Вообще говоря, если осмелюсь выразить и мое мнение в таком щекотливом деле, все эти
наши господа таланты средней руки, принимаемые, по обыкновению, при жизни их чуть не за гениев, — не только исчезают чуть не бесследно и как-то вдруг из памяти людей, когда умирают, но случается, что даже и при жизни их, чуть лишь подрастет новое поколение, сменяющее то, при котором они действовали, — забываются и пренебрегаются всеми непостижимо скоро.
Неточные совпадения
Увы! мы только поддакивали. Мы аплодировали учителю
нашему, да с каким еще жаром! А что,
господа, не раздается ли и теперь, подчас сплошь да рядом, такого же «милого», «умного», «либерального» старого русского вздора?
Не могу же я веровать, как моя Настасья (служанка) или как какой-нибудь
барин, верующий „на “всякий случай”, — или как
наш милый Шатов, — впрочем, нет, Шатов не в счет, Шатов верует насильно,как московский славянофил.
Начали с того, что немедленно и единодушно исключили
господина Ставрогина из числа членов клуба; затем порешили от лица всего клуба обратиться к губернатору и просить его немедленно (не дожидаясь, пока дело начнется формально судом) обуздать вредного буяна, столичного «бретера, вверенною ему административною властию, и тем оградить спокойствие всего порядочного круга
нашего города от вредных посягновений».
О
господине Ставрогине вся главная речь впереди; но теперь отмечу, ради курьеза, что из всех впечатлений его, за всё время, проведенное им в
нашем городе, всего резче отпечаталась в его памяти невзрачная и чуть не подленькая фигурка губернского чиновничишка, ревнивца и семейного грубого деспота, скряги и процентщика, запиравшего остатки от обеда и огарки на ключ, и в то же время яростного сектатора бог знает какой будущей «социальной гармонии», упивавшегося по ночам восторгами пред фантастическими картинами будущей фаланстеры, в ближайшее осуществление которой в России и в
нашей губернии он верил как в свое собственное существование.
— Алексей Нилыч сами только что из-за границы, после четырехлетнего отсутствия, — подхватил Липутин, — ездили для усовершенствования себя в своей специальности, и к нам прибыли, имея основание надеяться получить место при постройке
нашего железнодорожного моста, и теперь ответа ожидают. Они с
господами Дроздовыми, с Лизаветой Николаевной знакомы чрез Петра Степановича.
— Это
наш,
наш! — завизжал подле голосок Липутина, — это
господин Г—в, классического воспитания и в связях с самым высшим обществом молодой человек.
Я, пожалуй, сравнил бы его с иными прошедшими
господами, о которых уцелели теперь в
нашем обществе некоторые легендарные воспоминания.
Но все-таки с тех пор прошло много лет, и нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей
нашего времени даже и вовсе не допускает теперь потребности тех непосредственных и цельных ощущений, которых так искали тогда иные, беспокойные в своей деятельности,
господа доброго старого времени.
— Да как завел меня туда
господь, — продолжал он, — эх, благодать небесная, думаю! По сиротству моему произошло это дело, так как в
нашей судьбе совсем нельзя без вспомоществования. И вот, верьте богу, сударь, себе в убыток, наказал
господь за грехи: за махальницу, да за хлопотницу, да за дьяконов чересседельник всего только двенадцать рублев приобрел. Николая Угодника подбородник, чистый серебряный, задаром пошел: симилёровый, говорят.
—
Господа, считаю долгом всем объявить, что всё это глупости и разговор
наш далеко зашел. Я еще ровно никого не аффильировал, и никто про меня не имеет права сказать, что я аффильирую, а мы просто говорили о мнениях. Так ли? Но так или этак, а вы меня очень тревожите, — повернулся он опять к хромому, — я никак не думал, что здесь о таких почти невинных вещах надо говорить глаз на глаз. Или вы боитесь доноса? Неужели между нами может заключаться теперь доносчик?
— Cher monsieur Karmazinoff, [Дорогой
господин Кармазинов (фр.).] — заговорил Степан Трофимович, картинно усевшись на диване и начав вдруг сюсюкать не хуже Кармазинова, — cher monsieur Karmazinoff, жизнь человека
нашего прежнего времени и известных убеждений, хотя бы и в двадцатипятилетний промежуток, должна представляться однообразною…
—
Господа, — обратился он к публике, — по недосмотру произошло комическое недоразумение, которое и устранено; но я с надеждою взял на себя поручение и глубокую, самую почтительную просьбу одного из местных здешних
наших стихотворцев…
Проникнутый гуманною и высокою целью… несмотря на свой вид… тою самою целью, которая соединила нас всех… отереть слезы бедных образованных девушек
нашей губернии… этот
господин, то есть я хочу сказать этот здешний поэт… при желании сохранить инкогнито… очень желал бы видеть свое стихотворение прочитанным пред началом бала… то есть я хотел сказать — чтения.
Объявляю заранее: я преклоняюсь пред величием гения; но к чему же эти
господа наши гении в конце своих славных лет поступают иногда совершенно как маленькие мальчики?
Представьте себе почти два печатных листа самой жеманной и бесполезной болтовни; этот
господин вдобавок читал еще как-то свысока, пригорюнясь, точно из милости, так что выходило даже с обидой для
нашей публики.
Впрочем, надо признаться, что все эти разнузданные
господа еще сильно боялись
наших сановников, да и пристава, бывшего в зале. Кое-как, минут в десять, все опять разместились, но прежнего порядка уже не восстановлялось. И вот в этот-то начинающийся хаос и попал бедный Степан Трофимович…
И не будь ты природный мой
господин, которого я, еще отроком бывши, на руках
наших нашивал, то как есть тебя теперича порешил бы, даже с места сего не сходя!
Неточные совпадения
Подите кто-нибудь!» // Замялись
наши странники, // Желательно бы выручить // Несчастных вахлаков, // Да
барин глуп: судись потом, // Как влепит сотню добрую // При всем честном миру!
Деревни
наши бедные, // А в них крестьяне хворые // Да женщины печальницы, // Кормилицы, поилицы, // Рабыни, богомолицы // И труженицы вечные, //
Господь прибавь им сил!
Пошли порядки старые! // Последышу-то
нашему, // Как на беду, приказаны // Прогулки. Что ни день, // Через деревню катится // Рессорная колясочка: // Вставай! картуз долой! // Бог весть с чего накинется, // Бранит, корит; с угрозою // Подступит — ты молчи! // Увидит в поле пахаря // И за его же полосу // Облает: и лентяи-то, // И лежебоки мы! // А полоса сработана, // Как никогда на
барина // Не работал мужик, // Да невдомек Последышу, // Что уж давно не барская, // А
наша полоса!
«Кушай тюрю, Яша! // Молочка-то нет!» // — Где ж коровка
наша? — // «Увели, мой свет! //
Барин для приплоду // Взял ее домой». // Славно жить народу // На Руси святой!
Бежит лакей с салфеткою, // Хромает: «Кушать подано!» // Со всей своею свитою, // С детьми и приживалками, // С кормилкою и нянькою, // И с белыми собачками, // Пошел помещик завтракать, // Работы осмотрев. // С реки из лодки грянула // Навстречу
барам музыка, // Накрытый стол белеется // На самом берегу… // Дивятся
наши странники. // Пристали к Власу: «Дедушка! // Что за порядки чудные? // Что за чудной старик?»