Неточные совпадения
Я только теперь, на днях,
узнал, к величайшему моему удивлению, но зато уже
в совершенной достоверности, что Степан Трофимович проживал между нами,
в нашей губернии, не только не
в ссылке, как принято было у нас думать, но даже и под присмотром никогда не находился.
Не
знаю, верно ли, но утверждали еще, что
в Петербурге было отыскано
в то же самое время какое-то громадное, противоестественное и противогосударственное общество, человек
в тринадцать, и чуть не потрясшее здание.
Он был сначала испуган, бросился к губернатору и написал благороднейшее оправдательное письмо
в Петербург, читал мне его два раза, но не отправил, не
зная, кому адресовать.
Есть дружбы странные: оба друга один другого почти съесть хотят, всю жизнь так живут, а между тем расстаться не могут. Расстаться даже никак нельзя: раскапризившийся и разорвавший связь друг первый же заболеет и, пожалуй, умрет, если это случится. Я положительно
знаю, что Степан Трофимович несколько раз, и иногда после самых интимных излияний глаз на глаз с Варварой Петровной, по уходе ее вдруг вскакивал с дивана и начинал колотить кулаками
в стену.
Я
знаю наверное, что она всегда внимательнейшим образом эти письма прочитывала, даже
в случае и двух писем
в день, и, прочитав, складывала
в особый ящичек, помеченные и рассортированные; кроме того, слагала их
в сердце своем.
Бог
знает как тут судить, но вероятнее, что ничего и не начиналось
в сердце Варвары Петровны такого, что могло бы оправдать вполне подозрения Степана Трофимовича.
А это-то и смущало: никак невозможно было примениться и
в точности
узнать, что именно означали эти идеи?
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики
знать не
знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало быть, был же
в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало быть, не было
в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но
в своем роде) и которого все мы здесь
знаем, до крайности строптивый и раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей.
Долго потом скитался он один по Европе, жил бог
знает чем; говорят, чистил на улицах сапоги и
в каком-то порте был носильщиком.
Если уж очень подпивали, — а это случалось, хотя и не часто, — то приходили
в восторг, и даже раз хором, под аккомпанемент Лямшина, пропели «Марсельезу», только не
знаю, хорошо ли вышло.
— Нельзя любить то, чего не
знаешь, а они ничего
в русском народе не смыслили!
Узнали наконец, посторонними путями, что он опять
в Петербурге, но что
в прежнем обществе его уже не встречали вовсе; он куда-то как бы спрятался.
Доискались, что он живет
в какой-то странной компании, связался с каким-то отребьем петербургского населения, с какими-то бессапожными чиновниками, отставными военными, благородно просящими милостыню, пьяницами, посещает их грязные семейства, дни и ночи проводит
в темных трущобах и бог
знает в каких закоулках, опустился, оборвался и что, стало быть, это ему нравится.
Наш принц вдруг, ни с того ни с сего, сделал две-три невозможные дерзости разным лицам, то есть главное именно
в том состояло, что дерзости эти совсем неслыханные, совершенно ни на что не похожие, совсем не такие, какие
в обыкновенном употреблении, совсем дрянные и мальчишнические, и черт
знает для чего, совершенно без всякого повода.
Губернатора, как нарочно, не случилось тогда
в городе; он уехал неподалеку крестить ребенка у одной интересной и недавней вдовы, оставшейся после мужа
в интересном положении; но
знали, что он скоро воротится.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им
в нашем городе, всего резче отпечаталась
в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и
в то же время яростного сектатора бог
знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры,
в ближайшее осуществление которой
в России и
в нашей губернии он верил как
в свое собственное существование.
«Бог
знает как эти люди делаются!» — думал Nicolas
в недоумении, припоминая иногда неожиданного фурьериста.
