Неточные совпадения
Целые дни перед глазами Ильи вертелось с криком и шумом что-то большущее, пёстрое и ослепляло, оглушало его. Сначала он растерялся и как-то поглупел в кипучей сутолоке этой жизни. Стоя в трактире около стола,
на котором дядя Терентий, потный и мокрый, мыл посуду, Илья
смотрел, как
люди приходят, пьют, едят, кричат, целуются, дерутся, поют песни. Тучи табачного дыма плавают вокруг них, и в этом дыму они возятся, как полоумные…
Ему самому хотелось бы петь
на клиросе и
смотреть оттуда
на людей.
Люди смотрели на него молча; лица у всех были строгие, и, хотя
на дворе было шумно и суетно, здесь, около кузницы, — тихо. Вот из толпы вылез дедушка Еремей, растрёпанный, потный; он дрожащей рукой протянул кузнецу ковш воды...
Теперь он стал говорить с
людьми на «вы», отрывисто, сухим голосом, точно лаял, и
смотрел на них из-за стойки глазами собаки, охраняющей хозяйское добро.
После обеда делать было нечего, и, если его не посылали куда-нибудь, он стоял у дверей лавки,
смотрел на суету базара и думал о том, как много
на свете
людей и как много едят они рыбы, мяса, овощей.
В трактире Илья сел под окном. Из этого окна — он знал — было видно часовню, рядом с которой помещалась лавка Полуэктова. Но теперь всё за окном скрывала белая муть. Он пристально
смотрел, как хлопья тихо пролетают мимо окна и ложатся
на землю, покрывая пышной ватой следы
людей. Сердце его билось торопливо, сильно, но легко. Он сидел и, без дум, ждал, что будет дальше.
У лавки менялы собралась большая толпа, в ней сновали полицейские, озабоченно покрикивая, тут же был и тот, бородатый, с которым разговаривал Илья. Он стоял у двери, не пуская
людей в лавку,
смотрел на всех испуганными глазами и всё гладил рукой свою левую щёку, теперь ещё более красную, чем правая. Илья встал
на виду у него и прислушивался к говору толпы. Рядом с ним стоял высокий чернобородый купец со строгим лицом и, нахмурив брови, слушал оживлённый рассказ седенького старичка в лисьей шубе.
— А видите — сошёл
на землю и
смотрит, как
люди исполнили его благие заветы. Идёт полем битвы, вокруг видит убитых
людей, развалины домов, пожар, грабежи…
И чувствовал себя, как рекрут пред набором, как
человек, собравшийся в далёкий, неизвестный путь. Последнее время к нему усиленно приставал Яков. Растрёпанный, одетый кое-как, он бесцельно совался по трактиру и по двору,
смотрел на всё рассеянно блуждавшими глазами и имел вид
человека, занятого какими-то особенными соображениями. Встречаясь с Ильёй, он таинственно и торопливо, вполголоса или шёпотом, спрашивал его...
Муж Татьяны, Кирик Никодимович Автономов, был
человек лет двадцати шести, высокий, полный, с большим носом и чёрными зубами. Его добродушное лицо усеяно угрями, бесцветные глаза
смотрели на всё с невозмутимым спокойствием. Коротко остриженные светлые волосы стояли
на его голове щёткой, и во всей грузной фигуре Автономова было что-то неуклюжее и смешное. Двигался он тяжело и с первой же встречи почему-то спросил Илью...
Автономов говорил и мечтательными глазами
смотрел и лицо Ильи, а Лунёв, слушая его, чувствовал себя неловко. Ему показалось, что околоточный говорит о ловле птиц иносказательно, что он намекает
на что-то. Но водянистые глаза Автономова успокоили его; он решил, что околоточный —
человек не хитрый, вежливо улыбнулся и промолчал в ответ
на слова Кирика. Тому, очевидно, понравилось скромное молчание и серьёзное лицо постояльца, он улыбнулся и предложил...
