнему, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила
к себе. Совсем даже были бы
другие порядки-с.
С
другой стороны, Иван Федорович чем свет сегодня послали меня
к ним на квартиру в ихнюю Озерную улицу, без письма-с, с тем чтобы Дмитрий Федорович на словах непременно пришли в здешний трактир-с на площади, чтобы вместе обедать.
— Сам понимаешь, значит, для чего.
Другим одно, а нам, желторотым,
другое, нам прежде всего надо предвечные вопросы разрешить, вот наша забота. Вся молодая Россия только лишь о вековечных вопросах теперь и толкует. Именно теперь, как старики все полезли вдруг практическими вопросами заниматься. Ты из-за чего все три месяца глядел на меня в ожидании? Чтобы допросить меня: «Како веруеши али вовсе не веруеши?» — вот ведь
к чему сводились ваши трехмесячные взгляды, Алексей Федорович, ведь так?
Понимаешь ли ты это, когда маленькое существо, еще не умеющее даже осмыслить, что с ней делается, бьет себя в подлом месте, в темноте и в холоде, крошечным своим кулачком в надорванную грудку и плачет своими кровавыми, незлобивыми, кроткими слезками
к «Боженьке», чтобы тот защитил его, — понимаешь ли ты эту ахинею,
друг мой и брат мой, послушник ты мой Божий и смиренный, понимаешь ли ты, для чего эта ахинея так нужна и создана!
Свобода, свободный ум и наука заведут их в такие дебри и поставят пред такими чудами и неразрешимыми тайнами, что одни из них, непокорные и свирепые, истребят себя самих,
другие, непокорные, но малосильные, истребят
друг друга, а третьи, оставшиеся, слабосильные и несчастные, приползут
к ногам нашим и возопиют
к нам: «Да, вы были правы, вы одни владели тайной его, и мы возвращаемся
к вам, спасите нас от себя самих».
Может быть, процесс ненависти так обострился именно потому, что вначале, когда только что приехал
к нам Иван Федорович, происходило совсем
другое.
«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» — полетело было с языка его, но,
к величайшему его удивлению, слетело с языка совсем
другое...
— Длинный припадок такой-с, чрезвычайно длинный-с. Несколько часов-с али, пожалуй, день и
другой продолжается-с. Раз со мной продолжалось это дня три, упал я с чердака тогда. Перестанет бить, а потом зачнет опять; и я все три дня не мог в разум войти. За Герценштубе, за здешним доктором, тогда Федор Павлович посылали-с, так тот льду
к темени прикладывал да еще одно средство употребил… Помереть бы мог-с.
К вечеру вышла
другая забота: доложили Федору Павловичу, что Григорий, который с третьего дня расхворался, как раз совсем почти слег, отнялась поясница.
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил
к ней в записке своей и из прежних бесед с учителем своим, этого уже я не могу решить,
к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь
к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо,
к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
Расставили нас, в двенадцати шагах
друг от
друга, ему первый выстрел — стою я пред ним веселый, прямо лицом
к лицу, глазом не смигну, любя на него гляжу, знаю, что сделаю.
Но она отдала уже свое сердце
другому, одному знатному не малого чина военному, бывшему в то время в походе и которого ожидала она, однако, скоро
к себе.
Да и о любви его
к ней никто не знал, ибо был и всегда характера молчаливого и несообщительного, и
друга, которому поверял бы душу свою, не имел.
— Болтать-то вам легко, — усмехнулся он еще, но уже почти ненавистно. Взял я книгу опять, развернул в
другом месте и показал ему «
К евреям», глава Х, стих 31. Прочел он: «Страшно впасть в руки Бога живаго».
— Попомни, — говорит, — как я
к тебе в
другой раз приходил. Слышишь, попомни это!
— А помнишь ли, как я
к тебе тогда в
другой раз пришел, в полночь? Еще запомнить тебе велел? Знаешь ли, для чего я входил? Я ведь убить тебя приходил!
Ибо хотя все собравшиеся
к нему в тот последний вечер и понимали вполне, что смерть его близка, но все же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив,
друзья его, как уже и заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время.
«И почему бы сие могло случиться, — говорили некоторые из иноков, сначала как бы и сожалея, — тело имел невеликое, сухое,
к костям приросшее, откуда бы тут духу быть?» — «Значит, нарочно хотел Бог указать», — поспешно прибавляли
другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же, ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякого усопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явною поспешностью, по крайности чрез сутки бы, а «этот естество предупредил», стало быть, тут никто как Бог и нарочитый перст его.
Сам отвергнет… не послужит проклятому новшеству… не станет ихним дурачествам подражать, — тотчас же подхватили
другие голоса, и до чего бы это дошло, трудно и представить себе, но как раз ударил в ту минуту колокол, призывая
к службе.
Он подошел
к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себе
другой.
Веришь ли тому: никто-то здесь не смеет сказать и подумать, чтоб
к Аграфене Александровне за худым этим делом прийти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана нас венчал, зато из
других — никто.
И он круто повернул в
другую улицу, оставив Алешу одного во мраке. Алеша вышел из города и пошел полем
к монастырю.
Разумеется, примирение произойдет лишь на час, потому что если бы даже и в самом деле исчез соперник, то завтра же он изобретет
другого, нового и приревнует
к новому.