Неточные совпадения
«Он горд, —
говорил он нам тогда
про него, — всегда добудет себе копейку, у него и теперь есть деньги на заграницу — чего ж ему здесь надо?
Вот
про этого-то Алексея мне всего труднее
говорить теперешним моим предисловным рассказом, прежде чем вывести его на сцену в романе.
Чистые в душе и сердце мальчики, почти еще дети, очень часто любят
говорить в классах между собою и даже вслух
про такие вещи, картины и образы, о которых не всегда заговорят даже и солдаты, мало того, солдаты-то многого не знают и не понимают из того, что уже знакомо в этом роде столь юным еще детям нашего интеллигентного и высшего общества.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «
про это», быстро затыкает уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от ушей его, кричали ему в оба уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не
говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
Про старца Зосиму
говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово.
Монахи
про него
говорили, что он именно привязывается душой к тому, кто грешнее, и, кто всех более грешен, того он всех более и возлюбит.
— Ничего подобного во всех Четьих-Минеях не существует.
Про какого это святого, вы
говорите, так написано? — спросил иеромонах, отец библиотекарь.
— Сам не знаю
про какого. Не знаю и не ведаю. Введен в обман,
говорили. Слышал, и знаете кто рассказал? А вот Петр Александрович Миусов, вот что за Дидерота сейчас рассердился, вот он-то и рассказал.
— О, как вы
говорите, какие смелые и высшие слова, — вскричала мамаша. — Вы скажете и как будто пронзите. А между тем счастие, счастие — где оно? Кто может сказать
про себя, что он счастлив? О, если уж вы были так добры, что допустили нас сегодня еще раз вас видеть, то выслушайте всё, что я вам прошлый раз не договорила, не посмела сказать, всё, чем я так страдаю, и так давно, давно! Я страдаю, простите меня, я страдаю… — И она в каком-то горячем порывистом чувстве сложила пред ним руки.
— Я… я не то чтобы думал, — пробормотал Алеша, — а вот как ты сейчас стал
про это так странно
говорить, то мне и показалось, что я
про это сам думал.
— Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь, однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он
про тебя
говорил?
С тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке не упомянул, да и Марфа Игнатьевна ни разу при нем
про ребенка своего не вспоминала, а когда с кем случалось
говорить о своем «деточке», то
говорила шепотом, хотя бы тут и не было Григория Васильевича.
— А что до того, что он там
про себя надумает, то русского мужика, вообще
говоря, надо пороть.
— Тот ему как доброму человеку привез: «Сохрани, брат, у меня назавтра обыск». А тот и сохранил. «Ты ведь на церковь,
говорит, пожертвовал». Я ему
говорю: подлец ты,
говорю. Нет,
говорит, не подлец, а я широк… А впрочем, это не он… Это другой. Я
про другого сбился… и не замечаю. Ну, вот еще рюмочку, и довольно; убери бутылку, Иван. Я врал, отчего ты не остановил меня, Иван… и не сказал, что вру?
— Не только
говорил, но это, может быть, всего сильнее убивало его. Он
говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы…
про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
— Я вас предупреждала, —
говорила ей старшая тетка, — я вас удерживала от этого шага… вы слишком пылки… разве можно было решиться на такой шаг! Вы этих тварей не знаете, а
про эту
говорят, что она хуже всех… Нет, вы слишком своевольны!
«Один гад съест другую гадину», — произнес вчера брат Иван,
говоря в раздражении
про отца и брата Дмитрия.
Видите ли, мочалка-то была гуще-с, еще всего неделю назад, — я
про бороденку мою говорю-с; это ведь бороденку мою мочалкой прозвали, школьники главное-с.
Про Илюшу не говорю-с, всего девять лет-с, один как перст, ибо умри я — и что со всеми этими недрами станется, я только
про это одно вас спрошу-с?
— «Папа, переедем в другой город, в хороший,
говорит, город, где
про нас и не знают».
У него все время, пока он тогда
говорил, голос был такой слабый, ослабленный, и
говорил он так скоро-скоро, все как-то хихикал таким смешком, или уже плакал… право, он плакал, до того он был в восхищении… и
про дочерей своих
говорил… и
про место, что ему в другом городе дадут…
Убедительнейше, однако, прошу, чтобы вы им
про меня и
про то, что я сообщил, ничего не говорили-с, ибо они ни за что убьют-с.
— Ты
про любовь свою
говоришь, Иван?
Знаю, что любишь, и тебе будет понятно, для чего я
про них одних хочу теперь
говорить.
