Неточные совпадения
Первою супругой его была одна легкомысленная девица из нашей губернии, на которой он женился в самой первой и еще безрассудной своей молодости, и, кажется, вынес с этою, привлекательною впрочем, особой много горя, за недостатком средств
к ее содержанию и, сверх того, по
другим, отчасти уже деликатным причинам.
Но, кроме этой, оказались и
другие причины отказа от места воспитателя: его соблазняла гремевшая в то время слава одного незабвенного профессора, и он, в свою очередь, полетел на кафедру,
к которой готовился, чтобы испробовать и свои орлиные крылья.
Она как бы льнула
к сердцу своего
друга, и так продолжалось несколько вечеров.
Впрочем, у ней была и
другая весьма важная причина
к поездке, именно возобновление высших связей.
В иллюстрированном журнале явилась карикатура, в которой язвительно скопировали Варвару Петровну, генерала и Степана Трофимовича на одной картинке, в виде трех ретроградных
друзей;
к картинке приложены были и стихи, написанные народным поэтом единственно для этого случая.
На
другой же день, рано утром, явились
к Варваре Петровне пять литераторов, из них трое совсем незнакомых, которых она никогда и не видывала.
О
друзья мои! — иногда восклицал он нам во вдохновении, — вы представить не можете, какая грусть и злость охватывает всю вашу душу, когда великую идею, вами давно уже и свято чтимую, подхватят неумелые и вытащат
к таким же дуракам, как и сами, на улицу, и вы вдруг встречаете ее уже на толкучем, неузнаваемую, в грязи, поставленную нелепо, углом, без пропорции, без гармонии, игрушкой у глупых ребят!
Последние письма его состояли из одних лишь излияний самой чувствительной любви
к своему отсутствующему
другу и буквально были смочены слезами разлуки.
К тому же он был явный и не раз уже наказанный сплетник, и наказанный больно, раз одним офицером, а в
другой раз почтенным отцом семейства, помещиком.
Он кричал в клубе, что войска надо больше, чтобы призвали из
другого уезда по телеграфу; бегал
к губернатору и уверял его, что он тут ни при чем; просил, чтобы не замешали его как-нибудь, по старой памяти, в дело, и предлагал немедленно написать о его заявлении в Петербург, кому следует.
Даже Степана Трофимовича отдалила от себя, позволив ему нанимать квартиру в
другом доме (о чем тот давно уже приставал
к ней сам под разными предлогами).
На
другое утро после рокового вечера в клубе она приступила, осторожно, но решительно,
к объяснению с сыном, а между тем вся так и трепетала, бедная, несмотря на решимость.
В зале, куда вышел он принять на этот раз Николая Всеволодовича (в
другие разы прогуливавшегося, на правах родственника, по всему дому невозбранно), воспитанный Алеша Телятников, чиновник, а вместе с тем и домашний у губернатора человек, распечатывал в углу у стола пакеты; а в следующей комнате, у ближайшего
к дверям залы окна, поместился один заезжий, толстый и здоровый полковник,
друг и бывший сослуживец Ивана Осиповича, и читал «Голос», разумеется не обращая никакого внимания на то, что происходило в зале; даже и сидел спиной.
— Вы одни, я рада: терпеть не могу ваших
друзей! Как вы всегда накурите; господи, что за воздух! Вы и чай не допили, а на дворе двенадцатый час! Ваше блаженство — беспорядок! Ваше наслаждение — сор! Что это за разорванные бумажки на полу? Настасья, Настасья! Что делает ваша Настасья? Отвори, матушка, окна, форточки, двери, всё настежь. А мы в залу пойдемте; я
к вам за делом. Да подмети ты хоть раз в жизни, матушка!
Но, странное дело, он не только не любопытствовал и не расспрашивал о Степане Трофимовиче, а, напротив, сам еще прервал меня, когда я стал было извиняться, что не зашел
к нему раньше, и тотчас же перескочил на
другой предмет.
Однажды поутру, — то есть на седьмой или восьмой день после того как Степан Трофимович согласился стать женихом, — часов около одиннадцати, когда я спешил, по обыкновению,
к моему скорбному
другу, дорогой произошло со мной приключение.
— Люблю, коли с обществом, кла-сси-чес… значит, о-бра-зо-о-ваннейший… отставной капитан Игнат Лебядкин,
к услугам мира и
друзей… если верны, если верны, подлецы!
