Неточные совпадения
Факты были вообще известны более или менее, но очевидно было, что кроме фактов явились
и какие-то сопровождавшие их
идеи,
и, главное, в чрезмерном количестве.
А это-то
и смущало: никак невозможно было примениться
и в точности узнать, что именно означали эти
идеи?
Оскорбленная Варвара Петровна бросилась было всецело в «новые
идеи»
и открыла у себя вечера.
До управляющих было до невероятности высоко, но его они встретили радушно, хотя, конечно, никто из них ничего о нем не знал
и не слыхивал кроме того, что он «представляет
идею».
О друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть
и злость охватывает всю вашу душу, когда великую
идею, вами давно уже
и свято чтимую, подхватят неумелые
и вытащат к таким же дуракам, как
и сами, на улицу,
и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
По вечерам с молодежью беседуем до рассвета,
и у нас чуть не афинские вечера, но единственно по тонкости
и изяществу; всё благородное: много музыки, испанские мотивы, мечты всечеловеческого обновления,
идея вечной красоты, Сикстинская Мадонна, свет с прорезами тьмы, но
и в солнце пятна!
Супруга его да
и все дамы были самых последних убеждений, но всё это выходило у них несколько грубовато, именно — тут была «
идея, попавшая на улицу», как выразился когда-то Степан Трофимович по другому поводу.
Степану Трофимовичу, как
и всякому остроумному человеку, необходим был слушатель,
и, кроме того, необходимо было сознание о том, что он исполняет высший долг пропаганды
идей.
Да, действительно, до сих пор, до самого этого дня, он в одном только оставался постоянно уверенным, несмотря на все «новые взгляды»
и на все «перемены
идей» Варвары Петровны, именно в том, что он всё еще обворожителен для ее женского сердца, то есть не только как изгнанник или как славный ученый, но
и как красивый мужчина.
Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года назад: «Вы тут были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?»
И откуда эта
идея вышла, не понимаю.
— Да направление
и не беда, — зашевелился Шатов, — да
и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов
и будет указание, как их понимать. Ваша
идея недурна.
Он укрепился на какой-то окончательной
и чрезвычайной
идее, придававшей ему спокойствие, это было видно.
Он нашел эту
идею, сидел
и чего-то ждал.
Иногда, впрочем, он
и не махал на меня руками. Иногда тоже казалось мне, что принятая таинственная решимость как бы оставляла его
и что он начинал бороться с каким-то новым соблазнительным наплывом
идей. Это было мгновениями, но я отмечаю их. Я подозревал, что ему очень бы хотелось опять заявить себя, выйдя из уединения, предложить борьбу, задать последнюю битву.
Да понимаешь ли, кричу ему, понимаешь ли, что если у вас гильотина на первом плане
и с таким восторгом, то это единственно потому, что рубить головы всего легче, а иметь
идею всего труднее! Vous êtes des paresseux! Votre drapeau est une guenille, une impuissance.
— Одни
и те же! Одни
и те же с начала веков,
и никаких других никогда! — подхватил Кириллов с сверкающим взглядом, как будто в этой
идее заключалась чуть не победа.
Франция в продолжение всей своей длинной истории была одним лишь воплощением
и развитием
идеи римского бога,
и если сбросила наконец в бездну своего римского бога
и ударилась в атеизм, который называется у них покамест социализмом, то единственно потому лишь, что атеизм все-таки здоровее римского католичества.
— Я согласен, что основная
идея автора верна, — говорил он мне в лихорадке, — но ведь тем ужаснее! Та же наша
идея, именно наша; мы, мы первые насадили ее, возрастили, приготовили, — да
и что бы они могли сказать сами нового, после нас! Но, боже, как всё это выражено, искажено, исковеркано! — восклицал он, стуча пальцами по книге. — К таким ли выводам мы устремлялись? Кто может узнать тут первоначальную мысль?
Идея за
идеей замелькали теперь в ее честолюбивом
и несколько раздраженном уме.
Петр Степанович всё время
и постоянно, шепотом, продолжал укоренять в губернаторском доме одну пущенную еще прежде
идею, что Николай Всеволодович человек, имеющий самые таинственные связи в самом таинственном мире,
и что наверно здесь с каким-нибудь поручением.
— Да, дошло, Степан Трофимович; вы тщательно скрывали от меня все новые
идеи, теперь всем уже известные,
и делали это единственно из ревности, чтоб иметь надо мною власть. Теперь даже эта Юлия на сто верст впереди меня. Но теперь
и я прозрела. Я защищала вас, Степан Трофимович, сколько могла; вас решительно все обвиняют.
Петр Степанович своим молчанием в одних случаях
и намеками в других способствовал укоренению ее странной
идеи.
Петр Степанович был человек, может быть,
и неглупый, но Федька Каторжный верно выразился о нем, что он «человека сам сочинит да с ним
и живет». Ушел он от фон Лембке вполне уверенный, что по крайней мере на шесть дней того успокоил, а срок этот был ему до крайности нужен. Но
идея была ложная,
и всё основано было только на том, что он сочинил себе Андрея Антоновича, с самого начала
и раз навсегда, совершеннейшим простачком.
Сколько я вижу
и сколько судить могу, вся суть русской революционной
идеи заключается в отрицании чести.
— У меня
и теперь такая же
идея.
И кто это работал, кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной
идеи не осталось ни у кого в голове!
Правда, все они принимали тогда Петра Степановича за приехавшего заграничного эмиссара, имеющего полномочия; эта
идея как-то сразу укоренилась
и, натурально, льстила.
Я запутался в собственных данных,
и мое заключение в прямом противоречии с первоначальной
идеей, из которой я выхожу.
