Неточные совпадения
Наконец, сцена опять переменяется, и является дикое место, а между утесами бродит один цивилизованный молодой человек, который срывает и сосет какие-то травы, и на вопрос феи: зачем он сосет эти травы? — ответствует, что он, чувствуя в себе избыток жизни, ищет забвения и находит его в соке этих трав; но что
главное желание его — поскорее потерять ум (желание, может
быть, и излишнее).
Факты
были вообще известны более или менее, но очевидно
было, что кроме фактов явились и какие-то сопровождавшие их идеи, и,
главное, в чрезмерном количестве.
Что же касается до Andrejeff, то
есть Андреева, то это
был просто-запросто наш здешний купец, лавочник, большой чудак, археолог-самоучка, страстный собиратель русских древностей, иногда пикировавшийся со Степаном Трофимовичем познаниями, а
главное, в направлении.
А
главное, потому что я прошу, потому и
будешь ценить, — оборвала она вдруг раздражительно, — слышишь?
Он станет на тебя жаловаться, он клеветать на тебя начнет, шептаться
будет о тебе с первым встречным,
будет ныть, вечно ныть; письма тебе
будет писать из одной комнаты в другую, в день по два письма, но без тебя все-таки не проживет, а в этом и
главное.
Давно уже Варвара Петровна решила раз навсегда, что «Дарьин характер не похож на братнин» (то
есть на характер брата ее, Ивана Шатова), что она тиха и кротка, способна к большому самопожертвованию, отличается преданностию, необыкновенною скромностию, редкою рассудительностию и,
главное, благодарностию.
Но
главным педагогом
был все-таки Степан Трофимович.
И, однако, все эти грубости и неопределенности, всё это
было ничто в сравнении с
главною его заботой. Эта забота мучила его чрезвычайно, неотступно; от нее он худел и падал духом. Это
было нечто такое, чего он уже более всего стыдился и о чем никак не хотел заговорить даже со мной; напротив, при случае лгал и вилял предо мной, как маленький мальчик; а между тем сам же посылал за мною ежедневно, двух часов без меня пробыть не мог, нуждаясь во мне, как в воде или в воздухе.
Главное было в том, что мне самому ужасно хотелось тогда
быть ей представленным и отрекомендованным, в чем мог я рассчитывать единственно на одного лишь Степана Трофимовича.
Мне всегда казалось, что
главною чертой его характера
была зависть.
Так как он сам начал расспрашивать, то я и рассказал ему всё в
главных чертах и что у меня
есть записка.
— Это всё равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет
главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут всё, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не
будет и ничего не
будет. Но никто еще ни разу не сделал.
И вот, с внезапною переменой губернатора, всё приостановилось; а новая губернаторша, говорят, уже успела высказать в обществе несколько колких и,
главное, метких и дельных возражений насчет будто бы непрактичности основной мысли подобного комитета, что, разумеется с прикрасами,
было уже передано Варваре Петровне.
Причины начинающегося разрыва покамест
были еще для Варвары Петровны таинственны, а стало
быть, еще пуще обидны; но
главное в том, что Прасковья Ивановна успела принять пред нею какое-то необычайно высокомерное положение.
— Н-нет, не Липутин, — пробормотал, нахмурясь, Петр Степанович, — это я знаю, кто. Тут похоже на Шатова… Впрочем, вздор, оставим это! Это, впрочем, ужасно важно… Кстати, я всё ждал, что ваша матушка так вдруг и брякнет мне
главный вопрос… Ах да, все дни сначала она
была страшно угрюма, а вдруг сегодня приезжаю — вся так и сияет. Это что же?
— Я, конечно, понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или,
главное, стыд, то
есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать
будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не
будет». Какое дело тогда до людей и что они
будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Оставим это… об этом после, подождите говорить;
будем о
главном, о
главном: я вас ждал два года.
— Но ведь я, я-то как,
главное ведь тут я!.. Вы, может
быть, шутите-с, Николай Всеволодович?
Главною причиной такого неожиданного переворота в общественном мнении
было несколько слов, необыкновенно метко высказанных вслух одною особой, доселе не высказывавшеюся, и разом придавших событию значение, чрезвычайно заинтересовавшее наше крупное большинство.
Тут
главное состояло в том, что «новый человек», кроме того что оказался «несомненным дворянином»,
был вдобавок и богатейшим землевладельцем губернии, а стало
быть, не мог не явиться подмогой и деятелем. Я, впрочем, упоминал и прежде вскользь о настроении наших землевладельцев.
Но
главное в том, что кроме кражи совершено
было бессмысленное, глумительное кощунство: за разбитым стеклом иконы нашли, говорят, утром живую мышь.
Одним словом,
было видно человека прямого, но неловкого и неполитичного, от избытка гуманных чувств и излишней, может
быть, щекотливости,
главное, человека недалекого, как тотчас же с чрезвычайною тонкостью оценил фон Лембке и как давно уже об нем полагал, особенно когда в последнюю неделю, один в кабинете, по ночам особенно, ругал его изо всех сил про себя за необъяснимые успехи у Юлии Михайловны.
— Это… это… черт… Я не виноват ведь, что в вас верю! Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека и,
главное, толкового… способного то
есть понять… черт…
Пошли они, разумеется, из великодушного стыда, чтобы не сказали потом, что они не посмели пойти; но все-таки Петр Верховенский должен бы
был оценить их благородный подвиг и по крайней мере рассказать им в награждение какой-нибудь самый
главный анекдот.
