Неточные совпадения
Заранее скажу мое полное мнение: был он просто ранний человеколюбец, и если ударился на монастырскую дорогу, то потому только, что
в то время она одна поразила его и представила ему, так сказать, идеал исхода рвавшейся из мрака мирской злобы к свету любви
души его.
Он вдруг взял тысячу рублей и свез ее
в наш монастырь на помин
души своей супруги, но не второй, не матери Алеши, не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его.
Просто повторю, что сказал уже выше: вступил он на эту дорогу потому только, что
в то время она одна поразила его и представила ему разом весь идеал исхода рвавшейся из мрака к свету
души его.
Прибавьте, что он был юноша отчасти уже нашего последнего времени, то есть честный по природе своей, требующий правды, ищущий ее и верующий
в нее, а уверовав, требующий немедленного участия
в ней всею силой
души своей, требующий скорого подвига, с непременным желанием хотя бы всем пожертвовать для этого подвига, даже жизнью.
Старец — это берущий вашу
душу, вашу волю
в свою
душу и
в свою волю.
Конечно, все это лишь древняя легенда, но вот и недавняя быль: один из наших современных иноков спасался на Афоне, и вдруг старец его повелел ему оставить Афон, который он излюбил как святыню, как тихое пристанище, до глубины
души своей, и идти сначала
в Иерусалим на поклонение святым местам, а потом обратно
в Россию, на север,
в Сибирь: «Там тебе место, а не здесь».
Многие из «высших» даже лиц и даже из ученейших, мало того, некоторые из вольнодумных даже лиц, приходившие или по любопытству, или по иному поводу, входя
в келью со всеми или получая свидание наедине, ставили себе
в первейшую обязанность, все до единого, глубочайшую почтительность и деликатность во все время свидания, тем более что здесь денег не полагалось, а была лишь любовь и милость с одной стороны, а с другой — покаяние и жажда разрешить какой-нибудь трудный вопрос
души или трудный момент
в жизни собственного сердца.
Ведь жив он, жив, ибо жива
душа вовеки; и нет его
в доме, а он невидимо подле вас.
— Только и говорит мне намедни Степанида Ильинишна Бедрягина, купчиха она, богатая: возьми ты, говорит, Прохоровна, и запиши ты, говорит, сыночка своего
в поминанье, снеси
в церковь, да и помяни за упокой. Душа-то его, говорит, затоскует, он и напишет письмо. «И это, — говорит Степанида Ильинишна, — как есть верно, многократно испытано». Да только я сумлеваюсь… Свет ты наш, правда оно аль неправда, и хорошо ли так будет?
— Разреши мою
душу, родимый, — тихо и не спеша промолвила она, стала на колени и поклонилась ему
в ноги. — Согрешила, отец родной, греха моего боюсь.
— Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать
в любви, будете убеждаться и
в бытии Бога, и
в бессмертии
души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения
в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти
в вашу
душу. Это испытано, это точно.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но
в том и дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы
в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом
души его, признаваемый.
— Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения у людей веры
в бессмертие
души их? — спросил вдруг старец Ивана Федоровича.
— Потому что, по всей вероятности, не веруете сами ни
в бессмертие вашей
души, ни даже
в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.
— Эх, Миша,
душа его бурная. Ум его
в плену.
В нем мысль великая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить.
Человечество само
в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря
в бессмертие
души!
— Милости просим от всего сердца, — ответил игумен. — Господа! Позволю ли себе, — прибавил он вдруг, — просить вас от всей
души, оставив случайные распри ваши, сойтись
в любви и родственном согласии, с молитвой ко Господу, за смиренною трапезою нашей…
— Простите, — сказал вдруг игумен. — Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах
в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелити тщеславную
душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!
«
Душа у меня точно
в горле трепещется
в эти разы», — говаривал он иногда.
Чтоб из низости
душоюМог подняться человек,
С древней матерью-землею
Он вступи
в союз навек.
Душу Божьего творенья
Радость вечная поит,
Тайной силою броженья
Кубок жизни пламенит;
Травку выманила к свету,
В солнцы хаос развила
И
в пространствах, звездочету
Неподвластных, разлила.
— Клянусь, Алеша, — воскликнул он со страшным и искренним гневом на себя, — верь не верь, но вот как Бог свят, и что Христос есть Господь, клянусь, что я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я
в миллион раз ничтожнее
душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее — искренни, как у небесного ангела!
В горячей молитве своей он не просил Бога разъяснить ему смущение его, а лишь жаждал радостного умиления, прежнего умиления, всегда посещавшего его
душу после хвалы и славы Богу,
в которых и состояла обыкновенно вся на сон грядущий молитва его.
Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обещание слышать последнее слово его на земле и, главное, как бы ему, Алеше, завещанное, потрясло его
душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив все
в городе, поскорей воротиться. Как раз и отец Паисий молвил ему напутственное слово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когда уже они оба вышли из кельи старца.
Разве не жило оно девятнадцать веков, разве не живет и теперь
в движениях единичных
душ и
в движениях народных масс?
Даже
в движениях
душ тех же самых, все разрушивших атеистов живет оно, как прежде, незыблемо!