—
И, может быть, это было бы самым лучшим разрешением задачи! — горячо оборотился Шигалев к Лямшину. — Вы, конечно,
и не знаете, какую глубокую вещь удалось вам сказать, господин веселый человек. Но так как ваша
идея почти невыполнима, то
и надо ограничиться земным раем, если уж так это назвали.
— Может,
и брежу, может,
и брежу! — подхватил тот скороговоркой, — но я выдумал первый шаг. Никогда Шигалеву не выдумать первый шаг. Много Шигалевых! Но один, один только человек в России изобрел первый шаг
и знает, как его сделать. Этот человек я. Что вы глядите на меня? Мне вы, вы надобны, без вас я нуль. Без вас я муха,
идея в стклянке, Колумб без Америки.
Мы просидели, я думаю, еще час или более, всё чего-то ожидая, — уж такая задалась
идея. Он прилег опять, даже закрыл глаза
и минут двадцать пролежал, не говоря ни слова, так что я подумал даже, что он заснул или в забытьи. Вдруг он стремительно приподнялся, сорвал с головы полотенце, вскочил с дивана, бросился к зеркалу, дрожащими руками повязал галстук
и громовым голосом крикнул Настасью, приказывая подать себе пальто, новую шляпу
и палку.
В последние два дня он имел с ним два таинственных
и экстренных разговора, весьма, впрочем, сбивчивых, но из которых Илья Ильич все-таки усмотрел, что начальство крепко уперлось на
идее о прокламациях
и о подговоре шпигулинских кем-то к социальному бунту,
и до того уперлось, что, пожалуй, само пожалело бы, если бы подговор оказался вздором.
Я воображаю, что ему смутно представлялись дорогою многие весьма интересные вещи, на многие темы, но вряд ли он имел какую-нибудь твердую
идею или какое-нибудь определенное намерение при въезде на площадь пред губернаторским домом. Но только лишь завидел он выстроившуюся
и твердо стоявшую толпу «бунтовщиков», цепь городовых, бессильного (а может быть,
и нарочно бессильного) полицеймейстера
и общее устремленное к нему ожидание, как вся кровь прилила к его сердцу. Бледный, он вышел из коляски.
— Друг мой, я это для великой
идеи, — говорил он мне, очевидно оправдываясь. — Cher ami, я двинулся с двадцатипятилетнего места
и вдруг поехал, куда — не знаю, но я поехал…
«Должна же наконец понять публика, — заключила она свою пламенную комитетскую речь, — что достижение общечеловеческих целей несравненно возвышеннее минутных наслаждений телесных, что праздник в сущности есть только провозглашение великой
идеи, а потому должно удовольствоваться самым экономическим, немецким балком, единственно для аллегории
и если уж совсем без этого несносного бала обойтись невозможно!» — до того она вдруг возненавидела его.
Тогда же
и Кармазинов окончательно согласился прочесть «Merci» (а до тех пор только томил
и мямлил)
и тем истребить даже самую
идею еды в умах нашей невоздержной публики.
Он берет чужую
идею, приплетает к ней ее антитез,
и каламбур готов.
Мне, конечно, было известно, что по
идее Юлии Михайловны предположено было устроить бал самый демократический, «не отказывая даже
и мещанам, если бы случилось, что кто-нибудь из таковых внесет за билет».
Потом рассказывал, что Лембке всю дорогу жестикулировал
и «такие
идеи выкрикивали, что по необычайности невозможно было исполнить-с».
Одним словом, пока подали Петра Степановича, они так настроили себя взаимно, что опять решились окончательно спросить у него категорического объяснения, а если он еще раз, как это уже
и было, уклонится, то разорвать даже
и пятерку, но с тем, чтобы вместо нее основать новое тайное общество «пропаганды
идей»,
и уже от себя, на началах равноправных
и демократических.
— Я ничего никогда не понимал в вашей теории, но знаю, что вы не для нас ее выдумали, стало быть,
и без нас исполните. Знаю тоже, что не вы съели
идею, а вас съела
идея, стало быть,
и не отложите.
Та отчаянная
идея, с которою он вошел к Кириллову, после «дурака», выслушанного от Петра Степановича на тротуаре, состояла в том, чтобы завтра же чем свет бросить всё
и экспатрироваться за границу!
Но
и это было всё равно, ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения
идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию выражающим эту
идею.
И он поскорее отводил глаза, поскорей отходил, как бы пугаясь одной
идеи видеть в ней что-нибудь другое, чем несчастное, измученное существо, которому надо помочь, — «какие уж тут надежды! О, как низок, как подл человек!» —
и он шел опять в свой угол, садился, закрывал лицо руками
и опять мечтал, опять припоминал…
и опять мерещились ему надежды.
— Рациональные
и гражданские чувства, но поверьте, что Шатов ничего почти не истратит, если захочет из фантастического господина обратиться хоть капельку в человека верных
идей.
— Ах да, — вспомнил он вдруг, как бы отрываясь с усилием
и только на миг от какой-то увлекавшей его
идеи, — да… старуха… Жена или старуха? Постойте:
и жена
и старуха, так? Помню; ходил; старуха придет, только не сейчас. Берите подушку. Еще что? Да… Постойте, бывают с вами, Шатов, минуты вечной гармонии?
— Ну вот это
идея; конечно, все подлецы,
и так как на свете порядочному человеку мерзко, то…
— Я обязан неверие заявить, — шагал по комнате Кириллов. — Для меня нет выше
идеи, что бога нет. За меня человеческая история. Человек только
и делал, что выдумывал бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать бога. Пусть узнают раз навсегда.
— Слушай большую
идею: был на земле один день,
и в средине земли стояли три креста.
И вот он сам оставляет ее
и подымает «знамя великой
идеи»
и идет умереть за него на большой дороге!