Прислонясь спиной к стволу клёна, Лунёв
смотрел на могилу убитого им
человека. Он прижал свою фуражку затылком к дереву, и она поднялась у него со лба. Брови его нахмурились, верхняя губа вздрагивала, обнажая зубы. Руки он засунул в карманы пиджака, а ногами упёрся в землю.
На улице ему стало легче. Он ясно понимал, что скоро Яков умрёт, и это возбуждало в нём чувство раздражения против кого-то. Якова он не жалел, потому что не мог представить, как стал бы жить между
людей этот тихий парень. Он давно
смотрел на товарища как
на обречённого к исчезновению. Но его возмущала мысль: за что измучили безобидного
человека, за что прежде времени согнали его со света? И от этой мысли злоба против жизни — теперь уже основа души — росла и крепла в нём.
Медленно подойдя к стене, он сорвал с неё картину и унёс в магазин. Там, разложив её
на прилавке, он снова начал рассматривать превращения
человека и
смотрел теперь с насмешкой, пока от картины зарябило в глазах. Тогда он смял её, скомкал и бросил под прилавок; но она выкатилась оттуда под ноги ему. Раздражённый этим, он снова поднял её, смял крепче и швырнул в дверь,
на улицу…
А Лунёв подумал о жадности
человека, о том, как много пакостей делают
люди ради денег. Но тотчас же представил, что у него — десятки, сотни тысяч, о, как бы он показал себя
людям! Он заставил бы их
на четвереньках ходить пред собой, он бы… Увлечённый мстительным чувством, Лунёв ударил кулаком по столу, — вздрогнул от удара, взглянул
на дядю и увидал, что горбун
смотрит на него, полуоткрыв рот, со страхом в глазах.
Серые чистенькие камни мостовой скучно
смотрели в серое небо, они были похожи
на лица
людей.
Люди были какие-то серые, с голодными лицами; они
смотрели друг
на друга усталыми глазами и говорили медленно.
Двое присяжных — Додонов и его сосед, рыжий, бритый
человек, — наклонив друг к другу головы, беззвучно шевелили губами, а глаза их, рассматривая девушку, улыбались. Петруха Филимонов подался всем телом вперёд, лицо у него ещё более покраснело, усы шевелились. Ещё некоторые из присяжных
смотрели на Веру, и все — с особенным вниманием, — оно было понятно Лунёву и противно ему.
— Сам молчи! А я поговорю… Я вот
смотрю на вас, — жрёте вы, пьёте, обманываете друг друга… никого не любите… чего вам надо? Я — порядочной жизни искал, чистой… нигде её нет! Только сам испортился… Хорошему
человеку нельзя с вами жить. Вы хороших
людей до смерти забиваете… Я вот — злой, сильный, да и то среди вас — как слабая кошка среди крыс в тёмном погребе… Вы — везде… и судите, и рядите, и законы ставите… Гады однако вы…
Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет
на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые
люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь!
Посмотрим, кто кого!
Осип. Да, хорошее. Вот уж
на что я, крепостной
человек, но и то
смотрит, чтобы и мне было хорошо. Ей-богу! Бывало, заедем куда-нибудь: «Что, Осип, хорошо тебя угостили?» — «Плохо, ваше высокоблагородие!» — «Э, — говорит, — это, Осип, нехороший хозяин. Ты, говорит, напомни мне, как приеду». — «А, — думаю себе (махнув рукою), — бог с ним! я
человек простой».
Стародум. И не дивлюся: он должен привести в трепет добродетельную душу. Я еще той веры, что
человек не может быть и развращен столько, чтоб мог спокойно
смотреть на то, что видим.
—
Смотрел я однажды у пруда
на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один
человек обладает душою, и нет ли таковой у гадов земных! И, взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно; душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Из всех этих упоминовений явствует, что Двоекуров был
человек передовой и
смотрел на свои обязанности более нежели серьезно.