Неточные совпадения
На эту тему я много раз говорил с Филатром. Но этот симпатичный человек не
был еще тронут прощальной рукой Несбывшегося, а потому
мои объяснения не волновали его. Он спрашивал меня обо всем этом и слушал довольно спокойно, но с глубоким вниманием, признавая
мою тревогу и пытаясь ее усвоить.
Как я заметил, он не переставал интересоваться
моим скрытым возбуждением, направленным на предметы воображения. Я
был для него словно разновидность тюльпана, наделенная ароматом, и если такое сравнение может показаться тщеславным, оно все же верно по существу.
Накануне дня, с которого началось многое, ради чего сел я написать эти страницы,
моя утренняя прогулка по набережным несколько затянулась, потому что, внезапно проголодавшись, я сел у обыкновенной харчевни, перед ее дверью, на террасе, обвитой растениями типа плюща с белыми и голубыми цветами. Я
ел жареного мерлана [Мерлан — рыба из семейства тресковых.], запивая кушанье легким красным вином.
Едва я закрепил некоторое решение, вызванное таким оборотом мыслей, как прозвонил телефон, и, отогнав полусон, я стал слушать. Это
был Филатр. Он задал мне несколько вопросов относительно
моего состояния. Он приглашал также встретиться завтра у Стерса, и я обещал.
Я чувствовал у Стерса сильную карту — по едва приметным особенностям манеры держать себя; но сильнее ли
моей? Может
быть, он просто меня пугал? Наверное, то же самое думал он обо мне.
Он приглашал открыть карты. Одновременно с звуком его слов
мое сознание, вдруг выйдя из круга игры, наполнилось повелительной тишиной, и я услышал особенный женский голос, сказавший с ударением: «Бегущая по волнам». Это
было как звонок ночью. Но более ничего не
было слышно, кроме шума в ушах, поднявшегося от резких ударов сердца, да треска карт, по ребру которых провел пальцами доктор Филатр.
Я открыл карты без всякого интереса к игре, проиграл пяти трефам Стерса и отказался играть дальше. Галлюцинация — или то, что это
было, — выключило меня из настроения игры. Андерсон обратил внимание на
мой вид, сказав...
— Случилась интересная вещь, — ответил я, желая узнать, что скажут другие. — Когда я играл, я
был исключительно поглощен соображениями игры. Как вы знаете, невозможны посторонние рассуждения, если в руках каре. В это время я услышал — сказанные вне или внутри меня — слова: «Бегущая по волнам». Их произнес незнакомый женский голос. Поэтому
мое настроение слетело.
Шагая в ногу, как солдаты, мы обогнули в молчании несколько углов и вышли на площадь. Филатр пригласил зайти в кафе. Это
было так странно для
моего состояния, что я согласился. Мы заняли стол у эстрады и потребовали вина. На эстраде сменялись певицы и танцовщицы. Филатр стал снова развивать тему о трещине на стекле, затем перешел к случаю с натуралистом Вайторном, который, сидя в саду, услышал разговор пчел. Я слушал довольно внимательно.
Убедившись, что имею дело с действительностью, я отошел и сел на чугунный столб собрать мысли. Они развертывались в такой связи между собой, что требовался более мощный пресс воли, чем тогда
мой, чтобы охватить их все — одной, главной мыслью; ее не
было. Я смотрел в тьму, в ее глубокие синие пятна, где мерцали отражения огней рейда. Я ничего не решал, но знал, что сделаю, и мне это казалось совершенно естественным. Я
был уверен в неопределенном и точен среди неизвестности.
Вахтенный матрос спал или,
быть может, слышал
мое обращение, но оставил его без ответа.
Он только что кончил зевать. Его левая рука
была засунута в карман брюк, а правая, отгоняя сон, прошлась по глазам и опустилась, потирая большим пальцем концы других. Это
был высокий, плечистый человек, выше меня, с наклоном вперед. Хотя его опущенные веки играли в невозмутимость, под ними светилось плохо скрытое удовольствие — ожидание
моего смущения. Но я не
был ни смущен, ни сбит и взглянул ему прямо в глаза. Я поклонился.
Некоторое время я
был болен, и
мое состояние, по мнению врачей, станет еще лучше, чем теперь, если я немного попутешествую.
Я спустился в ярко озаренное помещение, где, кроме нас двух, никого не
было. Беглый взгляд, брошенный мной на обстановку, не дал впечатления, противоречащего
моему настроению, но и не разъяснил ничего, хотя казалось мне, когда я спускался, что
будет иначе. Я увидел комфорт и беспорядок. Я шел по замечательному ковру. Отделка помещения обнаруживала богатство строителя корабля. Мы сели на небольшой диван, и в полном свете я окончательно рассмотрел Геза.
Не знаю, что подействовало неприятнее — грубость Геза или этот его странный порыв. Пожав плечами, я спустился на берег и, значительно отойдя, обернулся, еще раз увидев высокие мачты «Бегущей по волнам», с уверенностью, что Гез или Браун, или оба они вместе, должны
будут отнестись к
моему намерению самым положительным образом.
