Он прошел всю Богоявленскую улицу; наконец пошло под гору, ноги ехали в грязи, и вдруг
открылось широкое, туманное, как бы пустое пространство — река.
Ногайцев старался утешать, а приват-доцент Пыльников усиливал тревогу. Он служил на фронте цензором солдатской корреспонденции, приехал для операции аппендикса, с месяц лежал в больнице, сильно похудел, оброс благочестивой светлой бородкой, мягкое лицо его подсохло, отвердело, глаза
открылись шире, и в них застыло нечто постное, унылое. Когда он молчал, он сжимал челюсти, и борода его около ушей непрерывно, неприятно шевелилась, но молчал он мало, предпочитая говорить.
На маленькой площадке были поставлены две широкие избы, С площадки, кроме лесу и скал, ничего нельзя было рассмотреть; но стоило подняться на шихан, всего каких-нибудь десять сажен, и пред глазами
открывалась широкая горная панорама, верст с сотню в поперечнике.
Вспомнив слова прислуги о женщине, я пожал плечами и постучал опять. Дверь
открылась шире; теперь между ней и притолокой можно было просунуть руку. Я вдруг почувствовал, что там никого нет, и сообщил это Бутлеру.
Неточные совпадения
Не ригой, не амбарами, // Не кабаком, не мельницей, // Как часто на Руси, // Село кончалось низеньким // Бревенчатым строением // С железными решетками // В окошках небольших. // За тем этапным зданием //
Широкая дороженька, // Березками обставлена, //
Открылась тут как тут. // По будням малолюдная, // Печальная и тихая, // Не та она теперь!
Тут
открылась картина довольно занимательная:
широкая сакля, которой крыша опиралась на два закопченные столба, была полна народа.
В полчаса с небольшим кони пронесли Чичикова чрез десятиверстное пространство — сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно
открывались виды на отдаленья, — и
широкою аллеею раскидистых лип внесли его в генеральскую деревню.
У Омона Телепнева выступала в конце программы, разыгрывая незатейливую сцену:
открывался занавес, и пред глазами «всей Москвы» являлась богато обставленная уборная артистки; посреди ее, у зеркала в три створки и в рост человека, стояла, спиною к публике, Алина в пеньюаре,
широком, как мантия.
— Ну, и не говорите, — посоветовал Тагильский. При огне лицо его стало как будто благообразнее: похудело, опали щеки,
шире открылись глаза и как-то добродушно заершились усы. Если б он был выше ростом и не так толст, он был бы похож на офицера какого-нибудь запасного батальона, размещенного в глухом уездном городе.