Я не
говорю про страдания больших, те яблоко съели, и черт с ними, и пусть бы их всех черт взял, но эти, эти!
Я уж
про Данта не
говорю.
«Ибо теперь только (то есть он, конечно,
говорит про инквизицию) стало возможным помыслить в первый раз о счастии людей.
Мы знаем иезуитов,
про них
говорят дурно, но то ли они, что у тебя?
Даже как бы и не находил, о чем
говорить; и Иван Федорович это очень заметил: «Надоел же я ему, однако», — подумал он
про себя.
«Верю
про вчерашнее,
говорит, но
про сегодняшнее трудно заключить по вашему мнению».
Пошли дети: «Как я смею любить, учить и воспитать их, как буду
про добродетель им
говорить: я кровь пролил».
Стал я тогда, еще в офицерском мундире, после поединка моего,
говорить про слуг в обществе, и все-то, помню, на меня дивились: «Что же нам,
говорят, посадить слугу на диван да ему чай подносить?» А я тогда им в ответ: «Почему же и не так, хотя бы только иногда».
Аграфена Александровна, я
про тебя
говорю.
— Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не
говори про покойника: он выше всех, кто был на земле! — с плачем в голосе прокричал Алеша.
— Ох нет, вы меня не так поняли, Дмитрий Федорович. Если так, то вы не поняли меня. Я
говорила про прииски… Правда, я вам обещала больше, бесконечно больше, чем три тысячи, я теперь все припоминаю, но я имела в виду одни прииски.
Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: «Вот он, его соперник, его мучитель, мучитель его жизни!» Это был прилив той самой внезапной, мстительной и неистовой злобы,
про которую, как бы предчувствуя ее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когда ответил на вопрос Алеши: «Как можешь ты
говорить, что убьешь отца?»
— Я не
про тысячи. К черту тысячи! Я
про женский нрав
говорю...
— Нет, я так. Видишь, из кармана у кого-нибудь, чужое? Я не
про казну
говорю, казну все дерут, и ты, конечно, тоже…
— Похвалялся же убить отца вслух, все здесь слышали. Именно
про три тысячи
говорил…
— Ну, так вы разве служили в кавалерии? Ведь это вы
про кавалерию
говорили. Так разве вы кавалерист? — ввязался сейчас Калганов.
— Да нет, нет, это пан теперь правду сказал, — загорячился опять Калганов, точно бог знает о чем шло дело. — Ведь он в Польше не был, как же он
говорит про Польшу? Ведь вы же не в Польше женились, ведь нет?
— Знаете, знаете, это он теперь уже вправду, это он теперь не лжет! — восклицал, обращаясь к Мите, Калганов. — И знаете, он ведь два раза был женат — это он
про первую жену
говорит — а вторая жена его, знаете, сбежала и жива до сих пор, знаете вы это?
В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять, как «тогда», мужиков «цигарками и ренским вином» и, Боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: «Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, —
говорил он, — я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу — вот они какие!» Митя еще раз вспомянул
про Андрея и велел послать ему пуншу.
Она
говорила про Калганова: тот действительно охмелел и заснул на мгновение, сидя на диване.
Вот
говорят про современных молодых людей, что они ничего не умеют, вот вам пример» и т. д., и т. д.
— Ну, господа, теперь ваш, ваш вполне. И… если б только не все эти мелочи, то мы бы сейчас же и сговорились. Я опять
про мелочи. Я ваш, господа, но, клянусь, нужно взаимное доверие — ваше ко мне и мое к вам, — иначе мы никогда не покончим. Для вас же
говорю. К делу, господа, к делу, и, главное, не ройтесь вы так в душе моей, не терзайте ее пустяками, а спрашивайте одно только дело и факты, и я вас сейчас же удовлетворю. А мелочи к черту!
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому
говорил глупости
про женщин, и этот больной прокурор не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
Знайте же, что я уже имел эту комбинацию сам, вот эту самую,
про которую вы сейчас
говорили, прокурор!
— А почем я знаю,
про какого? Теперь у них до вечера крику будет. Я люблю расшевелить дураков во всех слоях общества. Вот и еще стоит олух, вот этот мужик. Заметь себе,
говорят: «Ничего нет глупее глупого француза», но и русская физиономия выдает себя. Ну не написано ль у этого на лице, что он дурак, вот у этого мужика, а?
— Илюша, я тебе могу еще одну штуку показать. Я тебе пушечку принес. Помнишь, я тебе еще тогда
говорил про эту пушечку, а ты сказал: «Ах, как бы и мне ее посмотреть!» Ну вот, я теперь и принес.