Ряд никогда не испытанных состояний, из которых я не выбрал бы ни одного, отмечался в мыслях
моих редкими сочетаниями слов, подобных разговору во сне, и
был не властен прогнать их.
Хотя
было рано, Филатр заставил ждать себя очень недолго. Через три минуты, как я сел в его кабинете, он вошел, уже одетый к выходу, и предупредил, что должен
быть к десяти часам в госпитале. Тотчас он обратил внимание на
мой вид, сказав...
Но на этой дороге я не получу ничего, потому что
мое желание не может
быть выполнено никем.
Сказав так и предупреждая
мои слова, даже
мое молчание, которые, при всей их искренности, должны
были только затруднить этот внезапный момент взгляда на открывшееся чужое сердце, — Филатр позвонил и сказал слуге, чтобы подали экипаж. Не прощаясь окончательно, мы условились, что я сообщу ему о посещении мной Брауна.
— Совершенная… — начал матрос, поперхнувшись и побагровев, с торжественной медленностью присяги, должно
быть, намереваясь прибавить — «истина», — как за
моей спиной, перебивая ответ матроса, вылетел неожиданный, резкий возглас: «Чепуха!» Человек подошел к нам. Это
был тоже матрос, опрятно одетый, грубого и толкового вида.
Я выслушал Брауна без смущения. В
моей душе накрепко
была закрыта та дверь, за которой тщетно билось и не могло выбиться ощущение щекотливости, даже — строго говоря — насилия, к которому я прибегал среди этих особых обстоятельств действия и места.
Я сказал, что
мое желание — перевезти вещи немедленно. Почти приятельский тон Геза, его нежное отношение к морю, вчерашняя брань и сегодняшняя учтивость заставили меня думать, что, по всей видимости, я имею дело с человеком неуравновешенным, импульсивным, однако умеющим обуздать себя. Итак, я захотел узнать размер платы, а также, если
есть время, взглянуть на свою каюту.
— Я должен вам сказать, господин, — проговорил Гораций, потирая ладони, — что
будет очень, очень весело. Вы не
будете скучать, если правда то, что я подслушал. В Дагоне капитан хочет посадить девиц, дам — прекрасных синьор. Это его знакомые. Уже приготовлены две каюты. Там уже поставлены: духи, хорошее
мыло, одеколон, зеркала; постлано тонкое белье. А также закуплено много вина. Вино
будет всем — и мне и матросам.
Вскоре разговор перешел к интригам, которые велись в госпитале против него, и обещаниям
моим написать Филатру о том, что
будет со мной, но в этих обыкновенных речах неотступно присутствовали слова «Бегущая по волнам», хотя мы и не произносили их.
На
мою хитрость, цель которой
была заставить Синкрайта разговориться, штурман ответил уклончиво, так что, оставив эту тему, я занялся книгами. За
моим плечом Синкрайт восклицал: «Смотрите, совсем новая книга, и уже листы разрезаны!» — или: «Впору университету такая библиотека». Вместе с тем завел он разговор обо мне, но я, сообразив, что люди этого сорта каждое излишне сказанное слово обращают для своих целей, ограничился внешним положением дела, пожаловавшись, для разнообразия, на переутомление.
Прислуживая, Гораций возился с
моим прибором несколько тщательнее, чем у других, желая, должно
быть, показать, как надо обходиться с гостями.
Главной
моей заботой
было теперь, чтобы Синкрайт не заметил, куда я смотрю. Узнав девушку, я тотчас опустил взгляд, продолжая видеть портрет среди меридианов и параллелей, и перестал понимать слова штурмана. Соединить мысли с мыслями Синкрайта хотя бы мгновением на этом портрете — казалось мне нестерпимо.
Взгляд Геза
был устремлен на пуговицы
моего жилета. Он медленно поднимал голову; встретясь наконец с
моим взглядом, капитан, прокашлявшись, стал протирать глаза, отгоняя рукой дым сигары.
— Дрянь человек, — сказал Гез. Его несколько злобное утомление исчезло; он погасил окурок, стал вдруг улыбаться и тщательно расспросил меня, как я себя чувствую — во всех отношениях жизни на корабле. Ответив как надо, то
есть бессмысленно по существу и прилично разумно по форме, — я встал, полагая, что Гез отправится завтракать. Но на
мое о том замечание Гез отрицательно покачал головой, выпрямился, хлопнул руками по коленям и вынул из нижнего ящика стола скрипку.
Не делая решительных выводов, то
есть представляя их, но оставляя в сомнении, я заметил, как
мои размышления о Биче Сениэль стали пристрастны и беспокойны.
Гез
был в смокинге. Его безукоризненной, в смысле костюма, внешности дико противоречила пьяная судорога лица. Он
был тяжело, головокружительно пьян. Подойдя так близко, что я, встав, отодвинулся, опасаясь неустойчивости его тела, Гез оперся правой рукой о стол, а левой подбоченился. Он нервно дышал, стараясь стоять прямо, и сохранял равновесие при качке тем, что сгибал и распрямлял колено. На
мою занятость письмом Гез даже не обратил внимания.
— Синкрайт
был, — заметил я как мог миролюбиво. — Он, конечно, передал вам
мой ответ.
