Неточные совпадения
Впрочем, если бы папаша о нем и вспомнил (не мог же он в самом
деле не знать о его существовании), то и сам сослал бы его опять в избу, так как ребенок
все же мешал бы ему в его дебоширстве.
Услышав
все про Аделаиду Ивановну, которую, разумеется, помнил и когда-то даже заметил, и узнав, что остался Митя, он, несмотря на
все молодое негодование свое и презрение к Федору Павловичу, в это
дело ввязался.
Петр Александрович повел
дело горячо и даже назначен был (купно с Федором Павловичем) в опекуны ребенку, потому что
все же после матери оставалось именьице — дом и поместье.
Вот это и начал эксплуатировать Федор Павлович, то есть отделываться малыми подачками, временными высылками, и в конце концов так случилось, что когда, уже года четыре спустя, Митя, потеряв терпение, явился в наш городок в другой раз, чтобы совсем уж покончить
дела с родителем, то вдруг оказалось, к его величайшему изумлению, что у него уже ровно нет ничего, что и сосчитать даже трудно, что он перебрал уже деньгами
всю стоимость своего имущества у Федора Павловича, может быть еще даже сам должен ему; что по таким-то и таким-то сделкам, в которые сам тогда-то и тогда пожелал вступить, он и права не имеет требовать ничего более, и проч., и проч.
Сам Иван рассказывал потом, что
все произошло, так сказать, от «пылкости к добрым
делам» Ефима Петровича, увлекшегося идеей, что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться у гениального воспитателя.
От него же узнал Алеша
все подробности того важного
дела, которое связало в последнее время обоих старших братьев замечательною и тесною связью.
Именно мне
все так и кажется, когда я к людям вхожу, что я подлее
всех и что меня
все за шута принимают, так вот «давай же я и в самом
деле сыграю шута, не боюсь ваших мнений, потому что
все вы до единого подлее меня!» Вот потому я и шут, от стыда шут, старец великий, от стыда.
А лгал я, лгал, решительно
всю жизнь мою, на всяк
день и час.
— Правда, вы не мне рассказывали; но вы рассказывали в компании, где и я находился, четвертого года это
дело было. Я потому и упомянул, что рассказом сим смешливым вы потрясли мою веру, Петр Александрович. Вы не знали о сем, не ведали, а я воротился домой с потрясенною верой и с тех пор
все более и более сотрясаюсь. Да, Петр Александрович, вы великого падения были причиной! Это уж не Дидерот-с!
— Какое мне
дело до вашей веры! — крикнул было Миусов, но вдруг сдержал себя, с презрением проговорив: — Вы буквально мараете
все, к чему ни прикоснетесь.
— О, я настоятельно просила, я умоляла, я готова была на колени стать и стоять на коленях хоть три
дня пред вашими окнами, пока бы вы меня впустили. Мы приехали к вам, великий исцелитель, чтобы высказать
всю нашу восторженную благодарность. Ведь вы Лизу мою исцелили, исцелили совершенно, а чем? — тем, что в четверг помолились над нею, возложили на нее ваши руки. Мы облобызать эти руки спешили, излить наши чувства и наше благоговение!
— Об этом, конечно, говорить еще рано. Облегчение не есть еще полное исцеление и могло произойти и от других причин. Но если что и было, то ничьею силой, кроме как Божиим изволением.
Все от Бога. Посетите меня, отец, — прибавил он монаху, — а то не во всякое время могу: хвораю и знаю, что
дни мои сочтены.
Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем несколько пикировался в познаниях и некоторую небрежность его к себе хладнокровно не выносил: «До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте
всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно нас игнорирует», — думал он про себя.
Во многих случаях, казалось бы, и у нас то же; но в том и
дело, что, кроме установленных судов, есть у нас, сверх того, еще и церковь, которая никогда не теряет общения с преступником, как с милым и
все еще дорогим сыном своим, а сверх того, есть и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и не деятельный, но
все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и преступником самим несомненно, инстинктом души его, признаваемый.
Не далее как
дней пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу дамском, обществе он торжественно заявил в споре, что на
всей земле нет решительно ничего такого, что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы: чтобы человек любил человечество — не существует вовсе, и что если есть и была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие.
— В происшедшем скандале мы
все виноваты! — горячо проговорил он, — но я
все же ведь не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, с кем имею
дело…
— Да подожди, подожди, — тревожно прервал Алеша, — из чего ты-то
все это видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое
дело?
Ему вспомнились его же собственные слова у старца: «Мне
все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь, что я подлее
всех и что меня
все за шута принимают, — так вот давай же я и в самом
деле сыграю шута, потому что вы
все до единого глупее и подлее меня».
Важный и величественный Григорий обдумывал
все свои
дела и заботы всегда один, так что Марфа Игнатьевна раз навсегда давно уже поняла, что в советах ее он совсем не нуждается.
Была весна, он
все три
дня копал гряды в огороде в саду.
В самом
деле, ее как будто
все даже любили, даже мальчишки ее не дразнили и не обижали, а мальчишки у нас, особенно в школе, народ задорный.
Стерегли неусыпно, но так вышло, что, несмотря на
всю неусыпность, Лизавета в самый последний
день, вечером, вдруг тайком ушла от Кондратьевой и очутилась в саду Федора Павловича.
Почему рвался к тебе, жаждал сейчас тебя,
все эти
дни, и сейчас?
— Нет, не далеко, — с жаром проговорил Алеша. (Видимо, эта мысль давно уже в нем была.) —
Всё одни и те же ступеньки. Я на самой низшей, а ты вверху, где-нибудь на тринадцатой. Я так смотрю на это
дело, но это
всё одно и то же, совершенно однородное. Кто ступил на нижнюю ступеньку, тот
все равно непременно вступит и на верхнюю.
