Неточные совпадения
Птенца еще с самого начала переслали в Россию, где он и воспитывался всё
время на руках каких-то отдаленных теток, где-то в глуши.
Но, кроме этой, оказались и другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то
время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел
на кафедру, к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.
Тогда было
время особенное; наступило что-то новое, очень уж непохожее
на прежнюю тишину, и что-то очень уж странное, но везде ощущаемое, даже в Скворешниках.
Наше
время настанет опять и опять направит
на твердый путь всё шатающееся, теперешнее.
Хотя Варвара Петровна и роскошно наделила своего друга средствами, отправляя его в Берлин, но
на эти четыреста рублей Степан Трофимович, пред поездкой, особо рассчитывал, вероятно
на секретные свои расходы, и чуть не заплакал, когда Andrejeff попросил
повременить один месяц, имея, впрочем, и право
на такую отсрочку, ибо первые взносы денег произвел все вперед чуть не за полгода, по особенной тогдашней нужде Степана Трофимовича.
Но прошел великий день, прошло и еще некоторое
время, и высокомерная улыбка появилась опять
на устах Степана Трофимовича.
Во
время поездки в Петербург Варвары Петровны и Степана Трофимовича он присутствовал иногда
на литературных вечерах, бывавших у мамаши, слушал и наблюдал.
Денег Варвара Петровна посылала ему не жалея, несмотря
на то что после реформы доход с ее имений упал до того, что в первое
время она и половины прежнего дохода не получала.
Варвара Петровна
на этот раз не крикнула: «Вздор, вздор!», как повадилась в последнее
время покрикивать очень часто
на Степана Трофимовича, а, напротив, очень прислушалась, велела растолковать себе подробнее, сама взяла Шекспира и с чрезвычайным вниманием прочла бессмертную хронику.
О господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё
время, проведенное им в нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки
на ключ, и в то же
время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
Вместо того чтобы благородно стоять свидетельством, продолжать собою пример, вы окружаете себя какою-то сволочью, вы приобрели какие-то невозможные привычки, вы одряхлели, вы не можете обойтись без вина и без карт, вы читаете одного только Поль де Кока и ничего не пишете, тогда как все они там пишут; всё ваше
время уходит
на болтовню.
— Но к завтраму вы отдохнете и обдумаете. Сидите дома, если что случится, дайте знать, хотя бы ночью. Писем не пишите, и читать не буду. Завтра же в это
время приду сама, одна, за окончательным ответом, и надеюсь, что он будет удовлетворителен. Постарайтесь, чтобы никого не было и чтобы сору не было, а это
на что похоже? Настасья, Настасья!
Ослепление мое продолжалось одно лишь мгновение, и я сам очень скоро потом сознал всю невозможность моей мечты, — но хоть мгновение, а оно существовало действительно, а потому можно себе представить, как негодовал я иногда в то
время на бедного друга моего за его упорное затворничество.
— Я тоже совсем не знаю русского народа и… вовсе нет
времени изучать! — отрезал опять инженер и опять круто повернулся
на диване. Степан Трофимович осекся
на половине речи.
С жалкою и потерянною улыбкой, — улыбкой стыда и совершенного отчаяния, и в то же
время какого-то странного восторга, прошептал он мне,
на миг приостанавливаясь...
Ma foi, [Право (фр.).] я и сам, всё это
время с вами сидя, думал про себя, что провидение посылает ее
на склоне бурных дней моих и что она меня укроет, или как там… enfin, [наконец (фр.).] понадобится в хозяйстве.
Он вдруг встал, повернулся к своему липовому письменному столу и начал
на нем что-то шарить. У нас ходил неясный, но достоверный слух, что жена его некоторое
время находилась в связи с Николаем Ставрогиным в Париже и именно года два тому назад, значит, когда Шатов был в Америке, — правда, уже давно после того, как оставила его в Женеве. «Если так, то зачем же его дернуло теперь с именем вызваться и размазывать?» — подумалось мне.
— Ну, гостю честь и будет. Не знаю, кого ты привел, что-то не помню этакого, — поглядела она
на меня пристально из-за свечки и тотчас же опять обратилась к Шатову (а мною уже больше совсем не занималась во всё
время разговора, точно бы меня и не было подле нее).