En un mot, я вот прочел, что какой-то дьячок
в одной из наших заграничных церквей, — mais c’est très curieux, [однако это весьма любопытно (фр.).] — выгнал, то есть выгнал буквально, из церкви одно замечательное английское семейство, les dames charmantes, [прелестных дам (фр.).] пред самым началом великопостного богослужения, — vous savez ces chants et le livre de Job… [вы
знаете эти псалмы и книгу Иова (фр.).] — единственно под тем предлогом, что «шататься иностранцам по русским церквам есть непорядок и чтобы приходили
в показанное время…», и довел до обморока…
— Так я и
знала! Я
в Швейцарии еще это предчувствовала! — раздражительно вскричала она. — Теперь вы будете не по шести, а по десяти верст ходить! Вы ужасно опустились, ужасно, уж-жасно! Вы не то что постарели, вы одряхлели… вы поразили меня, когда я вас увидела давеча, несмотря на ваш красный галстук… quelle idée rouge! [что за дикая выдумка! (фр.)] Продолжайте о фон Лембке, если
в самом деле есть что сказать, и кончите когда-нибудь, прошу вас; я устала.
— Гм! Это, может быть, и неправда. По крайней мере вы бы записывали и запоминали такие слова,
знаете,
в случае разговора… Ах, Степан Трофимович, я с вами серьезно, серьезно ехала говорить!
— Так я и
знала!
Знай, Дарья, что я никогда не усомнюсь
в тебе. Теперь сиди и слушай. Перейди на этот стул, садись напротив, я хочу всю тебя видеть. Вот так. Слушай, — хочешь замуж?
— Стой, молчи. Во-первых, есть разница
в летах, большая очень; но ведь ты лучше всех
знаешь, какой это вздор. Ты рассудительна, и
в твоей жизни не должно быть ошибок. Впрочем, он еще красивый мужчина… Одним словом, Степан Трофимович, которого ты всегда уважала. Ну?
— А впрочем, он и без долгу
в тебя влюбится, я ведь
знаю его.
У него есть долг
в восемь тысяч; я и уплачу, но надо, чтоб он
знал, что твоими деньгами.
— Дура ты! — накинулась она на нее, как ястреб, — дура неблагодарная! Что у тебя на уме? Неужто ты думаешь, что я скомпрометирую тебя хоть чем-нибудь, хоть на столько вот! Да он сам на коленках будет ползать просить, он должен от счастья умереть, вот как это будет устроено! Ты ведь
знаешь же, что я тебя
в обиду не дам! Или ты думаешь, что он тебя за эти восемь тысяч возьмет, а я бегу теперь тебя продавать? Дура, дура, все вы дуры неблагодарные! Подай зонтик!
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте
знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду. Завтра же
в это время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было и чтобы сору не было, а это на что похоже? Настасья, Настасья!
Неужели тоже от сентиментальности?» Я не
знаю, есть ли правда
в этом замечании Степана Трофимовича; я
знаю только, что Петруша имел некоторые сведения о продаже рощи и о прочем, а Степан Трофимович
знал, что тот имеет эти сведения.
Когда я,
в тот же вечер, передал Степану Трофимовичу о встрече утром с Липутиным и о нашем разговоре, — тот, к удивлению моему, чрезвычайно взволновался и задал мне дикий вопрос: «
Знает Липутин или нет?» Я стал ему доказывать, что возможности не было
узнать так скоро, да и не от кого; но Степан Трофимович стоял на своем.
Когда пошли у нас недавние слухи, что приедет Кармазинов, я, разумеется, ужасно пожелал его увидать и, если возможно, с ним познакомиться. Я
знал, что мог бы это сделать чрез Степана Трофимовича; они когда-то были друзьями. И вот вдруг я встречаюсь с ним на перекрестке. Я тотчас
узнал его; мне уже его показали дня три тому назад, когда он проезжал
в коляске с губернаторшей.
Он вдруг уронил крошечный сак, который держал
в своей левой руке. Впрочем, это был не сак, а какая-то коробочка, или, вернее, какой-то портфельчик, или, еще лучше, ридикюльчик, вроде старинных дамских ридикюлей, впрочем не
знаю, что это было, но
знаю только, что я, кажется, бросился его поднимать.
— О поручении вы прибавили, — резко заметил гость, — поручения совсем не бывало, а Верховенского я, вправде,
знаю. Оставил
в X—ской губернии, десять дней пред нами.
— Я очень вам благодарен за ваше посещение, но, признаюсь, я теперь… не
в состоянии… Позвольте, однако,
узнать, где квартируете?