Они должны
были разъяснить наше
главное знамя (какое? бьюсь об заклад, бедняжка так ничего и не сочинила), перейти в виде корреспонденции в столичные газеты, умилить и очаровать высшее начальство, а затем разлететься по всем губерниям, возбуждая удивление и подражание.
Для тех же, которые непременно всегда и везде ощущают голод и,
главное, жажду, — можно открыть в конце анфилады комнат особый буфет, которым и займется Прохорыч (
главный клубный повар), и — впрочем, под строжайшим надзором комитета —
будет подавать, что угодно, но за особую плату, а для того нарочно объявить в дверях залы надписью, что буфет — вне программы.
Я наверно знаю, что Кармазинов-то,
главное, и потребовал, чтобы буфета утром не
было, пока он
будет читать, ни под каким видом, несмотря на замечания иных комитетских, что это не совсем в наших нравах.
Супруги согласились во всем, всё
было забыто, и когда, в конце объяснения, фон Лембке все-таки стал на колени, с ужасом вспоминая о
главном заключительном эпизоде запрошлой ночи, то прелестная ручка, а за нею и уста супруги заградили пламенные излияния покаянных речей рыцарски деликатного, но ослабленного умилением человека.
Главный вопрос, который я застал на столе, состоял в том:
быть или не
быть балу, то
есть всей второй половине праздника?
Главное, слишком заметен
был тот очевидно фальшивый прием, с которым он сообщил известие.
Но мне
было уже не до него;
главному факту я верил и выбежал от Юлии Михайловны вне себя.
Был уже одиннадцатый час, когда я достиг подъезда дома предводительши, где та же давешняя Белая зала, в которой происходило чтение, уже
была, несмотря на малый срок, прибрана и приготовлена служить
главною танцевальною залой, как предполагалось, для всего города.
Но
главное состояло в том, что сгореть он не успел и внутри его, к рассвету, обнаружены
были удивительные дела.
Но вот какое совпадение обстоятельств: я из своих (слышите, из своих, ваших не
было ни рубля, и,
главное, вы это сами знаете) дал этому пьяному дурачине Лебядкину двести тридцать рублей, третьего дня, еще с вечера, — слышите, третьего дня, а не вчера после «чтения», заметьте это: это весьма важное совпадение, потому что я ведь ничего не знал тогда наверно, поедет или нет к вам Лизавета Николаевна; дал же собственные деньги единственно потому, что вы третьего дня отличились, вздумали всем объявить вашу тайну.
— Я-то шут, но не хочу, чтобы вы,
главная половина моя,
были шутом! Понимаете вы меня?
— Во-первых, вы, Липутин, сами в этой интриге участвовали, а во-вторых и
главное, вам приказано
было отправить Лебядкина и выданы деньги, а вы что сделали? Если б отправили, так ничего бы и не
было.
Но
главное, она
была больна, это разглядел он ясно.
Эркель
был такой «дурачок», у которого только
главного толку не
было в голове, царя в голове; но маленького, подчиненного толку у него
было довольно, даже до хитрости.
Он вошел к Кириллову, имея вид злобный и задорный. Ему как будто хотелось, кроме
главного дела, что-то еще лично сорвать с Кириллова, что-то выместить на нем. Кириллов как бы обрадовался его приходу; видно
было, что он ужасно долго и с болезненным нетерпением его ожидал. Лицо его
было бледнее обыкновенного, взгляд черных глаз тяжелый и неподвижный.
Если сознаешь — ты царь и уже не убьешь себя сам, а
будешь жить в самой
главной славе.
Человек потому и
был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый
главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник.
— Не трусите ли и вы, Эркель? Я на вас больше, чем на всех их, надеюсь. Я теперь увидел, чего каждый стоит. Передайте им все словесно сегодня же, я вам их прямо поручаю. Обегите их с утра. Письменную мою инструкцию прочтите завтра или послезавтра, собравшись, когда они уже станут способны выслушать… но поверьте, что они завтра же
будут способны, потому что ужасно струсят и станут послушны, как воск…
Главное, вы-то не унывайте.
— Я меньшего и не ждал от вас, Эркель. Если вы догадались, что я в Петербург, то могли понять, что не мог же я сказать им вчера, в тот момент, что так далеко уезжаю, чтобы не испугать. Вы видели сами, каковы они
были. Но вы понимаете, что я для дела, для
главного и важного дела, для общего дела, а не для того, чтоб улизнуть, как полагает какой-нибудь Липутин.
— Ну вот подите, — рассмеялся Петр Степанович, — она, видите, боится, что отсюда уже написали… то
есть некоторые господа… Одним словом, тут,
главное, Ставрогин; то
есть князь К… Эх, тут целая история; я, пожалуй, вам дорогой кое-что сообщу — сколько, впрочем, рыцарство позволит… Это мой родственник, прапорщик Эркель, из уезда.
— Вы, может
быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я — профессор, то
есть, если хотите, учитель… но
главный. Я
главный учитель. Oui, c’est comme за qu’on peut traduire. [Да, это именно так можно перевести (фр.).] Я бы очень хотел сесть, и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.
Выйдя в сени, он сообщил всем, кто хотел слушать, что Степан Трофимович не то чтоб учитель, а «сами большие ученые и большими науками занимаются, а сами здешние помещики
были и живут уже двадцать два года у полной генеральши Ставрогиной, заместо самого
главного человека в доме, а почет имеют от всех по городу чрезвычайный.
Главное, томило всех то, что из всей представлявшейся путаницы ничего нельзя
было извлечь общего и связующего.