Булочку она наконец захватила, но, продержав несколько
времени в левой руке и увлекшись возникшим вновь разговором, положила, не примечая, опять
на стол, не откусив ни разу.
А тем
временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица,
на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» — «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого».
Взойду я
на эту гору, обращусь я лицом к востоку, припаду к земле, плачу, плачу и не помню, сколько
времени плачу, и не помню я тогда и не знаю я тогда ничего.
И вот во
время уже проповеди подкатила к собору одна дама
на легковых извозчичьих дрожках прежнего фасона, то есть
на которых дамы могли сидеть только сбоку, придерживаясь за кушак извозчика и колыхаясь от толчков экипажа, как полевая былинка от ветра. Эти ваньки в нашем городе до сих пор еще разъезжают. Остановясь у угла собора, — ибо у врат стояло множество экипажей и даже жандармы, — дама соскочила с дрожек и подала ваньке четыре копейки серебром.
— Да вот она, вся-то правда сидит! — указала вдруг Прасковья Ивановна пальцем
на Марью Тимофеевну, с тою отчаянною решимостию, которая уже не заботится о последствиях, только чтобы теперь поразить. Марья Тимофеевна, всё
время смотревшая
на нее с веселым любопытством, радостно засмеялась при виде устремленного
на нее пальца гневливой гостьи и весело зашевелилась в креслах.
Он ушел от окна, именно когда воротились наши дамы; Лизу Варвара Петровна усадила
на прежнее место, уверяя, что им минут хоть десять надо непременно
повременить и отдохнуть и что свежий воздух вряд ли будет сейчас полезен
на больные нервы.
Мы со Степаном Трофимовичем, не без страха за смелость предположения, но обоюдно ободряя друг друга, остановились наконец
на одной мысли: мы решили, что виновником разошедшихся слухов мог быть один только Петр Степанович, хотя сам он некоторое
время спустя, в разговоре с отцом, уверял, что застал уже историю во всех устах, преимущественно в клубе, и совершенно известною до мельчайших подробностей губернаторше и ее супругу.
Тоже и без вестей пробыть не мог во всё
время; но лишь только я, оставляя факты? переходил к сути дела и высказывал какие-нибудь предположения, то он тотчас же начинал махать
на меня руками, чтоб я перестал.
Варвара Петровна, измучившая себя в эти дни заботами, не вытерпела и по уходе Петра Степановича, обещавшего к ней зайти и не сдержавшего обещания, рискнула сама навестить Nicolas, несмотря
на неуказанное
время.
— Это не от меня, как знаете; когда скажут, — пробормотал он, как бы несколько тяготясь вопросом, но в то же
время с видимою готовностию отвечать
на все другие вопросы.
На Ставрогина он смотрел, не отрываясь, своими черными глазами без блеску, с каким-то спокойным, но добрым и приветливым чувством.
— Я уважения прошу к себе, требую! — кричал Шатов, — не к моей личности, — к черту ее, — а к другому,
на это только
время, для нескольких слов…
— Если я уж остался
на полчаса, — внушительно и серьезно промолвил он, — тогда как мне
время так дорого, то поверьте, что намерен слушать вас по крайней мере с интересом и… и убежден, что услышу от вас много нового.
— Не шутили! В Америке я лежал три месяца
на соломе, рядом с одним… несчастным, и узнал от него, что в то же самое
время, когда вы насаждали в моем сердце бога и родину, — в то же самое
время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления… Подите взгляните
на него теперь, это ваше создание… Впрочем, вы видели.
— Ни один народ, — начал он, как бы читая по строкам и в то же
время продолжая грозно смотреть
на Ставрогина, — ни один народ еще не устраивался
на началах науки и разума; не было ни разу такого примера, разве
на одну минуту, по глупости.
— Крестили Федором Федоровичем; доселе природную родительницу нашу имеем в здешних краях-с, старушку божию, к земле растет, за нас ежедневно день и нощь бога молит, чтобы таким образом своего старушечьего
времени даром
на печи не терять.
Эта барышня хорошенькая
на меня всё
время глядела, особенно когда вы вошли.