Се Maurice, [Этот Маврикий (фр.).] или, как его, Маврикий Николаевич, brave homme tout de même, [славный малый все-таки (фр.).] но неужели в его пользу, и после того как сама же первая писала из Парижа
к cette pauvre amie [этому бедному
другу (фр.).]…
Послезавтра, в воскресенье, она просила
к себе Степана Трофимовича ровно в двенадцать часов и советовала привести с собой кого-нибудь из
друзей своих (в скобках стояло мое имя).
— О
друг мой, поверьте, что всё это с таким благородством. Я уведомил ее, что я написал
к Nicolas, еще дней пять назад, и тоже с благородством.
Уйду я, бывало, на берег
к озеру: с одной стороны наш монастырь, а с
другой — наша Острая гора, так и зовут ее горой Острою.
Утром, как уже известно читателю, я обязан был сопровождать моего
друга к Варваре Петровне, по ее собственному назначению, а в три часа пополудни я уже должен был быть у Лизаветы Николаевны, чтобы рассказать ей — я сам не знал о чем, и способствовать ей — сам не знал в чем.
— Матушка! — продолжала Прасковья Ивановна, капельку успокоившись, —
друг вы мой, Варвара Петровна, я хоть и виновата в неосторожных словах, да уж раздражили меня пуще всего безыменные письма эти, которыми меня какие-то людишки бомбардируют; ну и писали бы
к вам, коли про вас же пишут, а у меня, матушка, дочь!
Может, было и то и
другое, и испуг и восторг; но помню, что я быстро
к ней придвинулся (я стоял почти подле), мне показалось, что она сейчас упадет в обморок.
Он мигом выдвинул кресло и повернул его так, что очутился между Варварой Петровной с одной стороны, Прасковьей Ивановной у стола с
другой, и лицом
к господину Лебядкину, с которого он ни на минутку не спускал своих глаз.
—
Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать
к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может быть, тут есть, чего мы не понимаем. Как вы думаете, есть тут, чего мы не понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы было. Я бы желал.
Виргинский — общечеловек, Липутин — фурьерист, при большой наклонности
к полицейским делам; человек, я вам скажу, дорогой в одном отношении, но требующий во всех
других строгости; и, наконец, тот, с длинными ушами, тот свою собственную систему прочитает.
— Я уважения прошу
к себе, требую! — кричал Шатов, — не
к моей личности, —
к черту ее, — а
к другому, на это только время, для нескольких слов…
— Хорошо, хорошо, вы про Марью Тимофеевну, — замахал рукой Шатов, держа в
другой свечу, — хорошо, потом само собой… Слушайте, сходите
к Тихону.
— Чтобы по приказанию, то этого не было-с ничьего, а я единственно человеколюбие ваше знамши, всему свету известное. Наши доходишки, сами знаете, либо сена клок, либо вилы в бок. Я вон в пятницу натрескался пирога, как Мартын мыла, да с тех пор день не ел,
другой погодил, а на третий опять не ел. Воды в реке сколько хошь, в брюхе карасей развел… Так вот не будет ли вашей милости от щедрот; а у меня тут как раз неподалеку кума поджидает, только
к ней без рублей не являйся.
— Я начинаю ничего не понимать! — злобно проговорил Ставрогин. — Почему все ждут от меня чего-то, чего от
других не ждут?
К чему мне переносить то, чего никто не переносит, и напрашиваться на бремена, которых никто не может снести?
Зато Лямшин, ставивший себе за честь роль шута, стянул с тарелки кисточку винограду, за ним, смеясь,
другой, а третий протянул было руку и
к шато-д’икему.
— Она совершенно ни
к чему не служит. Эта кружка полезна, потому что в нее можно влить воды; этот карандаш полезен, потому что им можно всё записать, а тут женское лицо хуже всех
других лиц в натуре. Попробуйте нарисовать яблоко и положите тут же рядом настоящее яблоко — которое вы возьмете? Небось не ошибетесь. Вот
к чему сводятся теперь все ваши теории, только что озарил их первый луч свободного исследования.
— Я знаю только одно, именно, что всё это шалости. Никогда вы не в состоянии исполнить ваших угроз, полных эгоизма. Никуда вы не пойдете, ни
к какому купцу, а преспокойно кончите у меня на руках, получая пенсион и собирая ваших ни на что не похожих
друзей по вторникам. Прощайте, Степан Трофимович.