— Именно,
в том же самом доме, — воскликнул Липутин, — только Шатов наверху стоит,
в мезонине, а они внизу поместились, у капитана Лебядкина. Они и Шатова
знают и супругу Шатова
знают. Очень близко с нею за границей встречались.
— Вы с ума сошли! — пробормотал Степан Трофимович и вдруг точно вышел из себя: — Липутин, вы слишком хорошо
знаете, что только затем и пришли, чтобы сообщить какую-нибудь мерзость
в этом роде и… еще что-нибудь хуже!
Вчера вечером, под влиянием разговора у Варвары Петровны (сами можете представить, какое впечатление на меня произвело), обратился я к Алексею Нилычу с отдаленным вопросом: вы, говорю, и за границей и
в Петербурге еще прежде
знали Николая Всеволодовича; как вы, говорю, его находите относительно ума и способностей?
— Я желал бы не говорить об этом, — отвечал Алексей Нилыч, вдруг подымая голову и сверкая глазами, — я хочу оспорить ваше право, Липутин. Вы никакого не имеете права на этот случай про меня. Я вовсе не говорил моего всего мнения. Я хоть и знаком был
в Петербурге, но это давно, а теперь хоть и встретил, но мало очень
знаю Николая Ставрогина. Прошу вас меня устранить и… и всё это похоже на сплетню.
А помните, как вы бросались ко мне
в объятия
в саду, а я вас утешала и плакала, — да не бойтесь же Маврикия Николаевича; он про вас всё, всё
знает, давно, вы можете плакать на его плече сколько угодно, и он сколько угодно будет стоять!..
— Почему мне
в этакие минуты всегда становится грустно, разгадайте, ученый человек? Я всю жизнь думала, что и бог
знает как буду рада, когда вас увижу, и всё припомню, и вот совсем как будто не рада, несмотря на то что вас люблю… Ах, боже, у него висит мой портрет! Дайте сюда, я его помню, помню!
—
Знаю, что брат, какой вы, право! — перебила она
в нетерпении. — Я хочу
знать, что он такое, какой человек?
— Я сама слышала, что он какой-то странный. Впрочем, не о том. Я слышала, что он
знает три языка, и английский, и может литературною работой заниматься.
В таком случае у меня для него много работы; мне нужен помощник, и чем скорее, тем лучше. Возьмет он работу или нет? Мне его рекомендовали…
Проклиная неудачу и уже выходя из ворот, я вдруг наткнулся на господина Кириллова; он входил
в дом и первый
узнал меня.
— А вот же вам
в наказание и ничего не скажу дальше! А ведь как бы вам хотелось услышать? Уж одно то, что этот дуралей теперь не простой капитан, а помещик нашей губернии, да еще довольно значительный, потому что Николай Всеволодович ему всё свое поместье, бывшие свои двести душ на днях продали, и вот же вам бог, не лгу! сейчас
узнал, но зато из наивернейшего источника. Ну, а теперь дощупывайтесь-ка сами; больше ничего не скажу; до свиданья-с!
— Заметьте эту раздражительную фразу
в конце о формальности. Бедная, бедная, друг всей моей жизни! Признаюсь, это внезапноерешение судьбы меня точно придавило… Я, признаюсь, всё еще надеялся, а теперь tout est dit, [всё решено (фр.).] я уж
знаю, что кончено; c’est terrible. [это ужасно (фр.).] О, кабы не было совсем этого воскресенья, а всё по-старому: вы бы ходили, а я бы тут…
Женщина обманет само всевидящее око. Le bon Dieu, [Господь бог (фр.).] создавая женщину, уж конечно,
знал, чему подвергался, но я уверен, что она сама помешала ему и сама заставила себя создать
в таком виде и… с такими атрибутами; иначе кто же захотел наживать себе такие хлопоты даром?
Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать
в этом море листов, часто не
зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия?
— Почем же вы
знаете, что я
в состоянии план выдумать?
— Мне о вас говорили, и здесь я слышала… я
знаю, что вы очень умны и… занимаетесь делом и… думаете много; мне о вас Петр Степанович Верховенский
в Швейцарии говорил, — торопливо прибавила она. — Он очень умный человек, не правда ли?
— Это писал человек
в пьяном виде и негодяй! — вскричал я
в негодовании. — Я его
знаю!
— Я
знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи, — заметил я смеясь.