Улегшись, я закрыл глаза, скоро опять открыв их. При этом
моем состоянии сон
был прекрасной, но наивной выдумкой. Я лежал так долго, еще раз обдумывая события вечера, а также объяснение с Гезом завтра утром, которое считал неизбежным. Я стал наконец надеяться, что, когда Гез очнется — если только он сможет очнуться, — я сумею заставить его искупить дикую выходку, в которой он едва ли не раскаивается уже теперь. Увы, я мало знал этого человека!
Прошло минут пятнадцать, как, несколько успокоясь, я представил эту возможность. Вдруг шум, слышный на расстоянии коридора, словно бы за стеной, перешел в коридор. Все или почти все вышли оттуда, возясь около
моей двери с угрожающими и беспокойными криками.
Было слышно каждое слово.
Я боролся с Гезом. Видя, что я заступился, женщина вывернулась и отбежала за
мою спину. Изогнувшись, Гез отчаянным усилием вырвал от меня свою руку. Он
был в слепом бешенстве. Дрожали его плечи, руки; тряслось и кривилось лицо. Он размахнулся: удар пришелся мне по локтю левой руки, которой я прикрыл голову. Тогда, с искренним сожалением о невозможности сохранять далее мирную позицию, я измерил расстояние и нанес ему прямой удар в рот, после чего Гез грохнулся во весь рост, стукнув затылком.
Все трое говорили за дверью промеж себя, и я время от времени слышал отчетливые ругательства. Разговор перешел в подозрительный шепот; потом кто-то из них выразил удивление коротким восклицанием и ушел наверх довольно поспешно. Мне показалось, что это Синкрайт. В то же время я приготовил револьвер, так как следовало ожидать продолжения. Хотя нельзя
было допустить избиения женщины — безотносительно к ее репутации, — в чувствах
моих образовалась скверная муть, подобная оскомине.
Прежде чем несколько рук успели поймать
мою руку, я увернулся и выстрелил два раза, но Гез отделался только тем, что согнулся, отскочив в сторону. Прицелу помешали толчки. После этого я
был обезоружен и притиснут к стене. Меня держали так крепко, что я мог только поворачивать голову.
Этого я не ожидал и хотя
был сильно встревожен —
мой гнев дошел до предела, за которым я предпочитал все опасности моря и суши дальнейшим издевательствам Геза.
Гез так посмотрел на него, что тот плюнул и ушел. Капитан
был совершенно невменяем. Как ни странно, именно эти слова Бутлера подстегнули
мою решимость спокойно сойти в шлюпку. Теперь я не остался бы ни при каких просьбах.
Мое негодование
было безмерно и перешагнуло всякий расчет.
Ветер дул в спину. По
моему расчету, через два часа должен
был наступить рассвет. Взглянув на свои часы с светящимся циферблатом, я увидел именно без пяти минут четыре. Ровное волнение не представляло опасности. Я надеялся, что приключение окончится все же благополучно, так как из разговоров на «Бегущей» можно
было понять, что эта часть океана между Гарибой и полуостровом весьма судоходна. Но больше всего меня занимал теперь вопрос, кто и почему сел со мной в эту дикую ночь?
Правильное, почти круглое лицо с красивой нежной улыбкой
было полно прелестной нервной игры, выражавшей в данный момент, что она забавляется
моим возрастающим изумлением.
— Что мне сказать вам? — ответил я. — Вы здесь, это и
есть мой ответ. Где остров, о котором вы говорите? Почему вы одна? Что вам угрожает? Что хранит вас?
Я захотел
пить и, так как бочонок для воды оказался пуст, осушил бутылку вина. На этот раз оно не произвело обыкновенного действия.
Мое состояние
было ни нормально, ни эксцессивно — особое состояние, которое не с чем сравнить, — разве лишь с выходом из темных пещер на приветливую траву. Я греб к югу, пристально рассматривая горизонт.
Пока я объяснялся с командой шхуны,
моя шлюпка
была подведена к корме, взята на тали и поставлена рядом с шлюпкой «Нырка».
Мой багаж уже лежал на палубе, у
моих ног. Меж тем паруса взяли ветер, и шхуна пошла своим путем.
В
моем положении следовало
быть откровенным, не касаясь внутренних сторон дела.
— Ну, все-таки, — заметила она критическим тоном, означавшим, что
мое положение требует обряда. — И вам
будет лучше.
Мои люди тоже
будут свидетелями.
В кубрике
было двое матросов. Один спал, другой обматывал рукоятку ножа тонким, как шнурок, ремнем. На
мое счастье, это
был неразговорчивый человек. Засыпая, я слышал, как он
напевает низким, густым голосом...
Как ни
была крупна его карта или просто решимость пугнуть, случилось, что
моя сдача себе составила пять червей необыкновенной красоты: десятка, валет, дама, король и туз. С этакой-то картой я должен
был платить ему свой собственный по существу выигрыш!
Трясущейся рукой Тоббоган выложил каре и посмотрел на меня, ослепленный удачей. Каково
было бы ему видеть
моих червей! Я бросил карты вверх крапом и подвинул ему горсть золотых монет.