Петр Степанович влетел в кабинет не доложившись, как добрый
друг и свой человек, да и
к тому же с поручением от Юлии Михайловны.
— Вообще о чувствах моих
к той или
другой женщине я не могу говорить вслух третьему лицу, да и кому бы то ни было, кроме той одной женщины. Извините, такова уж странность организма. Но взамен того я скажу вам всю остальную правду: я женат, и жениться или «домогаться» мне уже невозможно.
Но она осеклась; на
другом конце стола явился уже
другой конкурент, и все взоры обратились
к нему. Длинноухий Шигалев с мрачным и угрюмым видом медленно поднялся с своего места и меланхолически положил толстую и чрезвычайно мелко исписанную тетрадь на стол. Он не садился и молчал. Многие с замешательством смотрели на тетрадь, но Липутин, Виргинский и хромой учитель были, казалось, чем-то довольны.
Да, я приходил
к отчаянию; тем не менее всё, что изложено в моей книге, — незаменимо, и
другого выхода нет; никто ничего не выдумает.
— Enfin un ami! [Наконец-то
друг! (фр.)] (Он вздохнул полною грудью.) Cher, я
к вам
к одному послал, и никто ничего не знает. Надо велеть Настасье запереть двери и не впускать никого, кроме, разумеется, тех…Vous comprenez? [Вы понимаете? (фр.)]
— Степан Трофимович, скажите мне как
другу, — вскричал я, — как истинному
другу, я вас не выдам: принадлежите вы
к какому-нибудь тайному обществу или нет?
Но если Федька и успел их переманить
к прямой, непосредственной деятельности, то опять-таки единственно сих пятерых, ибо о
других ничего не слышно было подобного.
Еще из дверей (он вошел позже
других) закричал он, завидев Степана Трофимовича, и полез
к нему с объятиями, перебивая даже Юлию Михайловну.
— Прощай, читатель; даже не очень настаиваю на том, чтобы мы расстались
друзьями:
к чему в самом деле тебя беспокоить?
Юлия Михайловна ни за что не соглашалась явиться на бал после «давешних оскорблений»,
другими словами, всеми силами желала быть
к тому принужденною, и непременно им, Петром Степановичем.
Другое дело настоящий пожар: тут ужас и всё же как бы некоторое чувство личной опасности, при известном веселящем впечатлении ночного огня, производят в зрителе (разумеется, не в самом погоревшем обывателе) некоторое сотрясение мозга и как бы вызов
к его собственным разрушительным инстинктам, которые, увы! таятся во всякой душе, даже в душе самого смиренного и семейного титулярного советника…
— Итак, вы отрицаетесь? А я утверждаю, что сожгли вы, вы одни и никто
другой. Господа, не лгите, у меня точные сведения. Своеволием вашим вы подвергли опасности даже общее дело. Вы всего лишь один узел бесконечной сети узлов и обязаны слепым послушанием центру. Между тем трое из вас подговаривали
к пожару шпигулинских, не имея на то ни малейших инструкций, и пожар состоялся.
К удивлению, удары в ворота продолжались, и хоть далеко не так сильные, как представлялось во сне, но частые и упорные, а странный и «мучительный» голос, хотя вовсе не жалобно, а, напротив, нетерпеливо и раздражительно, всё слышался внизу у ворот вперемежку с чьим-то
другим, более воздержным и обыкновенным голосом.
— А коли так, коли вы настолько развиты, что можете и это понять, то позволю себе прибавить, что если теперь обратилась прямо
к вам и пришла в вашу квартиру, то отчасти и потому, что всегда считала вас далеко не подлецом, а, может быть, гораздо лучше
других… мерзавцев!..
И он бросился прямо
к Кириллову. Это было, вероятно, еще часа за два до посещения Кириллова Петром Степановичем и Липутиным. Шатов и Кириллов, жившие на одном дворе, почти не видались
друг с
другом, а встречаясь, не кланялись и не говорили: слишком долго уж они «пролежали» вместе в Америке.
Я еще поутру приду и вечером приду, если надо, а теперь, так как всё слишком благополучно сошло, то надо и
к другим сбегать, давно ожидают.