— Я давно хотел прервать с вами, Даша… пока… это
время. Я вас не мог принять нынче ночью, несмотря
на вашу записку. Я хотел вам сам написать, но я писать не умею, — прибавил он с досадой, даже как будто с гадливостью.
Около нее вертелись бессменно Петр Степанович, состоявший
на побегушках маленький чиновник Лямшин, в оно
время посещавший Степана Трофимовича и вдруг попавший в милость в губернаторском доме за игру
на фортепиано; отчасти Липутин, которого Юлия Михайловна прочила в редакторы будущей независимой губернской газеты; несколько дам и девиц и, наконец, даже Кармазинов, который хоть и не вертелся, но вслух и с довольным видом объявил, что приятно изумит всех, когда начнется кадриль литературы.
К тому же он раболепно заискивал у Петра Степановича, который в свою очередь приобрел к тому
времени уже до странности сильное влияние
на Юлию Михайловну…
Она соскочила с лошади, бросила повод своему спутнику, оставшемуся по ее приказанию
на коне, и подошла к образу именно в то
время, когда брошена была копейка.
— Нет, это было то самое, да и хвалиться-то было нечем предо мною, потому что всё это вздор и одна только ваша выдумка. Нынче никто, никто уж Мадонной не восхищается и не теряет
на это
времени, кроме закоренелых стариков. Это доказано.
Но поразило Андрея Антоновича, главное, то, что управляющий
на Шпигулинской фабрике доставил как раз в то же
время в полицию две или три пачки совершенно таких же точно листочков, как и у подпоручика, подкинутых ночью
на фабрике.
— Разумеется, я вам рук не связываю, да и не смею. Не можете же вы не следить; только не пугайте гнезда раньше
времени, вот в чем я надеюсь
на ваш ум и
на опытность. А довольно у вас, должно быть, своих-то гончих припасено и всяких там ищеек, хе-хе! — весело и легкомысленно (как молодой человек) брякнул Петр Степанович.
Но вскоре улыбка сверкнула
на губах его, — улыбка высокомерного торжества и в то же
время какого-то тупого недоверчивого изумления.
Маврикий Николаевич был до того изумлен, что отшатнулся
на спинку кресла и некоторое
время смотрел неподвижно
на лицо Ставрогина.
Затем следуют чистые мошенники; ну эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но
на них много
времени идет, неусыпный надзор требуется.
И хотя во
время совершения таинства сохраняла всегда «самый наглый вид», так что конфузила причет, но по совершении обряда шампанское непременно выносила сама (для того и являлась и рядилась), и попробовали бы вы, взяв бокал, не положить ей «
на кашу».
— Я только хотел заявить, — заволновался гимназист ужасно, — что предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именин все уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное
время, и без того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумие
на предмет более нуждающийся…
— Теряется золотое
время, слушая глупые разговоры, — отрезала хозяйка и взыскательно посмотрела
на мужа.
— Посвятив мою энергию
на изучение вопроса о социальном устройстве будущего общества, которым заменится настоящее, я пришел к убеждению, что все созидатели социальных систем, с древнейших
времен до нашего 187… года, были мечтатели, сказочники, глупцы, противоречившие себе, ничего ровно не понимавшие в естественной науке и в том странном животном, которое называется человеком.
— Я не про Шигалева сказал, что вздор, — промямлил Верховенский. — Видите, господа, — приподнял он капельку глаза, — по-моему, все эти книги, Фурье, Кабеты, все эти «права
на работу», шигалевщина — всё это вроде романов, которых можно написать сто тысяч. Эстетическое препровождение
времени. Я понимаю, что вам здесь в городишке скучно, вы и бросаетесь
на писаную бумагу.
Минуя разговоры — потому что не тридцать же лет опять болтать, как болтали до сих пор тридцать лет, — я вас спрашиваю, что вам милее: медленный ли путь, состоящий в сочинении социальных романов и в канцелярском предрешении судеб человеческих
на тысячи лет вперед
на бумаге, тогда как деспотизм тем
временем будет глотать жареные куски, которые вам сами в рот летят и которые вы мимо рта пропускаете, или вы держитесь решения скорого, в чем бы оно ни состояло, но которое наконец развяжет руки и даст человечеству
на просторе самому социально устроиться, и уже
на деле, а не
на бумаге?