Слушайте, Алексей Федорович, нет ли тут во всем этом рассуждении нашем, то есть вашем… нет, уж лучше нашем… нет ли тут презрения к нему, к этому несчастному…
в том, что мы так его
душу теперь разбираем, свысока точно, а?
— Да, Lise, вот давеча ваш вопрос: нет ли
в нас презрения к тому несчастному, что мы так
душу его анатомируем, — этот вопрос мученический… видите, я никак не умею это выразить, но у кого такие вопросы являются, тот сам способен страдать. Сидя
в креслах, вы уж и теперь должны были много передумать…
Ну вот живет генерал
в своем поместье
в две тысячи
душ, чванится, третирует мелких соседей как приживальщиков и шутов своих.
Чем виновата слабая
душа, что не
в силах вместить столь страшных даров?
— Это потонуть
в разврате, задавить
душу в растлении, да, да?
Потом, за разговором, Смердяков на время позабылся, но, однако же, остался
в его
душе, и только что Иван Федорович расстался с Алешей и пошел один к дому, как тотчас же забытое ощущение вдруг быстро стало опять выходить наружу.
Но мы не станем передавать все течение его мыслей, да и не время нам входить
в эту
душу: этой
душе свой черед.
С другой стороны, не раз охватывала
в эту ночь его
душу какая-то необъяснимая и унизительная робость, от которой он — он это чувствовал — даже как бы терял вдруг физические силы.
Этот «поступок» он всю жизнь свою потом называл «мерзким» и всю жизнь свою считал, глубоко про себя,
в тайниках
души своей, самым подлым поступком изо всей своей жизни.
В семь часов вечера Иван Федорович вошел
в вагон и полетел
в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва;
в новый мир,
в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на
душу его сошел вдруг такой мрак, а
в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая
в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Ибо привык надеяться на себя одного и от целого отделился единицей, приучил свою
душу не верить
в людскую помощь,
в людей и
в человечество, и только и трепещет того, что пропадут его деньги и приобретенные им права его.
Но до тех пор надо все-таки знамя беречь и нет-нет, а хоть единично должен человек вдруг пример показать и вывести
душу из уединения на подвиг братолюбивого общения, хотя бы даже и
в чине юродивого.
«Господи! — мыслю про себя, — о почтении людей думает
в такую минуту!» И до того жалко мне стало его тогда, что, кажись, сам бы разделил его участь, лишь бы облегчить его. Вижу, он как исступленный. Ужаснулся я, поняв уже не умом одним, а живою
душой, чего стоит такая решимость.
Ибо
в каждый час и каждое мгновение тысячи людей покидают жизнь свою на сей земле и
души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо,
в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
Сколь умилительно
душе его, ставшей
в страхе пред Господом, почувствовать
в тот миг, что есть и за него молельщик, что осталось на земле человеческое существо, и его любящее.
Вот ты прошел мимо малого ребенка, прошел злобный, со скверным словом, с гневливою
душой; ты и не приметил, может, ребенка-то, а он видел тебя, и образ твой, неприглядный и нечестивый, может,
в его беззащитном сердечке остался.
Грех, рекут нам, о сих Бога молить, и церковь наружно их как бы и отвергает, но мыслю
в тайне
души моей, что можно бы и за сих помолиться.
Все тогда встали с мест своих и устремились к нему; но он, хоть и страдающий, но все еще с улыбкой взирая на них, тихо опустился с кресел на пол и стал на колени, затем склонился лицом ниц к земле, распростер свои руки и, как бы
в радостном восторге, целуя землю и молясь (как сам учил), тихо и радостно отдал
душу Богу.
Но его мало слушали, и отец Паисий с беспокойством замечал это, несмотря на то, что даже и сам (если уж все вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливыми ожиданиями и находил
в них легкомыслие и суету, но потаенно, про себя,
в глубине
души своей, ждал почти того же, чего и сии взволнованные,
в чем сам себе не мог не сознаться.
Великое горе
души его поглощало все ощущения, какие только могли зародиться
в сердце его, и если только мог бы он
в сию минуту дать себе полный отчет, то и сам бы догадался, что он теперь
в крепчайшей броне против всякого соблазна и искушения.
Тем не менее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и на все угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому и странному ощущению, рождавшемуся
в его сердце: эта женщина, эта «страшная» женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом, зарождавшимся
в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковая
в его
душе, но, напротив, эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшая у него на коленях и его обнимавшая, возбуждала
в нем вдруг теперь совсем иное, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного, величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безо всякой боязни, без малейшего прежнего ужаса — вот что было главное и что невольно удивляло его.
Ракитин удивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить, что у обоих как раз сошлось все, что могло потрясти их
души так, как случается это нечасто
в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительно понимать все, что касалось его самого, был очень груб
в понимании чувств и ощущений ближних своих — отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти и по великому своему эгоизму.
Душа его была переполнена, но как-то смутно, и ни одно ощущение не выделялось, слишком сказываясь, напротив, одно вытесняло другое
в каком-то тихом, ровном коловращении.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь,
в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала на пир… Нет, она не взяла ножа, не взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат
душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел
в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить
в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце
в конце ее… А?.. что читают?»