Главное, то чувствовал, что «Катенька» не то чтобы невинная институтка такая, а особа с характером, гордая и в самом
деле добродетельная, а пуще
всего с умом и образованием, а у меня ни того, ни другого.
Не понимал я тогда ничего: я, брат, до самого сюда приезда, и даже до самых последних теперешних
дней, и даже, может быть, до сегодня, не понимал ничего об этих
всех наших с отцом денежных пререканиях.
Мало того, я вот что еще знаю: теперь, на
днях только,
всего только, может быть, вчера, он в первый раз узнал серьезно (подчеркни: серьезно), что Грушенька-то в самом
деле, может быть, не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть.
Раз случилось, что Федор Павлович, пьяненький, обронил на собственном дворе в грязи три радужные бумажки, которые только что получил, и хватился их на другой только
день: только что бросился искать по карманам, а радужные вдруг уже лежат у него
все три на столе.
— Червонца стоит твое слово, ослица, и пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь мы
все от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых,
дела одолели, а во-вторых, времени Бог мало дал,
всего во
дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться.
Ум его был тоже как бы раздроблен и разбросан, тогда как сам он вместе с тем чувствовал, что боится соединить разбросанное и снять общую идею со
всех мучительных противоречий, пережитых им в этот
день.
— Не только говорил, но это, может быть,
всего сильнее убивало его. Он говорил, что лишен теперь чести и что теперь уже
все равно, — с жаром ответил Алеша, чувствуя
всем сердцем своим, как надежда вливается в его сердце и что в самом
деле, может быть, есть выход и спасение для его брата. — Но разве вы… про эти деньги знаете? — прибавил он и вдруг осекся.
Аграфена Александровна, ангел мой! — крикнула она вдруг кому-то, смотря в другую комнату, — подите к нам, это милый человек, это Алеша, он про наши
дела все знает, покажитесь ему!
— Брат, а ты, кажется, и не обратил внимания, как ты обидел Катерину Ивановну тем, что рассказал Грушеньке о том
дне, а та сейчас ей бросила в глаза, что вы сами «к кавалерам красу тайком продавать ходили!» Брат, что же больше этой обиды? — Алешу
всего более мучила мысль, что брат точно рад унижению Катерины Ивановны, хотя, конечно, того быть не могло.
Он только что теперь обратил внимание, хотя Алеша рассказал
все давеча зараз, и обиду и крик Катерины Ивановны: «Ваш брат подлец!» — Да, в самом
деле, может быть, я и рассказал Грушеньке о том «роковом
дне», как говорит Катя.
Предполагалось, разумеется, что
все это должно совершаться свободно и искренно, от
всей души, во имя вольного смирения и спасительного назидания, но на
деле, как оказывалось, происходило иногда и весьма неискренно, а, напротив, выделанно и фальшиво.
Но Алеше уже и нечего было сообщать братии, ибо
все уже
всё знали: Ракитин, послав за ним монаха, поручил тому, кроме того, «почтительнейше донести и его высокопреподобию отцу Паисию, что имеет до него он, Ракитин, некое
дело, но такой важности, что и минуты не смеет отложить для сообщения ему, за дерзость же свою земно просит простить его».
Ел он, как говорили (да оно и правда было),
всего лишь по два фунта хлеба в три
дня, не более; приносил ему их каждые три
дня живший тут же на пасеке пасечник, но даже и с этим прислуживавшим ему пасечником отец Ферапонт тоже редко когда молвил слово.
Но что сие сравнительно с вами, великий отче, — ободрившись, прибавил монашек, — ибо и круглый год, даже и во Святую Пасху, лишь хлебом с водою питаетесь, и что у нас хлеба на два
дня, то у вас на
всю седмицу идет.
Дело в том, что после того события
все школьники в школе стали его мочалкой дразнить.
— В тот самый
день он у меня в лихорадке был-с,
всю ночь бредил.
Весь тот
день мало со мной говорил, совсем молчал даже, только заметил я: глядит, глядит на меня из угла, а
все больше к окну припадает и делает вид, будто бы уроки учит, а я вижу, что не уроки у него на уме.
Ну в хоромах-то нечего было разговаривать, а то сейчас маменька и девицы участие примут, — девицы-то к тому же
все уже узнали, даже еще в первый
день.
Только стал он из школы приходить больно битый, это третьего
дня я
все узнал, и вы правы-с; больше уж в школу эту я его не пошлю-с.
Слушайте, Алексей Федорович, почему вы такой грустный
все эти
дни, и вчера и сегодня; я знаю, что у вас есть хлопоты, бедствия, но я вижу, кроме того, что у вас есть особенная какая-то грусть, секретная может быть, а?
— Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали
все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не
дело, Марья Кондратьевна.
— Да, во-первых, хоть для русизма: русские разговоры на эти темы
все ведутся как глупее нельзя вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к
делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел
дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.
Расслабленный Ришар плачет и только и делает, что повторяет ежеминутно: «Это лучший из
дней моих, я иду к Господу!» — «Да, — кричат пасторы, судьи и благотворительные дамы, — это счастливейший
день твой, ибо ты идешь к Господу!»
Все это двигается к эшафоту вслед за позорною колесницей, в которой везут Ришара, в экипажах, пешком.
Мальчика генерал велит
раздеть, ребеночка
раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть…
Солидарность в грехе между людьми я понимаю, понимаю солидарность и в возмездии, но не с детками же солидарность в грехе, и если правда в самом
деле в том, что и они солидарны с отцами их во
всех злодействах отцов, то уж, конечно, правда эта не от мира сего и мне непонятна.